интересное?.. И к этому образу с той минуты моя фантазия привязывает разные другие картины, разные события, и я так люблю её! Этот образ мог произвести на меня своим одним только великолепием впечатление на всю жизнь — не правда ли?
— Правда, правда! — ответил он с сияющим взглядом. — И вы должны быть вполне на неё похожи...
— Бабушка говорила!
— Лорден зовёт вас Лореляй. Я бы тоже так вас звал, если бы он первый не употребил этого прозвища.
Я улыбнулась.
— Но он мне слишком ненавистен, — говорил Орядин, — чтобы я повторял то, чем он любуется, и потому я дам вам другое имя.
— Например, какое?
Он посмотрел на меня как-то так странно-странно, что я, вспыхнув, опустила глаза.
— Не знаю, согласились бы вы с этим именем, — спросил он взволнованно.
Я больше не спрашивала. А он, будто боясь, чтобы это слово невольно не сорвалось у него с уст, тоже умолк. Через минуту заговорил:
— Он изобразил меня не очень красиво перед вашей роднёй, как я узнал, а до моего дяди уже дошло, что я гублю своё будущее, "играя в Лассаля".
— Это и я слышала.
— А что вы думаете?
— Я бы хотела, чтобы вы сами сказали мне, что мне думать!
— Вы — добрая! — сказал он с взглядом искренней благодарности. — И я недаром поверил вам сразу с первого раза. Поверил в какую-то искренность в вас, как верится в возвращение весны! А что касается "лассальства", то дело обстоит так: каким-то последователем Лассаля я не являюсь; лишь то дело, для которого он трудился и за которое боролся, волнует и меня, как и многих-многих других. Но мой жизненный план иной. Сначала хочу достичь независимого положения и добыть себе средства для борьбы, а потом стану бороться с тем, что мне будет казаться самым тяжким злом нашего народа. Теперь не могу ясно определить, за что возьмусь в первую очередь. Каждое время имеет свои раны — и я бы кинулся на все беды, задавил бы всё сразу, если б в одном человеке хватало сил. Но пока смогу положить свой кирпич в великое здание, хочу приобрести то, что мне для этого нужно!
Тут он умолк на мгновение, грозно сдвинув брови, и по нему было видно, что он борется с мыслями.
— Боже мой! — произнёс он потом с каким-то внезапным волнением приглушённым голосом. — Когда подумаю, сколько у нас нужно труда, сколько сил и знаний, как коротко время, в которое можно что-то сделать, а какую жизнь готовят мне мои кормильцы, так тут, пожалуй, с ума сойдёшь!
Из его груди вырвался словно стон, и по мне пробежал холодок. Он сжал губы, стараясь успокоиться, а мой взгляд остановился на его лице. Он был сильно взволнован, но и я, вероятно, не выглядела в ту минуту спокойно, потому что, когда он бросил на меня взгляд, на его устах появилась горькая усмешка.
— Видите? — произнёс он вполголоса. — Я действительно страстный, но я не виноват, что в моих жилах вовсе не течёт "белая" кровь и что время от времени прорывается во мне — как говорит дядя — квинтэссенция моего народа!
В ту же минуту ко мне подошёл какой-то молодой человек и пригласил на танец.
Я отказала, поблагодарив. Он удивлённо посмотрел на нас и, извинившись, отошёл. Может, обиделся? Пусть! Мне всё равно!
— Вы подверглись нападкам из-за меня! — сказал Орядин. — А заслужил ли я это?
— Я не придаю значения пустым пересудам! — ответила я пренебрежительно.
— Но если бы они были не пустыми (он смотрел на меня выжидающе, горячо), — тогда что?
— Тогда терпела бы! — ответила я невольно покорно, покраснев от его взгляда. — Но это неважно, — прибавила я гордо, — лучше скажите мне, какую жизнь вам готовят.
— Моя родня принуждает меня идти на теологию.
— Значит, это правда?
— Правда, правда! Наука, которую я выбрал, требует больше денег, а я... вы сами знаете! Я понимаю, почему они хотят одного, а не желают другого! Я для них чужой, а теперь, когда ещё требую своего, т. е. того, что мой дед оставил мне на учёбу, я стал вовсе "недочеловеком"! Это огорчает меня до крайности. Лучше бы они поступили, если бы отдали меня моему отцу сразу после смерти матери, как он этого добивался. Я, может, ходил бы теперь со скрипкой под мышкой, проживая жизнью простого крестьянина, не тужа по "образованному" ни холодом, ни голодом. Или пусть бы отдали брату отца, как оба того хотели. Но теперь посылать меня к ним, когда один не хочет обо мне ничего знать, потому что я стал "баричем", а другой, кто знает, жив ли ещё?.. Теперь, когда свет знания и иной жизни раскрылся передо мной, когда стою так близко к своему "полдню", оставлять меня на милость и немилость нужды — это не в пору шутка! Впрочем, я не прошу их добра, лишь своего. Горько лишь то, что я на это полагался. Если бы не это, я бы мало что из этого себе делал; жил бы, как и доселе. Своим школьным трудом, а не их хлебом.
— А на дядю совсем не надеетесь? — спросила я.
— Нет. Это тёмный человек. Он говорит либо идти в мужики, либо, уж если в господа, так в попы. Другой путь для него подл. Говорит: высасывает мужиков!
Он замолчал раздражённо, а я не могла найти слов, соответствующих его настроению. Мне было его жаль, и я была целиком проникнута его судьбой. Она была похожа на мою, как одна капля воды на другую, и лучше только тем, что он как мужчина имел ценность, а я как женщина — никакой!
