ого я хочу. У нас уже нет ничего общего!
— О, есть! Успокойте меня!
— Нет!
Он отвернулся.
— Орядин!
Он остановился.
— Почему вы не хотите владеть собой? Я ведь желаю и вашего, и своего блага!
— У вас есть ещё будущее! — ответил он насмешливо.
— Не уходите с таким сердцем! — просила я, протягивая к нему руки.
— Мой полдень сейчас.
— Этого не может быть!
— Если нет, то он для меня уже никогда не настанет! — И, обернувшись, ушёл.
— Орядин, подумайте!
Услышал ли он мои слова? О боже, услышал ли ещё? Уходя, он смеялся злым, леденящим смехом...
Словно не та же самая, я снова упала в траву. Жаркий солнечный свет лился на мою голову. Пчёлы и насекомые звенели и мерцали в воздухе, веселились в золотом сиянии; то тут, то там шелестело в траве, зашипел зелёный полевой кузнечик, подпрыгнул и снова скрылся между листьями, исчезнув из глаз. Зелёно-золотистая ящерица бесшумно выскользнула из-под камней, грелась на солнце, оглядывалась и прислушивалась осторожно к малейшему шороху, готовая в каждую минуту молнией исчезнуть куда-нибудь. Наконец тишина. Тихий, мягкий покой.
Покой? Разве не кружился со мной целый мир? Не волновалось всё, словно разбушевавшиеся волны, не кипело какой-то яростью, раздражением? Он рассердился навсегда, рассердился, а любил! И в чём моя вина? В том, что я желала ему лучшей доли, а себе хоть немного свободных дней, прежде чем протянула бы ему руку? Я плакала и, плача страстными слезами, непрестанно думала о нём. Это не были слёзы жалости, что катились из моих глаз, это были скорее слёзы какого-то неожиданного переполоха, что охватил меня, как ребёнка, испугавшегося бега распалённого коня или чего-то подобного, и оно разрыдалось!
"Мой полдень сейчас! — сказал он с гордой упрямостью. — Сейчас!" Какой же это полдень, если он ни свободен, ни силён! Какой это полдень! Ведь в моей жизни ещё утро, окутанное наполовину мглой, и я всё жду солнца, которое должно взойти и озарить остальные дни моей жизни.
Значит, любил! Но почему же он вёл себя порой так, словно между нами не было даже воспоминания об этой одной прекрасной минуте, что и теперь остаётся для меня украшением грустных дней? А ныне он разлюбил насмерть... Я вдруг тихо рассмеялась и была довольна, что дожила до того, что... любил. Ах, каким он был гневным! Каким красивым был он в ту минуту, именно в ту, когда уходил, гордо отворачиваясь от меня, когда я напрасно протягивала руки и просила, чтобы он успокоился! Он: нет! Честное слово, той одной минутой он соединил меня с собой сильнее, чем всем своим прежним поведением, я почти прониклась к нему доверием. Однако мы уже навсегда покончили друг с другом. Что ж, он не понял меня, а я... я не могла теперь выйти за него; если со временем он станет крепче... может, тогда... в конце концов, кто виноват, что мы расстались как враги?
* * *
Немецкий "пророк" Ф. Ницше где-то в одном из своих произведений так спрашивает:
Твоя ценность: "Ты подлинный? Или только актёр? Представитель? Или само представление? А в конце концов, может быть, ты подражающий актёр?"
Отношение к человечеству: "Хочешь идти вместе? Или идти впереди? Или для себя идти? Нужно знать, чего хочешь и зачем".
Думая об Орядине, я невольно задумываюсь над этими словами.
