ом, все. А коли вона хоче вибирати, то нехай собі з богом вибирає. Мені не тяжко й деінде обглянутися. Вигідних партій в світі ще найдеся. Дівчата підростають раз у раз, як ті гриби; і всі вони хотять заміж вийти, всі що до одної! Може, ти хочеш остатись старою панною?
Вуйко й тітка розсміялися, а й Лена скривила уста до усміху. Мені вдарило в лице немов полум'я.
Ничем є женщина?
И такой бездушный, ограниченный парень осмелился говорить так о женщинах? Что давало ему на то право? Природа? Однако он говорил правду. Мы действительно от мужчин зависимы, как те растения от солнца, от воздуха. Но по какой причине? Неужели эта причина — непостижимая, вечная загадка, к которой и подступиться невозможно?
Я сложила шитьё и вышла неслышно в соседнюю комнату. Здесь было темно и тихо. Утомлённая, я села в неприметный угол, закрыв лицо руками.
Отдельные слова долетали до меня, я слышала терпкий смех тётки, однако, не прислушиваясь к дальнейшему разговору, я и не понимала ничего.
Одно лишь я знала и ощущала.
Я была лишь человеком с какой-то силой, с каким-то духом, а всё же… да что и говорить? Правда? Справедливость? Их нет! Нет для того, кто принуждён принимать их из вторых рук…
* * *
Что-то тяжёлое, как свинец, давит мне на душу, а кругом глухо и пусто, какая-то пустота до безумия.
Разве нет никакого выхода? Никакого спасения? Если другие терпят — пусть! Я не могу! Я пробовала склонять голову терпеливо, быть такой, как те «другие», и не смогла. Просила сострадания, любви — и не выпросила. Часто находит меня горькая жалость, дикая вражда к моим умершим родителям, что в жизнь меня втолкнули, и я теперь без цели блуждаю! Находит ненависть и боль ко всему миру…
В тихие безгласные ночи, когда сон уходит от моих усталых глаз, я плачу. Но что это поможет? Одна слёзка больше или меньше в жизни значит так мало! Впрочем, кто их считает?
* * *
Однажды дядя говорил о каком-то налоговом чиновнике, который отличался от своих товарищей огромным ростом, довольной улыбкой и толстым серебряным перстнем с синим камешком на пальце. Этот чиновник хвастался — так рассказывал дядя — что его жена, на которой он как раз теперь «посматривает», должна быть не только красива, богата и образована, но и музыкальна, потому что он не «пожертвует» кому-нибудь!
Воображая его, как он со своими неповоротливыми движениями, со своим по большей части разгорячённым лицом, слегка косыми глазами ищет «музыкальную» жену, я невольно громко рассмеялась.
Дядя и тётя взглянули на меня.
— И почему ты, собственно, смеёшься, моя дорогая? — спросил дядя заострённым тоном (странно!), а между тем тётя так сильно сжала губы, что они стали какой-то ниткой.
— Так, дядя; потому что он такой смешной в своей претенциозности! Сами знаете, что он всех умов не поел, а зато такой требовательный! Но я, собственно, не должна смеяться, это больше грустно, чем «смешно»! — И с этими словами мой взгляд скользнул по тётке.
— Что это опять за поэтическое заявление? — спросила она холодным, инквизиторским взглядом. — Теперь девушке трудно выбирать, ждать только докторов и профессоров. Пусть богу спасибо скажет, если подвернётся кто-нибудь и подаст кусок хлеба.
Это касалось меня. Специально меня. Как побеждённая, я на минуту покорно опустила голову, а невыразимо горькое чувство проникло мою душу.
— Это тебе, наверное, не по вкусу, что я теперь говорю, не правда ли? — продолжала тётя с нажимом. — Ты за него не пошла бы. Ну, к счастью, в таком случае мы имели бы решающее слово, а не ты. Ты ждала бы, может, какого зачарованного князя, — жаль только, что их уже нет. Впрочем, я и вправду не знаю, что тебе даёт причину играть роль какой-то «гордячки». Ты, наверное, ежедневной борьбы за кусок хлеба не видишь, не понимаешь, думаешь, что всё, что есть, само собой приходит?
