го места. — Не закурите ли, пани Мария? (она любила иногда покурить) — спросил он взволнованным голосом, и его глаза скользнули молнией по мне.
— Если постараетесь о сигаретку...
Он словно только того и ждал и вышел. Мне стало неловко, и я поднялась с кресла.
— А это куда? — заговорили обе женщины.
— Уже домой!
— И чего так скоро? — загомонила Зоня. — Останься ещё, а то прибежала только, чтобы поздороваться и попрощаться. Погоди, я сыграю тебе Шумана "Aufschwung" [61]. Выучила уже хорошо, а ты ведь настоящий знаток тонов.
Мы встали от стола, и Зоня зажгла свет.
— Нет Василия с сигаретами, — заметила старенькая панна, — у него, верно, ещё и света нет, а он хлопочет. — Сказав это, она вышла.
— Если бы пани Мария была молода, — смеялась Зоня, — то, наверное, была бы из них прекрасная пара: они ужасно любят друг друга.
— Она такая добрая.
— А он?.. — Она держала зажжённую лампу в руке и будто ждала моего ответа. Глаза у неё светились так, как светятся они у кошечки, что остановилась в одиночестве возле клетки с птичкой.
— Он твой брат, ты, конечно, лучше его знаешь, — ответила я спокойно.
— Ну да! — И шагнула вперёд. — И, например, могу сказать, что стал таким неприятным, каким раньше никогда не бывал; временами был просто невежлив. За те два года, что пробыл среди высокой культуры, изменился немало. Прежде высмеивал материалистов, а теперь сам готов им стать. Впрочем, это, думаю, не грех... Я только говорю, что он изменился: но в другом я с ним не согласна. Я бы не советовала никому противиться его стремлениям, потому что без "мести" не обошлось бы уж точно. Пани Мария всё сводит у него на нервы и говорит, что он подобреет и повеселеет снова. Может быть, но пока что стоим мы оба на военной ноге.
Она вошла в гостиную, а пани Мария вернулась с Орядиным. Спрятав незаметно посуду со стола, она удалилась из комнаты, и мы остались одни.
Я стояла у стола и просматривала какие-то свежие журналы, что пани Мария приготовила для меня, а он стоял тут же и готовил сигарету для старенькой дамы. В соседней гостиной играла Зоня. Сегодня не могла я слушать музыку, как обычно. Во мне самой что-то чудно волновалось... или грустно, уже не знаю. "Вот какая наша встреча!" — думала я раз за разом, а журнал дрожал в руках от волнения моей души.
— А я ведь не поздравил [62] вас ещё с вашей помолвкой! — заговорил он наконец серьёзно. — Но вам, наверное, и так не слишком это важно...
— Мне и в голову не приходит ожидать чего-то подобного, то есть поздравлений. Я вообще не думаю о подобных вещах.
— И от меня?
— И от вас, и от других. От этого для меня ничего не изменится.
— Так вы хотите перемен? В чём же, например? — И он обратил свои большие блестящие глаза с любопытством на меня, словно хотел до дна души меня исследовать.
Я ответила ему спокойным, полным взглядом. Что он хотел во мне понять, когда уже так точно знал, что я заурядная женщина? Потом сказала я:
— Перемен в том, чтобы могла распоряжаться своей личностью, своим "я" так, как сама хочу.
— Разве не так?
— Видите, что нет.
— Значит, вы не чувствуете себя вполне счастливой или, вернее, довольной?
— Нет, но прошу (и я улыбнулась), не жалейте меня из-за этого!
— Ага, вы боитесь этого сочувствия!
— Вашего не меньше, чем других. Ненавижу это чувство!
Он весело улыбнулся.
— Не знаю, все ли согласились бы с такой вашей мыслью.
