есть начать. Порой говорит, что бросит учёбу и пойдёт жить в народ; иной раз говорит, что устал и хочет отдохнуть; в другой раз снова, что ещё посмотрит, что положение не делает "человека", что теперь столько глупости во всём и везде...
— Что он считает глупостью? — спросила я.
— Я не знаю.
— Так он раньше не говорил, панна Мария!
— Нет! То борьба за хлеб настроила его так враждебно, навела на него такую грусть, стёрла многое. Это бывает всегда так — и это очень печально — не правда ли?
Однако она всё верит в него; предчувствует, что его будущее будет ещё светлым.
Конечно; если бы он закончил свои студии.
Она думает, что закончит. Он честолюбив. Впрочем, он относится к натурам, которые живут быстро, и если бы снова очутился среди работы, а способность вдохновляться проснулась бы в нём опять, он забыл бы все горькие "интермеццо" своей молодой жизни!
Вот в чём главное — чтобы он снова умел вдохновляться.
— Это, конечно, трудно, — говорила дама, — и это должен был бы в нём кто-то пробудить, интеллигентные, одухотворённые люди или какая-нибудь женщина. Какая-нибудь красивая, образованная женщина. Это было бы хорошо!
Особенно знакомства такой женщины она желала бы ему.
— Между нами говоря, — добавила она, — он очень запустил себя и во всём. Не заметили вы этого? А ведь ничто так благотворно, так облагораживающе не действует на ум мужчины, как дружба с образованной женщиной...
Иметь такую свободу, чтобы быть самой себе целью!
Прежде всего быть самой себе целью, для собственного духа работать, как пчела; обогащать его, развивать, довести до того, чтобы он стал сияющим, прекрасным, волнующим, сверкающим тысячами красок!
Прежде всего быть самой себе целью и обрабатывать саму себя, изо дня в день, из года в год. Высекать себя, выравнивать, чтобы всё было гармоничным, тонким, изящным. Чтобы не осталось дисгармонии ни для глаза, ни для сердца, ни для какого чувства [70]. Чтобы жажда красоты утолилась.
Быть прежде всего самой себе целью, а затем стать либо для одного чем-то великим на все времена, либо отдать себя труду для всех. Борьбе за нечто высшее, далёкое от обыденного счастья...
Таков мой идеал.
Свободный человек с разумом — вот мой идеал.
Повезло!
Я получу место ещё до "венчания". Пойду в компаньонки к одной состоятельной [71] венгерке, вдове врача.
Как я рада! Какая я свободная, лёгкая, уверенная в себе! Снова смеюсь счастливым смехом. Мне кажется, что в моих жилах кровь бежит быстрее, а мысли стали гибче. Улыбаюсь сама себе, а тётка, заметив это солнечное настроение, думает, что я так радуюсь свадьбе. Только перед последней сценой испытываю отвращение. То есть перед сценой отказа и расспросов. Такие сцены мне вообще ненавистны.
Что скажет Лорден? Ух, этот противный, с длинными дрожащими пальцами, филин этот!.. Ха-ха-ха! Интересно, что он скажет! Но я никого щадить не буду и выскажу всё до крошки. Ему скажу: "Вы, сударь, мне совершенно безразличны! Будьте добры, поезжайте к своим и привезите себе какую-нибудь "златоволосую" немочку, а меня оставьте! Что вам с такой особы, что бродит по лесам, любуется птицами, шепотом деревьев, упивается их жизнью, а не вашей". А Лена, — ах! эта "детская" натура с вечноженскими чертами, с фарисейством на устах, она будет безумствовать от радости, что я всё-таки не выхожу замуж. Под тёткой разверзнется земля, а дядя рассердится! "Ты, единственная дочь моей единственной сестры, что ты наделала!" А единственная дочь единственной сестры сходит с ума от радости, что перестанет быть камнем дома. Слышишь это, бабушка?.. Твоя лилия, твой ангел осмеливается расправить свои крылья! Нет, теперь я прямо к небу полетела бы, к тебе, моя милая бабушка, чтобы ты увидела меня, счастливую теперь, всю проникнутую жаждой жизни.
Как бы то ни было, одно ясно: все будут думать, что я разорвала с Лорденом из-за Орядина. Но это меня не особенно тревожит, пусть каждый думает, что хочет.
Орядин был болен. Возвращаясь с деревни, простудился и слёг. Теперь уже выздоровел. Лена видела его, говорит, что его глаза "обновились" и что голос стал другим! А мысли? Это я хотела бы знать! Я очень часто думаю о нём. Я хотела бы видеть его великим, значительным. Великим — по характеру, или значительным — по труду для своего народа!
Мой ум так спокоен, что я почти постоянно (т. е. в свободные минуты) учусь и читаю. Мечтаю о том, чтобы стать когда-нибудь писательницей. Буду ли я к тому способна, научат ли люди или же время, а может, дойду сама до этого. В мои самые тяжёлые минуты такая работа была единственной моей отрадой, становилась для меня какой-то необходимостью жизни. В этой работе купается моя душа, погружается в неё, и даже если я не испытаю никакого иного счастья, такая работа всё равно будет для меня больше, чем обыденным счастьем.
* * *
Я хотела бы поговорить с ним. В мыслях я говорю с ним почти непрерывно. Воображаю его великим и сильным характером; все считают его таким, а он работает; работает не только для того, чтобы ему было хорошо, потому что он больше не пренебрегает, как прежде, свободолюбивыми идеями, называя их "глупостями". Он вдохновляется их правдой, как раньше; и потому, что он такой, я его люблю. Люблю его любовью такой, что пробегает по всем моим нервам, широкой, как море, и новой. Красотой своей души он должен был бы залить мою душу; она должна была бы купаться в богатстве его души. Такая сила покоряет меня уже теперь, а крепкая и зрелая приковала бы меня навсегда. Тогда он казался бы мне чистым, и никакое давление [72] и никакая грязная память не согнули бы его, и он имел бы право держать голову гордо.
