сенько... кажется, бесконечно. Борется ещё? Или уже умирает?..
И почему я это без нужды обхожу? Ведь чувствую же я и знаю, что в одном уголке моего сердца сидит нечто и смеётся тайком злобной весёлостью. Это "нечто" знает, что я завтра стану перед тёткой, и мои уста, не дрогнув ни разу, произнесут: "пойду". И я пойду!
* * *
Почему я плачу? Затем ли родилась на такую жизнь? Ведь и во мне должна быть какая-то сопротивляющаяся сила, а почему я поддаюсь? Какой силе уступаю я?
Мне не раз казалось, что я сильна, что я горда; я была даже в этом твёрдо убеждена. Думала даже, что я лучше других, что стою выше (о смейтесь!) других, заслужила прекрасную судьбу; что не поступила бы никогда против "собственных убеждений", что скорее умерла бы... а теперь, когда настал час показаться такой... теперь... нет! я не знаю, что теперь!
Другая пошла бы, может, куда в "мир". Я — нет! Зачем мне идти в мир? Там лучше? Всюду одинаково, а я была бы и в другом месте такой же, значит: бессильной.
Нет, я уже "пойду". Всё-таки пойду! Знаю уже наверно, что так сделаю. И ещё раз, в последний раз говорю себе, ничтожной, подлой, что... пойду!..
Как думала, так и случилось.
Утром я поплелась к тётке и заявила, что пойду. Оба, то есть тётка и дядя, аж засветились от радости.
— И не ожидал от тебя иного, Наталочка, — сказал дядя, потирая с довольством руки. — Знал я хорошо, что ты у нас умница, что любишь только бороться. Упряма немного. Гэ-гэ-гэ!
Я ничего не ответила, хотела как можно скорее уйти. Глаза болели, и я была совершенно обессилена. Тётка ласково удержала меня и даже, впервые в жизни, поцеловала. Ненавистные "рыжие" волосы дождались, что её рука не побрезговала их погладить.
— Ты, конечно, ещё не можешь оценить своего счастья, — объясняла она мне, когда её взгляд уловил что-то на моём лице. — Подумай только, что ты войдёшь в совсем обустроенный дом, в котором не будет, наверное, недоставать ни одного гвоздя, ни малейшей вещи, и что всё это значит! Я уверена, что он ещё не одну хорошую вещь приобретёт, чтобы свою молодую женушку, свою — как он по-немецки говорит — "Лореляй" удовлетворить. Я знаю мужчин, которые любили своих вторых жён в сто раз больше, чем первых. Лорден выглядит тоже на такого человека. С первой женой женился, может, ради имения, однако за тобой, насколько я заметила, он буквально сохнет. У старшего мужчины это не пустяк. Тебе будет хорошо у него.
Меня охватило мерзкое, гадкое чувство, и я отвернулась от неё. Она этого не заметила. Махая маленькой серебряной ложечкой, говорила спокойно дальше:
— У него хорошее жалованье, Наталочка, а ребёнок, маленький, хилый червячок, имеет отдельное состояние от матери. Если бы умер — слышу, что очень слабое — то имение досталось бы отцу, ведь у матери, кроме старых родителей, не было ни братьев, ни сестёр. Ну, а он, конечно, не взял бы имение с собой в гроб.
— Ох, тётушка, не говорите так! — попросила я её, а она весело рассмеялась.