— Пусть каждый думает и чувствует как хочет. Я одна не выношу сочувствия. Я убедилась, что из-за него дух мелчает. Подумайте только: слышать вечный плач и жалобы на себя, гу! Словно калека без рук и ног или без глаз!.. И это должно быть каким-то доказательством "любви к ближнему"?
Он рассмеялся, и я с ним, но едва.
— Так вы предпочитаете борьбу и собственное терпение?
— В чём-то предпочитаю. Впрочем, я люблю борьбу (и я смотрела на него полным, спокойным взглядом), но такую, из которой человек выходит сильнее и чище. Такую борьбу люблю!
— Так боритесь!
— Задумываю.
— Теперь самое лучшее время.
— Вы иронизируете.
— Я? О, совсем нет; и я боролся!
— Как боролись?
— Так, чтобы добиться цели.
— И что же?
— Устал.
— Устали, и навсегда?
Он пожал плечами.
— Вы можете, несмотря на всё, добиться своего, значит: у вас никто не может отнять положительной цели, — сказала я, — потому что добиться её зависит от вас самих. Но я? Подумайте, какая жизнь передо мной! Какая цель у меня!
— Так придумайте себе какую-нибудь.
— Разве это можно?
— Можно.
— Что бы вы придумали на моём месте?
— Я придумал бы прежде всего... и то в первую очередь — расстаться.
— О, это невозможно, это совершенно невозможно, пан Орядин! — ответила я поспешно, немало испуганная внезапным чувством, будто он своими словами нарушал тайну моей души, что тлела в её глубине и существовала скорее как чувство, чем как оформленные очертания каких-то мыслей!
— Видите? Вы уже даже испугались! — сказал он с лёгким оттенком насмешки в голосе. — А между тем это, на мой взгляд, должно быть вашей первой целью, если вы убедились, что вы не... не удовлетворены...
— Из этого... понимаете меня?.. из этого у меня нет выхода! — ответила я тихо. — Но скажите что-то другое, что не было бы связано с этим!
Он снова пожал плечами.
— Дальше я не знаю. Разве сказал бы ещё "быть счастливой", но это тоже связано с тем, что вы боитесь нарушить!
— Что я боюсь нарушить! — прошептала я едва слышно за ним, словно замирающее эхо его голоса... — А кроме того, нет уже ничего, пан Орядин?
— Да что же? Чего-то неестественного мы не можем добиться нашими человеческими жалкими силами и чувствами: мы же люди!
— Да, мы люди! — сказала я и хотела добавить: "А мне давно казалось, что я буду очень, очень счастливой!", но не сказала этих слов, задавила их.
Он стоял там недалеко от меня, словно не тот, что звал меня когда-то своей царевной, прекрасной русалкой, словно никогда не упивался моим обликом, не целовал ни одного пальца моей руки, и что всё это вырастила лишь моя фантазия, а ему что-то подобное и в голову не приходило; казался каким-то проникнутым одним сухим, чистым рассудком, настроенным больше на насмешку, чем на понимание какой-нибудь души, так что я боялась произнести последние слова. Впрочем — зачем? Чтобы пожалел? Нет! И я гордо отвернулась от него...
В соседней гостиной Зоня завершала прекрасное произведение Шумана резкими, короткими аккордами. Я обратилась к ней туда, чтобы поблагодарить за игру, которую сегодня почти не слушала, и чтобы уже попрощаться. Уже прошла "огненную пробу", которой так боялась, перед которой, идя сюда, даже зуб на зуб не попадал. Теперь успокоилась до холода и хотела уйти.
Он и сам вышел из комнаты.
Попрощавшись со всеми, я вышла, а во дворе снова встретила его; он ждал меня.
— Хочу проводить вас домой, — сказал он, тщательно запахивая своё пальто до шеи, — чтобы не замёрзли. Этого бы вам Лорден никогда не простил. А propos [63] того, — добавил потом мимоходом, — вы действительно хотите за него идти?
— Не "хочу", только должна.
— И что же это значит: "должна"?