Я люблю его таким, каким он только должен стать; таким, каков он теперь, я не смогла бы его по-настоящему любить; я бы постоянно опасалась, что этой любви придёт конец, и тогда мне не останется ничего, кроме убеждения, что мы когда-то принадлежали друг другу. Такого счастья я не хочу. Я не хотела бы, чтобы он на середине жизни "зашёл", как солнце, но чтобы был для меня светочем до конца жизни, и именно с той минуты, в которую мы подали бы друг другу руки навсегда. Я не хотела бы, чтобы любовь угасла тогда, когда, наоборот, должна была бы крепнуть. Так я не раз думаю.
* * *
Это было после полудня. Все в доме прилегли вздремнуть, опустив на окна ставни [73], а я пошла в сад и легла в траву, но не спать. Воздух был жаркий, тихий, насыщенный ароматом цветов и смолистым запахом; солнечные лучи пронизывали всё вокруг. Я находилась в самом тихом и густом уголке сада, лежала и наблюдала за нежными разноцветными бабочками, которые то порхали живым, то усталым, едва заметным полётом над цветами, то лениво парили в воздухе, и прислушивалась к тоненькому звону едва заметных насекомых, которые упивались на солнце своей собственной песенкой, или рассматривала цветущие розы.
Недалеко от меня, возле белого частокола, росли они в знак того, что там находился проход в сад Маевских, от которого наш сад отделялся белым забором. Сейчас эти розы цвели. Их широкие красивые листья прижимались к холодному железу и блестели на солнце, а сами розы будто устали от жары, особенно те матовые жёлтые; некоторые из них опустили головки, словно обессилели от слишком большой неги... В воздухе всё дрожало — он будто отяжелел от запаха и жары...
Да! Эти жёлтые матовые розы устали. Наверное, от любовных грёз; между тем как чёрно-пунсовые, огнистые, насыщенные розы словно дремали. Мне вспомнилась новелла датчанина Якобсена "Здесь должны бы стоять розы". Никогда не читала я ничего более поэтичного. Разговор двух чуров [74] я знала почти наизусть, а особенно меня занимал тот жёлтый чур, "без истории".
Потом я думала и об Орядине. Он был красивый мужчина, это правда, но пусть бы он был немного другим, например, "всегда таким, чтобы его можно было любить, боготворить", — говорила моя мечтательная душа; однако я ничего не формировала, не думала ничего ясного, определённого... Вокруг меня всё склонялось к какому-то будто влюблённому полусну и манило к себе...
Однажды мы говорили с Орядином о полуденном времени. Он называл его лучшим временем дня, и я вижу, что оно действительно прекрасно — или, может, более упоительно? Кажется, в нём всё достигает высшей вершины, становится на мгновение тихо, словно для отдыха после тяжёлого утреннего труда. Именно такой казалась мне эта минута сейчас...
Я уткнулась лицом в траву. Сонный звон насекомых разливался лениво, однообразно по всему саду, всё сильнее убаюкивая, однако я противилась этому. Наконец я вслушивалась, вдумывалась во всё, что меня окружало, и тихая, беззвучная, разнообразная жизнь вокруг казалась мне какой-то нежной, невыразимо гармоничной мелодией, не всегда слышимой, даже неуловимой слухом, и непонятной каждому! Я вслушивалась в неё всей душой, и мне казалось, что моя душа — лишь один тон этой целой гармоничной мелодии, и потому так охотно сливается с этим широким ярким потоком, который зовётся природой, упивается им, как земля солнцем и теплом.
Лёгкое дыхание ветра шевельнуло листья и заколыхало стебли. Из сада Маевского донеслись до меня слабо какие-то голоса, и среди них послышался мне и голос Орядина. Я подняла голову, прислушиваясь напряжённым слухом, однако голоса стихли, и наступила прежняя тишина. Я снова опустила голову на руки.
Что делает Орядин теперь? Я давно его не видела; он полностью выздоровел и хочет снова вернуться в деревню, навсегда ли? Хотела бы я его где-нибудь встретить и поговорить с ним.
Позже я встала и подошла к калитке, задержавшись у роз. Они были великолепны! Над жёлтыми я склонилась и выпрямила один поникший бутон. "Ты, моя милая, страдаешь от тоски, — подумала я. — А ты счастлива", — сказала я пунсовой... Потом я облокотилась на частокол и смотрела в соседний сад. Везде было так тихо, мечтательно, что я прониклась этим до глубины. Изобилие и роскошь природы возбуждали меня, и мне захотелось, чтобы кто-нибудь меня увидел. Но никто меня не видел. В саду не было ни души. Деревья росли так густо, что закрывали весь вид в глубину сада, и даже огород, что находился где-то недалеко, а в нём обычно сидела семья, едва виднелся сквозь деревья. Я отвернулась оттуда и уже хотела уходить, но мне снова показалось, будто слышу голоса... Жду минуту: нет! это мне только послышалось. И там, наверное, спят. Боже, как можно спать в такую прекрасную пору! И я снова погрузила взгляд в восхитительную зелень вокруг себя. Вдруг я испугалась неожиданно, вспыхнула и отпрянула [75]. Была ли я слепа, или как?.. Здесь, по левую сторону калитки, между густо посаженными берёзками, где стояла удобная скамья с поручнями, — неужели здесь никого не было?
Здесь кто-то был, а я и не видела...
Орядин л