Павлинко. Пусть она там побудет какое-то время, там, наверное, молодёжи больше, чем здесь!
И дядя снова набил трубку; все замолчали.
Я закончила свою работу. Положив её рядом с собой, я удобно облокотилась на спинку скамьи. Взгляд невольно обратился на запад. Солнце опускалось за тёмно-синие горы, оставляя жаркое пламя на небе. Зубчатая скала, резко вырисовывавшаяся на фоне красно-золотистого неба, привлекла мой взор. Там царил дуб-великан.
Он всё ещё стоял.
Ни вихрь, ни молнии не сломили его. Даже не согнули. Могучий, и только! Всматриваясь в эту сказочно прекрасную картину, я на миг забыла обо всём вокруг. Так же пылало когда-то и в моём сердце, так же он отражался на золотистом фоне моей молодой, жадной до любви души. Прекрасные фантастические мечты окружали его так же, как там, на небосводе, нежно-розовые облака окружают дуб.
Теперь всё задавлено. Мрачная тьма отречения легла на желания, и они замерли. Больше года прошло с тех пор, и ни одно воспоминание, ни одно слово от него их не оживило.
— Но почему и мальчики ничего не пишут? — заговорила снова тётка. — Позавчера я справляла именины, а никто из них и словом не обмолвился. Это уже нехорошо. Я заслужила за свою любовь и тяжёлый труд другую благодарность и другое внимание. Но они пишут только тогда, когда им нужны деньги; а как получат их, то снова будто исчезают с лица земли. Ты бы написал им когда-нибудь строже, Милечку. Ты слишком добрый. Этим ты их портишь, Милечку; резкое слово им ничуть не повредит, и никогда ещё не вредило.
— Эх! чего ты хочешь, Павлинко, от своих детей? Они добрые, послушные, считаются с деньгами, рассудительные — так чего же ещё от них желать? Глянь на других родителей, сколько хлопот у них со своими детьми! А у нас — что?
— Да что мне до других, Милечку?
— Должно быть дело и до других, ведь мы живём среди людей! Вот взгляни хотя бы на надлесничего, а Орядин ведь не его ребёнок!
— Наши дети, Милечку, не пара Орядину. В конце концов ушёл он из дома, и на том всё закончилось!
— Ха-ха-ха! На том закончилось! Нет, Павлинко, на том не закончилось!
— Маевский не посылал ему никаких денег, — ответила тётка. — Честно говоря, он обошёлся с ним нехорошо. Что было, то было, но пусть бы хоть понемногу присылал ему несколько ринских; но он — нет, и всё тут! Не скажу, он честный и добрый человек, но если речь идёт о том, чтобы выудить из него хоть грош, то, не дай бог! Мгновенно превратится в змею! Так отчего же он терпит от парня?
— Так ты ничего не слышала?
— А что я должна была слышать? Ты же знаешь, не в моей натуре ходить по домам и выспрашивать.
— Так я тебе скажу, чего ты не слышала. Орядин сильно увлёкся картами. Этим, вероятно (подумай только), пробовал добывать деньги на учёбу. Выигрывать было хорошо, но чем отдавать проигрыш? Вот и подал на Маевского в суд через какого-то ростовщика, которому, наверное, записал со всей душой своё имущество (у него были от деда какие-то леса [49]), и Маевский теперь вынужден платить деньги, хоть неизвестно, откуда их взять!
— И что же, Милечку?
— Одну половину он заплатил на днях, а на вторую выпросил отсрочку.
— Глупец, Милечку.
— Почему глупец? Зачем ему хлопоты? А может, ещё и фантазии [50]? Леса Орядина он использовал, это правда, но их стоимость всё равно бы для него не пропала, то есть он бы вернул ему деньги. Он всегда говорил: как отдаст Зоню. А если бы и не отдал, так, боже мой! за что кормил его, воспитывал? Божьим духом же не жил; Маевский ведь тоже тяжко трудится, не сидит сложа руки.