* * *
Орядин уехал в деревню, однако собирается отсюда ехать в Ч., где хочет отныне жить и сдавать экзамены. Пани Мария просила меня сообщать ей всё, что услышу о нём, она его очень любит. Я должна была это пообещать, хотя уверена, что едва ли встречу его раз или два в год. Впрочем, мы расстались действительно плохо. Он рассердился, очевидно, навсегда, а я не вижу ни малейшей причины уступать перед ним. Сейчас я не могла поступить иначе. Может быть, когда-нибудь поступлю иначе, когда во мне умолкнет "жажда красоты", а "чувство реальности" пробудится. Пока что радуюсь каждому прекрасному солнечному дню.
VII
Умолчу о том времени, в которое среди развлечений я тосковала из-за разлуки с Орядином; умолчу и о времени, когда послала Лордену письмо с отказом и ждала ответа. Это было не пустяковое дело и требовало много силы. Тётя ничего не знала обо всём, вообще из домашних никто ничего не знал. Тайком я упаковывала свои вещи и книги и нервно ждала той минуты, когда — разразится буря. И дождалась её: вместо письма приехал Лорден сам. Произошли сцены и ссоры, которых я никогда не забуду.
Лорден совершенно меня игнорировал, и лишь примерно через час после его приезда и после какой-то тайной конференции между тётей, дядей и им, тётя позвала меня в свою комнату, где находились все, даже Лена. С ледяным спокойствием и не взглянув на меня, тётя заявила, что я "существо, достойное уничтожения", и потом спросила, что я сделала и что, сделав это, теперь, собственно, думаю.
— Нет, было бы интереснее узнать, зачем вы дали слово? — заговорил Лорден дрожащими губами и посмотрел гневными глазами. — Не затем ли случайно, чтобы играть тоже интересную роль, пока меня не было? А?
— Меня принудили к этому обстоятельства! — ответила я спокойно, не обращая внимания на его обидный тон.
— Что, обстоятельства! — заговорила тётя. — Это значит, другими словами, что я тебя заставляла? Ха-ха-ха! Посмотрите на неё, мои дорогие; убедитесь сами, разве так выглядят правдолюбцы! Говори, не опускай глаз, мы уже разоблачили все твои махинации!
— Вспомните, тётя, тот вечер, тот для меня тяжёлый, незабываемый вечер! — сказала я и отвела от неё взгляд. Сколько я уже от неё натерпелась, но упрекать её при постороннем мужчине я никак не могла.
— Видишь, — воскликнула она с злой улыбкой, — что ты и сама не знаешь, что говоришь! Неблагодарная ты! Никогда, до последней минуты, ты не хотела понять, что я для тебя делала. Теперь убеждаюсь, что выкормила себе змею!
— Не сердитесь, уважаемая пані, — успокаивал Лорден, — не сердитесь! Стоит ли это того? И ради кого? Я, — продолжал с едкой усмешкой, — очень и очень рад, что всё это дело повернулось в другую сторону. Кто знает, что ещё могло бы произойти за кулисами, если кое-что изменилось бы в жизни других людей! Я всегда опасался, особенно узнав...
— У вас есть ещё что сказать мне, тётя? — перебила я его резко, отворачиваясь от него с презрением.
— Разве нет? — ответила она насмешливо. — Позволю себе повторить мой первый вопрос, а именно: что ты теперь себе думаешь? Что собираешься делать? — Она смотрела на меня многозначительно, и я поняла её. Я уже давно знала, что мне нечего больше искать в её доме.
— Ещё сегодня вечером я уйду из дядиного дома! — заявила я. — Завтра останусь у пани Марии, а послезавтра поеду в своё новое пристанище, то есть в Ч. Там я получила место компаньонки у одной очень уважаемой дамы, вдовы врача. Мне остаётся теперь лишь поблагодарить за всё добро дяде и вам, тётя, и отправиться к новой жизни. Других обязательств передо мной у вас нет.
Мне кажется, что если бы земля разверзлась перед ними, это не поразило бы их так, как мои слова. Лицо тёти словно окаменело, а вокруг губ блуждала бессмысленная улыбка.