Перед нами выстраивались пары для кадрили, и некоторые из них, оглянувшись назад и увидев нас рядом, смотрели на нас с любопытством. Он заметил это и с тревогой обратился ко мне.
— Я плохой самолюб! — сказал он. — Рассказываю вам бог знает что о себе и не вижу, что тут происходит. Вы бы, может, и танцевали, если бы... — Он не успел закончить фразу. Перед нами появилась, словно выросла из земли, — тётка.
Одного взгляда на её ледяные глаза, на лицо с презрительно сжатыми устами было достаточно, чтобы понять, что она в воинственном настроении. На макушке её высокой модной причёски [43] дрожали кончики лент фиолетового чепца, торчавшие вверх, а страусиное перо, которое после долгого отдыха на дне её самой драгоценной шкатулки оказалось в этот вечер на таком "высоком положении", дрожало и качалось печально от слишком энергичных движений головы.
— Ты здесь сидишь? — спросила она холодно.
— Здесь, тётушка.
— Ангажирована?
— Нет...
— Прошу считать меня вашим кавалером! — вмешался учтиво Орядин, склонившись передо мной. — Я сам как раз хотел попросить вас на эту кадриль.
Тётка словно не заметила его.
— На тебе Ленина мантилья — отнеси её в соседний салон или в гардероб! — приказала она, выпрямившись, как свеча.
И я её слишком хорошо поняла.
Меня, не танцующую, никто не смел видеть, а в обществе Орядина она не хотела меня видеть. Это я должна была понять, а поняв, должна была выполнить её приказ, если не хотела вызвать своей упрямой настойчивостью горького скандала дома.
Краснея от унижения до самых корней волос, я поднялась, чтобы исполнить её распоряжение, но Орядин преградил мне дорогу.
— Неужели вы действительно станете трудиться сами ради этой мелочи? — сказал он с какой-то странной улыбкой. — Дайте это мне! Я передам её какому-нибудь слуге, пусть уж он сегодня исполнит свой лакейский долг! Ведь мы же должны танцевать!
У тётки сверкнули глаза, и она гордо подняла голову.
— Ты слышала, Наталка, что я сказала?
— Слышала, тётушка, я иду.
— Пойдёте одна? — обратился Орядин ко мне, и я испугалась его взгляда. Его глаза зажглись внезапным гневом, а смуглое лицо побледнело.
— Я сейчас вернусь, пан Орядин, — сказала я, отвечая ему умоляющим взглядом. Пусть бы он молчал!
— Ну, раз вы хотите сами отнести, так я вас провожу. — И, не обращая внимания на смешную, повелевающе-важную позу тётки, он подал мне руку и, забрав у меня это несчастное соrpus delicti [44], пошёл со мной. Она осталась, словно окаменев, на своём месте. Я не оглянулась на неё. Но мне казалось, что и все остальные гости услышали, так же как я, словечко, которое она прошипела: "Scan-da-los!" [45]
В большой примыкающей комнате было много гостей. Одни играли в карты, другие в шахматы, а третьи вели непринуждённые беседы за рюмочкой.
В одной части комнаты, у большого окна, заставленного цветами, Орядин нашёл ещё свободное место, и мы почти незамеченными прошли туда. Он подвинул мне кресло, а сам придвинул себе стул.
Я не садилась. Отвернувшись к окну, старалась овладеть волнением, которое так сильно охватило меня, что я чуть не плакала. Никогда я не ощущала столь глубоко унижения и презрения, как этим вечером, и никогда оно не ранило меня так больно, как в эту минуту!
— Вы всегда так защищаетесь? — спросил он, подходя ближе и стараясь поймать мой взгляд.
Я не могла ответить. Сжав зубы и силясь удержать слёзы, которые неумолимо подступали к глазам, я отошла за группу густых олеандров, что стояли здесь, словно живая стена, отделяя нас от остальных гостей, и тайком вытерла слёзы.
Но он уже это заметил и тут же остановился рядом со мной.
— Вы плачете, — сказал он взволнованным голосом. — Вижу, что я виновник всего происшествия, мне это ужасно неприятно!
Я отрицательно покачала головой.
— Нет? О, да, я это почувствовал! Ещё с начала этого вечера я это почувствовал. Мне тем больнее, что, встретив вас...
Он не окончил фразы. От невыразимой жалости, которая внезапно вновь нахлынула на меня, словно мощная, долго сдерживаемая волна, я быстро закрыла лицо руками, как делала это ещё ребёнком, когда меня охватывала сильная боль или печаль, — и тихий, едва слышный стон вырвался сквозь сжатые губы.
— И вы говорите, что нет? — произнёс он голосом, дрожащим от волнения. — Но я знаю... успокойтесь! Прошу вас, успокойтесь!.. На этот раз, только на этот раз сделайте это для меня! — И он мягко снял мои руки с лица и горячо прижал их к губам. — Я вас прошу! Прошу вас так, как просят того, кого любят! Слышите, кого любят, любят!
Этого было слишком много для одного мгновения. Он горячим движением прижал меня к себе, и я невольно склонила лицо ему на грудь.
Плакала ли я?
Я уже не знаю. Охваченная жалостью, волнением и каким-то несказанно прекрасным, всепобеждающим чувством, я почти не помнила себя. Знаю только, что он гладил мои длинные, ненавистные мне волосы мягко-мягко, словно мать, нежной, любящей рукой и что говорил тихим, приглушённым голосом какие-то успокаивающие, добрые и вместе — боже! — странно волнующие слова. Слова, какими говорят с маленькими, страстно любимыми детьми...
Потом я почувствовала у края лба его губы, почувствовала их на руках, на волосах; почувствовала, как сильно билось его сердце, ощутила его взволнованную душу — и я оцепенела…