, Орядин. О, я верю в вас! Не знаю, какая у вас борьба, но никогда не изменяйте тому, что давало вам до сих пор отвагу и право быть гордым. Не заботьтесь об окружающих и идите своей дорогой, пока не окажетесь высоко-высоко!
Я схватила его за руку и крепко сжала её, и глаза мои засияли.
Он удивлённо посмотрел на меня, а потом улыбнулся.
— У вас часто бывают такие порывы? — спросил он.
Его вопрос меня задел, и я опустила глаза вниз.
— Это порывы?
— О, это может быть и настроение!
* * *
Он никогда ни словом не упоминает, что я была когда-то его "царицей", словно это любил меня не он, а кто-то другой. А я молчу и горда, горда, как тот олень. Пусть молчит, думаю, если уже так, если уже не может больше любить, но пусть не упрекает меня Лорденом!
Правда, он не знает, что делается в моём сердце и что в нём не так спокойно, как я выгляжу, что в нём созревает мысль разорвать ненавистные связи и навсегда отвернуться от всех. Действительно, это созревает в моём сердце, но пока что это только моя тайна, и я не открываю её даже ему, как бы он ни спрашивал меня. Ох, только дай мне силы, боже, силы, чтобы я не изменила себе и правде; а я поборю всю грязь, которую только встречу на дороге своей жизни!..
VI
(Снова позже).
Я уже знаю, что я ему не совсем безразлична, хотя имею также уверенность, что он вскоре опять забыл бы меня. Но я? Кто он для меня? Сама не знаю ответа. И люблю, и не люблю, и притягивает, и отталкивает меня, и жаль мне его, и осуждаю его, а одного всё-таки не могу забыть — именно того, что он сын того же народа, чьей верной дочерью являюсь я.
Нередко он говорит с огнём, вдохновенно о каком-либо деле, сразу "открывает" каждому глаза, а если спросишь его полчаса спустя о том же, он посмотрит на тебя, усмехнётся пренебрежительно и скажет: "Не о чем больше думать?" или: "Кто бы стал ломать над этим голову! С этого не будете жить!"... Это меня отталкивает от него, это показывает в нём тупость к более тонким идеям. Был ли он прежде не таким, или я этого не понимала, или таким сделала его борьба за хлеб? О, кто бы мне это объяснил! Теперь я и не замечаю в нём прежней тонкости чувств; она есть у чистых натур без различия, у мужчин и женщин, особенно у поэтических. Но при всём этом есть в нём нечто, что меня приковывает, и я знаю: это та сила, что не дала ему потонуть в водовороте грязи.
Это было сегодня утром.
Я ходила в сад кормить кроликов. В своих белых шубках они едва заметны на снегу, и только их красные ласковые глазки свидетельствуют, что это они! Они хорошо меня знают. Маленькие, крошечные, бесшумно подскакивают ко мне, трутся своими пушистыми бородками о мои руки — я их люблю...
Этой ночью снова выпал свежий снег. Он лёг на ветви деревьев, на всё, словно одухотворённый. Огромные, дорогие мне горы Карпаты, со своими белоснежно убранными лесами, сверкали серебристо против солнца, а над всем тем мерцало ясное, почти прозрачно-синее небо...
Вокруг тихо, торжественно, словно всё на время задержало дыхание и ждало чего-то святого. В такие минуты я молюсь. Не словами, но сердцем, душой молюсь. Желаю, чтобы существующая красота наполнила и моё сердце, чтобы оно стало чистым, прозрачным, как та дымка, что кое-где свисает ещё над деревьями!
Так я молилась, а через пять минут прервал безудержный звон колокольчиков саней это торжественное ожидание, и я оказалась перед Лорденом...
— Оставьте меня, оставьте меня! — просила я взволнованно, когда мы во второй раз остались одни, а он хотел меня поцеловать.
— Разве такое поведение прилично обручённой? — спросил он, улыбаясь через силу.
Я молчала. Не знала, что сказать. Чувствовала только в глазах слёзы и тяжёлое угнетение, так что едва передвигала ноги.
Он подошёл снова.
— Так я вам уже раз сказала, теперь сказала! — говорила я, не отводя тревожного взгляда от него, чтобы он не воспользовался этой минутой.
— Я люблю стыдливость, — сказал он, — она украшает женщину, как венок из белых цветов, но всему есть свои границы. Я знаю, что делаю, у меня есть на то права!
— Нет! — ответила я взволнованным, упрямым голосом.
— Нет! Ха-ха!
— Нет! Эти права не согласны с моим сердцем!
— Так! Ну-ну! Вот как разфилософствовалась! Впрочем, пусть теперь будет твоя воля. Я знаю человеческую натуру; ты дикарка, моя красавица... на время, ха-ха, на время!
О боже мой!..
И я его просила, чтобы он больше этого не делал, не целовал меня никогда. Никогда, если я этого не захочу. Я этого не могу вынести, ни в коем случае, ни за что в мире! Неужели он этого не понимает!
Нет, он этого не понимал!
Я совершенно подавлена. Так встревожена, что чуть не закричу вслух, когда почувствую его за собой. А он из этого шутки делает, то внезапно становится рядом со мной, то садится близко от меня. Тётка и Лена смеются в голос над моим страхом, особенно тётка, аж за бока держится. А я не понимаю, что тут смешного... Он также набросился на меня за то, что я не ношу его кольца. Сказала я ему, что оно велико. Тогда он настоял сам убедиться в правде и сам надел мне кольцо на палец! Ух, как я боялась его прикосновения! Как я не люблю его рук! Длинные такие, нежно ухоженные, слегка дрожащие — совсем такие, как он, словно какие-то когти!.. Когда я вхожу в комнату, он всегда молча следит за мной взглядом; покручивая усы, водит глазами то сюда, то туда. Ох!