— Что я всегда говорила, Милечку? Что я всегда говорила, что скупой дважды теряет! Если бы он время от времени присылал ему хоть немного денег, лучше бы вышел. Теперь будет вынужден отдать всё. Так ему и надо!
Глупых и скупых я не жалею. Но Орядин, Милечку, Орядин, говоришь, увлёкся?
— Играет, рассказывают, так, что страшно!
— Кто, говоришь, рассказывает?
— Молодой М. Он встречался пару раз с ним в В.
— Он врёт, Милечку. Я бы ему во всём не поверила.
— Так поверим хотя бы наполовину в то, что он говорит, всё равно останется какая-то правда. М. говорил, что "бывший реформатор, социал-демократ скатился вниз. Голову, говорит, больше не держит, как олень, а как волк, что выходит на добычу". Так он сказал. Сколько в этом правды, мне всё равно! Слава богу, что мои дети не "реформаторы": были бы, может, тоже со временем испортились.
— Ха-ха-ха! Я знала, что Орядин авантюрист. Я всегда говорила и говорю, что яблоко никогда далеко от яблони не катится. Он унаследовал эти несчастные причуды, наверное, от своего отца, а те вечно гонят человека от счастья к несчастью, часто меняют настроение души. Это я знала!
Меня охватил холод, и я сидела неподвижно. Совсем неподвижно! Глаза смотрели куда-то вдаль, руки лежали на коленях обессиленные, а губы будто пересохли... Вдруг дядя как-то странно засмеялся.
— Почему ты смеёшься, Милечку? — спросила тётка. — Ведь я правду говорю.
— Я не сомневаюсь в этом, Павлинко. Я просто кое-что вспомнил. — И, обратившись ко мне, произнёс с нажимом слово: "Прогрессистка!"
Я молча пожала плечами. Всё было мне безразлично, и лишь одного в мире я хотела узнать: как ему вообще живётся. Хотела больше "света" в этом деле.
— И почему ты так тихо сидишь, Наталочка? А брови, глянь, как болезненно сжала. Жалеешь?
— Чего?
— Жалеешь?
— О чём мне жалеть?
— О чём? Ну, теперь будто и не знаешь? Ведь прошлогодней защиты, которая, честно говоря, происходила без слов, но от того чувством не менее горячей. Ты никогда не соглашалась с нашим суждением о нём; но вспомни, что я предсказывал прогрессистам и социал-демократам.
— Вспоминаю, дядя!
— Так видишь, я был прав, когда предостерегал от его идей.
— Разве вы не знаете чего-то больше о нём? — спросила я, почти не обращая внимания на его последние слова.
— Да что там! Я такими вещами не очень интересуюсь. Упал нравственно, и на том конец; потому что предаться соблазну какой-то страсти и не суметь совладать с ней — значит наложить на себя нравственный порок. Боже, боже! разбушевавшаяся страсть в человеческой груди — это что-то ужасное! Это то же самое, что взять пистолет и покалечить себя навсегда — таково моё мнение. Другие смотрят на это менее строго, но для меня это самое страшное в мире! Пусть господь каждого убережёт от таких духовных недугов! Лучше смерть.
— Лучше смерть, дядя.
Он взглянул на меня, удивлённый, может быть, моим беззвучным голосом, а я чувствовала, что глаза мои горели странным огнём.
— Как ты сказала, Наталка?
— Я сказала: лучше смерть, чем жизнь, опутанная немощью и грязью.
— Какая странная перемена во взглядах, — глумливо заметила тётка и, уходя в дом, смерила меня насмешливым взглядом.
— Дядя, — обратилась я, оставшись с ним наедине, — не может быть, чтобы он сразу поддался этой убийственной страсти. — И ожидая объяснения, мне казалось, что его ответ не останется без влияния на мою дальнейшую жизнь.