— Ну полно же, полно! — успокаивала она подслащённым, даже неприятным голосом. — Этого ещё нечего бояться! Поэтому он ещё не обязан умирать, что говорится о возможном случае. Видишь? Поэтическая мана уже спала у тебя с глаз, когда ты подумала об этом, а с тем и обо всём! Уже боишься за своё счастье? О дитя! В каждую минуту жизни надо считаться, надо смотреть на всё разумом, а не сердцем. Так, например, ты, наверное, ни минуты не думала о том, что, выйдя за Лордена, станешь и для нас немалой поддержкой. Лена и Катя смогут не раз и не два побывать у тебя, ведь они тебе сёстры, а Лорден также обеих сердечно любит. К Лене он тянется, как к родной сестре. Ты, по правде говоря, нам ведь немало благодарности должна. Мы тебе никогда не жалели куска хлеба. Учили, не щадили труда, чтобы вывести тебя в люди. Не греши, Наталка, считая себя несчастной. Бог наделил тебя ещё доброй судьбой. Подумай, как живут другие, и разве часто случается так быстро, ни с того ни с сего, муж с таким положением, разве часто удаётся войти в совсем обустроенный дом?
Она ещё долго говорила и убеждала меня. А я, уставившись в серебряную ложечку, слушала и не слушала. Потом вцепились в меня слова: "совсем обустроенный дом, совсем обустроенный дом" и звенели мне долго-долго в ушах...
* * *
Итак, я уже у цели. Что же ещё может быть? Одним словом, священник должен всё утихомирить, всё забыть и похоронить. Вместо того я присягну моему мужу в вечной любви, верности и послушании. Что-либо из прошедшей жизни уносить в новую — совсем не нужно. Прошлое я похороню.
Эти слова пишу без гнева и не в отчаянии. Я спокойна. Будто навеки избавилась от всякого беспокойства...
* * *
(Позже).
Я не знаю, но я или подлая, или труслива! Я боюсь голода или смерти, а моральной смерти я не боюсь! Разве так должно быть? Что я "спокойна", я писала когда-то здесь. Ха-ха-ха! Такая спокойная, как прикованная голодная волчица. Чтобы насытить тело, продаю душу. За это я достойна названия скотины! Это самое лучшее имя для тех, кто поступает так, как я.
* * *
При таких ничтожных, позорящих обстоятельствах невозможно быть "человеком". А я считаю человека чем-то божественным. Почему я не подавлюсь этим куском хлеба, который, отравленный ядовитыми [56] словами, подаётся мне в пищу? Что это за трусость и ничтожество, что приковывает меня при всём этом к жизни? Так, как цепь того пса к будке...
Порой я не верю в величие человека. Он слишком мал со своей природой. О, кто убедил бы меня, что зародыши в его душе не есть ложью, что они не для того, чтобы стать когда-то убийственной силой для других?
Ничтожное, жалкое, малодушное существо — вот я! У меня нет даже мужества умереть. Разве не так же, как — Орядин?
* * *
Умереть — значит не быть. Почему я не хочу умереть? Думаю, что это теперь не любовь удерживает меня в жизни. Это какая-то грубая сила, а я всё ещё такой слабый дух, что не могу ей даже сопротивляться!
* * *
Дома говорят, что я стала как змея.
— Почему ничего не говоришь? Что снова в тебе происходит? — спрашивает тётка. — Ходишь, будто тебе душу тиной замулило, глаза горят зловеще. Ой, не греши, бедняжка, не греши, не греши!
"Как змея!"
Угадали. Я извиваюсь, как змея. В меня стреляли, но не застрелили. Потому во мне теперь все силы напряжены. Я чувствую, что и я до сих пор не была сильна, что сила пробуждается во мне только теперь...
* * *
Когда я стану сильной? Когда воля превратится в дело, перестанет быть пустым понятием? Когда я одолею саму себя и стану в высшем смысле слова владычицей над собой? Я раздумываю над этим: чего и кого мне бояться?
* * *
Гу! как это унизительно принимать от судьбы подачку, как позорно!
* * *
Кто первым придумал понятие "счастье"? Кто выдумал этот блуждающий свет, вызывающий столько слёз, создающий мечты, которых человеческая природа ещё вовсе не в силах осуществить. Не слишком ли рано его выдумали? Его время могло бы быть разве что в "полдень" человечества. Однако до полдня ему ещё далеко, теперь же — идёт ли оно прямой дорогой к нему?..
V
Тихая, ясная зимняя ночь.