— Я, тётя? Я?! — почти вскрикнула я.
— Ты, ты! Мы не будем вечно жить, и ты не будешь всегда иметь защиту и родной кров. Наступит ещё такая минута, когда с благодарностью потянешься за рукой такого «дурака»!
— Никогда, никогда! — ответила я взволнованно.
— Ха-ха-ха! Никогда! И зачем никогда, если позволено спросить? Наверно, тебе его положение неприлично?
— Положение — нет, но он сам, как человек, не имеет для меня ничего симпатичного. В нём нет ни крупицы, например, «тонкости». Разве вы никогда не думали, как страшно должно быть жить с мужчиной, которому нельзя отдать ни сердца, ни уважения? Тётушка! Я не могла бы так жить! Моя натура, весь мой характер так жадны какой-то — как бы это сказать? — тонкой корректности, какого-то нежного чувства… любви… — Тут я и прервала себя.
Это признание, которое я, словно тайну, хранила в сердце, вырвалось против воли, и я очень пожалела об этом. Я отвернулась от тётки, чтобы не встретиться с её холодными насмешливыми взглядами и чтобы она не заметила, что я вспыхнула…
— И ты не стыдишься такие слова говорить? Мне в лицо и при дяде? Двадцатилетняя девушка! А это что за новость?! Да ведь правда: кто питается такой трухой, как романы, тому иначе и не говорить. Я не понимаю, что такое «любовь». Я вышла замуж, не болея ни капли этой поэтической болезнью. Я вела как следует хозяйство, воспитывала при божьей помощи детей, ухаживала за мужем, но о любви что-то бредить, вздыхать по любви? Мне кажется, я теперь должна была бы того и стыдиться. Это чистая фантазия. Если бы я не вышла за твоего дядю, то вышла бы за другого. Он был порядочный, спокойный, скромный молодец, а я такая же девушка. Потому нас и бог соединил. В твоём возрасте я уже воспитывала Мунька, вела сама хозяйство, а ты… говоришь о любви! Да что ж, как кто постелет, так и выспится. Ты уже достаточно взрослая, чтобы понимать, что хорошо, а что дурно.
— Оно так, тётушка… — ответила я, грустно улыбнувшись. А больше и не сказала ничего.
Хоть бы я и всю ночь говорила, всё было бы напрасно. Не поняли бы. Лишь к Лене полетел мой взгляд, что сидела недалеко от тётки. В эту минуту у неё были опущены глаза, а щёки горели сильным румянцем. Я знала. Первый раз в жизни она не соглашалась со своей матерью.
* * *
После домашних дел нам, девушкам, было позволено заниматься, чем кто хотел. Лена вязала какую-то огромную скатерть «для себя», а я читала. Она и тётя имели странную привычку смотреть на меня, когда я бралась за книгу. Тётя принимала тогда полумилосердную, полунасмешливую мину, чтобы потом с нажимом произнести словечко «опять?» и мой — так сказать — добросовестный покой нарушить. Лена кривила неподражаемо верхнюю губу, коротко вслух посмеиваясь, и вязала с такой ревностью, с таким жаром дальше, будто спасение её души зависело от этого.
Больше всего занимал меня женский вопрос. Никто не ощущал так глубоко зависимого, нужденного положения женщины, как я. Никто, казалось мне, не думал столько над его решением, как я. Мне вились проницательные мысли в голове. Я видела «женский вопрос» почти при каждом случае, когда женщине приходилось терпеть. Помню, что, перечитав Стюарта Милля, я плакала. С той поры я читала с двойным усердием. Сознание моего низкого образования давило и корило меня сильно. Я решила во что бы то ни стало получить высшее образование. Я была упряма, горда, честолюбива и не хотела ни за что на свете быть тем «ничем», о котором говорил Муньо с такой гордостью. Я не хотела, чтобы мне только мужчина придавал смысл и значение. Одновременно я решила в будущем отдать это приобретённое образование на пользу общества. В глубине моего сердца говорил какой-то голос «отдать женщинам».