Я ответила ему что-то об "обстоятельствах, зависимости, сиротстве" и тому подобное.
— Э, что там! — ответил он. — Если уж должны уходить из дома, то отдавайтесь хотя бы за такого человека, которого могли бы уважать и который дал бы вам другой быт, значит, чтобы хотя бы материально жили прекрасно, а так... что он за один? Вот ничтожный, чудаковатый старый пергамент, где уж он вам пара! — И рассмеялся собственным словам.
Во мне пробудилось что-то. Не чувство обиды, о нет! и не желание защищать отсутствующего Лордена, которого я действительно совсем не любила и была бы рада никогда больше в жизни не видеть. Это была скорее какая-то тонкая, тончайшая душевная струна, что откликнулась теперь на зов его смеха, но откликнулась странно-болезненным, негармоничным стоном. В том его смехе было что-то, что оттолкнуло меня от него.
— Как же мне жить у дяди дальше, когда тётя почти каждый час доказывает, что я для них обуза? Что, выйдя за Лордена, я не раз пригодилась бы ей, ведь я им многим обязана? При таких условиях ждать чего-то "хорошего" никаким образом не могу. Я всё-таки выйду за него!
Он снова рассмеялся.
— Так, — говорил, — выйду за Лордена или пойду да и утоплюсь, но дома сидеть не буду! Как раз эти слова напоминают мне снова вашу впечатлительную, как паутина нежную совесть, которая обратила моё внимание на себя, как только мы познакомились. Вы остались та же.
Я улыбнулась иронически.
— Думаете, что и вправду так, пан Орядин?
— Верю в свои слова, панна Верковичевна!
— А что бы вы сделали на моём месте?
— Я? Сидел бы просто дома и ждал лучшей доли. Вот что сделал бы я! Не терзал бы буйной жестокой фантазией какой-то там тётки. Сидел бы с убеждением, что ем хлеб заработанный. Вы ведь не сидите дома без дела?
— Нет! И речи об этом нет!
— Вот видите! У вас чрезвычайно много чувства, много того, что люди называют "последовательностью", много "характера", а слишком мало...
— Разума? — закончила я.
— Нет, Наталочка (!), математики у вас мало! Вот что! А без неё вы пропавший человек в нынешние, насквозь материализмом проникнутые времена!
— Так что же мне делать?
— Не слушать всегда только нежного чувства; слушать больше разума!
— А если невозможно?
— Тогда пропадёте. Значит: грубая, брутальная будничность, эта сильная могучая власть раздавит вас. Вы не сможете ей противиться. Впрочем, это вы уже должны знать, что заурядных существ больше и что они "господа" в обычном смысле слова. Такие, как вы, погибают в своей одинокости.
Я улыбнулась.
— Это прекрасная перспектива!
— Ну, что поделаешь? Всё это имеет свои причины в обстоятельствах. Кто их там поборет!
— Вы бы не сопротивлялись им?
— Я сопротивлялся им. То есть хотел жить по своему уму. Ставил, например, мораль стоицизма также выше морали милосердия. Не хотел просить помощи у дяди, не хотел и от товарищей ничего, что получил бы от них только после вызванного у них сочувствия. Так что же? Изменил свои мысли. А в отместку за то, что я сопротивлялся им, то есть обстоятельствам, они ввергли меня в объятия дурной страсти, в которой я чуть не утонул samt Haut und Haar [64]. Видите, я страшно играл в карты. Впрочем, вы должны были это слышать, хоть я не знаю, как называли этот случай у меня. То ли карой божьей, то ли перстом божьим, то ли квинтэссенцией народа моего отца, или, может, ещё каким-то высшим знаком, ради которого я должен был идти "в божий дом"? В любом случае "выглядывало" что-то из той истории. На деле привела меня к этому какая-то безумная тоска. Но я играл бешено; страшно играл я! Говорю вам, купался всей душой в этой