Снег лёг белоснежным покрывалом на землю. Ели на горах, обвисшие инеем, окутанные мглой, дремлют. Тихо, едва слышно жизнь. Взошедшая луна упивается величавым покоем.
Все спят.
В моей комнате горит свет. Пишу.
Орядин вернулся домой. Получив весть о наследстве, прибыл, чтобы принять его и чтобы отдохнуть после грязной, деморализующей борьбы, подточившей его моральные и физические силы. — Я испытал всё, — рассказывал он, — до minimum [57], чтобы добиться цели. Ещё не достиг её, ещё далеко, а силы почти исчерпаны. Этим я обязан вам. — Так говорил он наследникам. Никто не делал ему упрёков, никто не укорял ни словом. "Не смели", — сказала насмешливо Зоня. Во всей его сущности было столько сопротивляемости, столько повелительного молчания, что никак было требовать от него оправдания.
То, что ему досталось имение, не особенно его обрадовало. Сказал, что даже не произвело на него глубокого впечатления, что он так уже безразличен. Так же остался равнодушным, когда наследник заявил, что отдаст ему и вторую половину денег, от которых он, Орядин, отказался. Что они ему не нужны, а ему, молодому, которому ещё столько бороться, пригодятся. Он пронзил старика глазами и, усмехнувшись презрительно, сказал, что хорошо, что примет их.
В первые дни после приезда почти не выходил из дому. Часами лежал неподвижно на оттоманке, подложив под голову руки и вглядываясь в противоположное окно или во что-нибудь.
Размышлял ли он о дальнейшей жизни, о своём будущем, или о наследстве, которое досталось ему так легко и могло многое изменить к лучшему, или о чём-то ином, никто не знал. Никто и не расспрашивал. "Тоже не смели", — говорила Зоня...
Через две недели после его возвращения между ним и Зоней произошла "ссора". Лена, которая, как и все другие, теперь настроена ко мне ласково, делится со мной каждой своей мыслью. Она была свидетельницей той сцены. Разговор шёл, между прочим, о некоторых знакомых, и невольно беседа перешла на меня, при этом он узнал о моей помолвке с Лорденом.
— Кто, кто выходит за Лордена? — спросил.
— Наталка!
— Наталка? — А после короткой задумчивости добавил: — Ага, она! Верковичевна!
— Она. Ведь ты её знаешь? — поддела Зоня.
— Знаю, знаю! — ответил, смутившись. А через минуту добавил с насмешкой: — Значит, она выходит за него! Ну-ну!
— И что же в этом удивительного, Василий?
— О, удивительного, в сущности, ничего: разве лишь то, что она не казалась мне одной из тех, что выходят за первых встречных, какие подвернутся. Впрочем, всякое бывает на свете...
— Она вовсе не особенно хотела за него идти.
— Но всё-таки выходит.
— Так за кого же ей было идти?
Он не ответил сразу.
— Уж за кого-нибудь другого, только не за него.
— Так! То могла бы ждать без конца. Насколько я знаю, её никто не сватал.
Он вспыхнул.
— И откуда же ты так хорошо знаешь? — спросил насмешливо. — Разве она перед тобой исповедовалась?
— Передо мной не нужно исповедоваться. Я знаю здесь всех, кто мог бы жениться, а те не взяли бы её. Прочие же — голодранцы, Василий!
— Это ты намекаешь на меня! — быстро повернулся он к ней, и глаза его загорелись.
— Бог с тобой, Василий! — защищалась девушка, немало удивлённая его гневом. — Ты ведь никогда не сватал её!
Он снова покраснел, словно его кто окатил кипятком, и отвернулся от неё к окну, в тень. Немного погодя спросил:
— Какая она?
— Кто такая?
— Ну ведь она, она!
— Ага, Наталка! Так как же, Василий, "какая она"?
— Счастлива ли? И любит ли его тоже "страшно"? — И рассмеялся чему-то...
— Не знаю, ч