— Ну, так сразу, конечно, нет. Меня поразило в этой истории то, что он хотел таким способом добыть деньги. Наталка, это, по-моему, очень нечестно. То, что он не может обуздать страсть, менее отвратительно. Это я бы связал с его пылкой натурой.
— Всё это правда, дядя, то, что он хотел таким способом достать деньги?
— Правда. Он не скрывал этого. Хвастался с пренебрежением, что на нём мстятся обстоятельства "бедных", и что то, что они выбрали себе его орудием, не важно. Что у него сильная, невосприимчивая совесть, и он обыграет имущих спокойно.
— Дядюшка, теперь я верю! — тихо воскликнула я, и мои губы скривились в какой-то улыбке. Потому что у него "сильная, невосприимчивая совесть"!
— Ты могла и так поверить, а что главное, не нужно было вообще увлекаться им. Если бы у него была гордость, то он должен был без колебаний поступить на теологию и даже не просить Маевского о деньгах, если тот такой скупец. А так что? С кем он ведёт борьбу? С дядей или с обстоятельствами? Боюсь, чтобы он не споткнулся навсегда в этой борьбе. На мой взгляд, всё равно, какая профессия даёт человеку кусок хлеба, пусть только будет честной и полезной для других. Духовное сословие не заурядное; образованные люди нужны и среди народа. Кто действительно хочет трудиться, найдёт везде возможность. Нужна только воля, Наталочка, а не слова!
— Он не любит духовного звания; говорит, что оно не соответствует его естественно-научным взглядам и что духовенство не имеет будущего.
— Так? Он это уже знает? Га, может, и вправду так. Может, и нет будущего. Правда, эпоха безбожия настала. Но я тебя уверяю, Наталка, что естественно-научные взгляды можно согласовать с учением Христовым. Прими во внимание, Наталка: с учением Христовым! Он мог бы, значит, вполне хорошо поступить на теологию. Имел бы возможность работать для народа в самом широком смысле слова. А даже если бы он толковал крестьянам по-своему, что бог — природа, а учил их при этом любви к ближнему, добродетели, правде, учил правде, он всё равно сделал бы больше, чем так!
— Наверное, не мог, дядюшка! — тихо сказала я.
— Потому что фантазёр! Потому что напитался другими идеями!
— Дядя, его взгляды на всё это не такие, какими вы их не раз называли: болезненные.
— Не болезненные! Это ещё ничего не доказывает. Но вместо этого я спрошу тебя: что поможет размышление и старание отдельных людей, если общество этого не принимает? Пусть человек будет умён и рассудителен сколько угодно, но если он не умеет приспособить эту философию к жизни, то эта философия неправильна. Она даже вредна, мутит талантливые умы и вызывает болезненное настроение. Ты тоже, как и он, проникнута этим духом "будущего": хотите чего-то, а сами не знаете чего. Горе тому, кто больше желает, чем сам в силах дать; кто будит голод, а не насыщает его. Что замышляет такой Орядин или ему подобные? Какова их руководящая идея? Хотят улучшить судьбу народа, устранить недостатки общества? Горстка одна? Ха-ха-ха! Видишь, на чём споткнулся он один, прежде чем дошёл до цели? Какова сила его характера и какова его мораль? Таковы все они, эти модные философы и реформаторы, которые не хотят признавать долю и недолю — и то, что все одинаково не могут жить и не будут жить! Таково моё мнение, а мне кажется, что и мнение большинства.
— Я думаю иначе, дядя! Мне кажется, что обязанность каждого человека — противиться тому, что оказалось ложным и пагубным, а зато принимать то, что подсказывает способный ум. Доводить эту упрямую "большинство" до познания правды и обязанностей. Только таким образом возможен всякий прогресс. Но, к сожалению, дядя, искушение вашего принципа слишком могущественно и слишком привлекательно, чтобы ему почти все не подчинились, хотя душа его — то сам