Тётка говорит: он говорил ей, что очень меня любит и что очень горд своим выбором, что его товарищи будут совершенно "зафрапованы" [67], увидев у него такую красоту, и что он словно помолодел...
Это неправда, что я его невеста! Не может быть правдой; я освобожусь от него! Ах! что нет никого, кто бы за меня вступился! Если бы бабушка жила!.. Бабушка моя золотая, искренняя, верная, взгляни, что со мной делается! Посмотри, чьей я должна быть, и ради чего ты меня вырастила! Ты называла меня своим ангелом. Помнишь? Вечерами, когда мы ложились спать, ты рассказывала, что девушки должны быть чисты, как цветок лилии, стыдливы, как голубки. Тогда ты называла меня своим ангелом и лилией!..
Видишь ты теперь свою лилию? Видишь, кто должен её сорвать? Или найдётся кто, кто встанет перед ней и заслонит её белое одеяние от грязных посягательств!.. Смотри, бабушка... смотри!
Я не хочу больше поэтизировать свою жизнь. Лорден уехал. Он приезжал, чтобы условиться, когда готовить свадьбу. Она должна состояться во время каникул, значит, через четыре-пять месяцев, совсем тихо; и уже на следующий день мы должны "мы" (ха-ха!) уехать. Я стояла во время этого совета, опершись о стену, и следила за разговором. С их мыслями я не соглашалась; я чувствовала, что не стану его женой. И я не стану ею! Пусть будет что угодно, но жизнь свою я не погублю. Я хочу жить, но не так, чтобы только по миру таскаться! Вот что я решила сделать. До времени венчания найду себе какое-нибудь место, значит: пойду куда-нибудь в компаньонки [68], а потом откажу Лордену. А если не найду места... нет, об этом не хочу даже думать, это невозможно! Ах! но и дома тоже невозможно оставаться! В конце концов, я не дамся больше угнетать!
* * *
Я сидела у окна и читала Фламмариона "Бог в природе". Сегодня читала я вяло. Среди прекрасных, искренних мыслей автора мелькали мои личные думы. Я думала о своём решении наняться в компаньонки, о характере такого "места" в сравнении с моей до болезненности гордой, чувствительной натурой, о занятии такой "компаньонки", дальше о моей "родне", о Лордене, об Орядине...
На улице непогода.
Большие снежинки носятся в резком ветре, бьют пригоршнями по оконным стёклам, мчатся то в одну, то в другую сторону, а в конце концов ложатся белым покрывалом повсюду. Целые стаи галок [69] слетаются откуда-то, кружат то над одним, то над другим деревом; садясь, чернеют на оснеженных ветках, словно маленькие демоны, и небрежно покачиваются. Маленькие их острые глаза сверкают вблизи. Одна села близко моего окна, повернула свою чёрно-синюю головку к нему и, будто возмущённая моим любопытным взглядом, яростно ударила крыльями и улетела. На дороге было пусто, и только одна повозка катилась по ней. У меня тревожно забилось сердце: на повозке сидел Орядин. На козлах возле возницы лежал дорожный чемодан. Значит, он уезжал. Куда? Зачем? По какой причине? Всё это молнией пронеслось в моей голове, и мне стало жаль. Тем временем он проезжал мимо дома и, увидев меня, поздоровался. Немного позже на дороге снова стало глухо и пусто.
"Куда он поехал, за чем?" — думала я безостановочно, тревожась. Я словно почувствовала укол совести, что не раз судила его строже. Бог знает, что у него на уме! Почему я не любила его теперь так, как в первый раз, почему не упивалась им так, как прежде? В нём есть что-то, он умён, остроумен и красив! Ах, какая же я капризная! Недаром и тётка так говорила. Угрюмо уставился мой взгляд на домик, что стоял напротив нашего дома. Ветер неустанно сдувал свежий снег с его крыши, произвольно поднимал какой-то старый красный холст, развешанный на заборе, и какую-то детскую сорочку... Под навесом лежала ёлка, предназначенная на рождественское дерево. Через несколько дней Рождество. Радостные дни для всего мира...
Мне грустно, мрачно. Я неспокойна. Передо мной лежит столько борьбы. Мне не готовиться к радостным праздникам, а к бою, к горькой, бурной борьбе. Ну что ж! Я не поддамся, я хочу быть счастливой!
Но что с ним? Может, уехал в деревню? Панна Мария недавно упоминала, что он подумывает туда поехать. Говорил также, что оставил бы учёбу и занялся хозяйством...
* * *
Снова весна. Снова тот оживляющий весенний запах, те же мягкие дуновения ветра, что будят к жизни, спавшей в глубоком сне. Снова сменяются ясные тихие ночи, несказанно, упоительно красивые, как прежде. Всё, всё как раньше! Фиалки крошечные, мои любимцы, цветут, сосновые, берёзовые леса развиваются, зеленеют пышной зеленью! Кукушки гудят в лесах, куют, прочая птица разливается щебетом, а сердце в груди раздвигается от одной лишь радости. Я одна брожу день за днём по лесам, словно настоящая русалка, с пылающими щеками, со смехом на устах, со счастьем в глазах! Здорова, крепка, я углубляюсь в чащу, ищу тропы, смеюсь!..
Солнце повсюду.
Полно его повсюду. Прекрасно, чудесно жить!
* * *
Я долго ничего не записывала. Не о чем было и записывать. Жизнь одинакова в большом и в малом масштабе. У меня много надежды, что получу какое-нибудь место. О моей тайне знает только панна Мария; она согласна с моим поступком и придаёт мне смелости. Орядин находится в деревне, он действительно тогда уехал в деревню, когда я его увидела. Панна Мария беспокоится о нём, потому что не знает, что он задумал.