— Так вот как ты устроила себе жизнь! Ха-ха! Неплохая идея и не без романтизма — не правда ли, Милечек? Ты удивлён давно, а я в последнее время даже предчувствовала нечто подобное, именно когда услышала, что некоторые особы решились сдавать экзамены... Впрочем, мне кажется, что на это идеологическое решение мы должны дать своё согласие, не так ли?
Дядя всё это время молчал и курил трубку. Он был очень обеспокоен моим поступком по отношению к Лордену, а услышав теперь, что я собираюсь покинуть его дом, сильно взволновался. Вытащив трубку изо рта, он смотрел на меня то ли испуганно, то ли умоляюще.
— Ну что ж, Милечек.
— Наталка! Так ты и вправду хочешь нас покинуть?
— Не сердитесь, дядюшка, но я так решила. — С этими словами я подошла к нему и поцеловала его руки; наши взгляды встретились.
— Это решение причиняет мне большую боль; я никогда не надеялся дожить до такого от единственной дочери моей единственной сестры. Этого не может быть, Наталка, не может быть! Разве я выгоняю тебя из дома? Разве я тебе жалею хлеба?
В его глазах блеснули слёзы, и мне стало его жаль.
— Нет, дядюшка, вы мне ничего не жалеете! — ответила я тронутым голосом. — Но я должна идти! Позвольте мне, я буду за это вам так же благодарна, как за то, что позволяли мне читать! Этого я никогда не забуду, дядюшка, никогда! Согласитесь с моим решением, пусть я попробую собственных сил, заработаю и в другом месте кусок хлеба. Разве я одна иду такой дорогой? В том, что я замыслила, нет ничего дурного; впрочем, я иду в честный дом; не бойтесь, дядюшка, я не опозорю вас; и не забуду, что я единственная дочь вашей дорогой сестры, внучка честной, благородной женщины!
— Ой, Наталка! Что мне с тобой делать! — воскликнул дядя, глубоко тронутый, и вышел почему-то из комнаты. Я тоже стала собираться в дорогу.
— Вот ещё! Погоди-ка ты, моя барышня! — воскликнула тётя, преграждая мне путь. — Думаешь, уже получила разрешение?
— Разрешения мне не нужно! — ответила я. — Вскоре я стану совершеннолетней, а кроме того, вы сами велели мне искать "реформатора". Здесь его нет! — Я обернулась к двери, сильно взволнованная, чтобы уйти и не подвергаться дальнейшим посягательствам на покой моей души и оскорблениям со стороны Лордена, но и он поднялся со своего места.
— Прошу вас, — заговорил он, — позвольте ещё на минутку задержаться, всего на минутку, чтобы она услышала кое-что из наших решений. — И, обращаясь к тёте, сказал, как прежде, что давно уже заметил, что Лореляй тоскует по кому-то, что сторонится его, как врага. Поэтому он и решил с последнего своего визита вернуть ей "свободу" и лишь ждал подходящего момента для этого. А что эта счастливая и долго ожидаемая минута наступила раньше, чем он сам надеялся, то он тому рад, необычайно рад. — Ведь она, уважаемая пані, ставит меня в очень милое положение — просить вас о ручке вашей, мне очень, очень дорогой, умной и по-настоящему образованной дочери!..
Удивлённая до крайности, а вместе с тем приятно тронутая, почти обрадованная таким оборотом всей неприятной истории, я посмотрела на тётю, а она... да нет, описать хорошо выражение её лица просто невозможно. Её холодный, проницательный взгляд и острое каменное лицо изменились, смягчились, и она в одно мгновение всё забыла.
— Берите её, берите мою милую, добрую, искреннюю девочку, я отдаю её вам от чистого сердца! — воскликнула она величественно. — Ах, Леночка, ответь ему сама, голубушка!
Лена покраснела, смущённая, поражённая неожиданным объяснением, но не потеряла, как обычно, и в эту минуту присутствия духа и протянула, как стояла, обе руки к нему.
— Я вас с первой минуты уважала высоко, — говорила с застенчивой покорностью, — а с каждым д