* * *
Мир широкий! Как ты для меня, молодой, недоступен, каким муром обведён!..
Но что это я опять? В голове мысли стрелой мчатся. Что мне с ними одной делать? Сама придумала, сама забыла, сама, сама, сама…
Что-то из того, что вычитала или обдумала, рассказать кому-то другому? Ведь я чудачка, и меня высмеяли бы. А хочется рассказать, объяснить, как всё в мыслях складывается, до чего дошла, чего бы хотелось; как в душе не раз словно солнце взойдёт… нет, как в ней словно мелодия сложится… В сердце так и забьётся что-то сильное, смелое. И я забываю всё вокруг себя. Мысли летят вперёд, гонимые буйным воображением, пока какое-то слово вдруг не вырвется вполголоса с уст. Тогда я с испугом вспоминаю, кто я и среди кого…
* * *
Был тихий вечер в сентябре.
Из дома вышли все на прогулку, и я осталась одна. Быстро наступила в доме тишина. Пользуясь покоем, как обычно, я взялась писать. Уже давно начала я писать статейку о положении женщин низшего и среднего сословия, а в этот вечер хотелось больше, чем когда-либо, изложить задуманное. Быстро складывались предложения, догоняла мысль мысль. Пишучи с упорством, я почувствовала себя словно другой. Чувствовала себя и счастливой. «Боже великий! — подумала. — Может, я на что-то и способна, может, ты даровал хоть крупицу какого таланта, может, моя маленькая, крошечная работа заденет хоть в одной душе одну струну! Неужели будет так, как говорила тётка, что из меня никогда ничего путного не выйдет! О, я не дамся, я буду усердно работать над собой, чтобы взлететь высоко-высоко! Так высоко, чтобы их голоса не доходили до моей высоты, а руки их не дотрагивались до меня».
Через два часа вернулись с прогулки. Лена, чем-то расстроенная, легла раньше отдыхать. Сложив руки под голову, лежала недвижно в постели. Я снова вынула тетрадь и попыталась первый раз в жизни писать при ней, хоть её присутствие всегда действовало на меня только угнетающе. Мне хотелось сегодня во что бы то ни стало закончить первую часть. Начав писать, я вскоре совсем забыла, что кроме меня есть ещё кто-то в комнате. Минута за минутой проходили.
— Что ты пишешь? — вдруг резко спросила она меня. Я с испугом подняла голову и взглянула на неё.
— Ну? Что же?
— Эх! Так, кое-что, — ответила я слегка смущённо. Мне стало так, словно меня кто-то поймал на каком-то дурном поступке.
— Ты ведь не переписываешься ни с кем?
— Нет.
— Ну, так что же ты пишешь? Может, ты поэтизируешь?
Пауза…
— Слышишь? Ты!
— Разве я должна перед тобой оправдываться?
— Что за глупый ответ! Ты не видишь, что уже поздно и что я хочу спать? Я устала.
— Повернись к стене и спи!
Она быстро поднялась и села прямо в постели.
— Ты! Я скажу маме, что из-за тебя не могу спать. Бессонница вредит красоте, а я не хочу ходить с таким меловым лицом, как твоё. Но я теперь уже знаю. Ты, наверное, строчишь какое-нибудь стихотворение. Любовное?.. Ха-ха-ха! Тебя на всём божьем свете никто не желает; ты некрасива!..
Я не отвечала.
— Бедняжка с шестью серебряными старосветскими ложечками!
Я задрожала от обиды.
Как глубоко ненавидела я её! Однако, не отвечая, я старалась остаться сп