не знаю... я теперь действительно не могу.
— А между тем мы когда-то были так близки...
— Верно, но между нами лежат следы времени... Ах, Орядин, оставьте меня ещё! Мне ещё нужно самой бороться, и вам так же!
— Я не хочу больше бороться; вы слышали, что я говорил. Поедем со мной в деревню и будем жить только для себя!
— Минуту назад вы говорили, что не любите простого народа!
— Я его не люблю, но я вас люблю! Вы заменили бы мне всё остальное! Поедем со мной хоть завтра, хоть сейчас! — Его глаза окинули меня жадно, горячо, и он подошёл ближе. Я невольно отступила на шаг и боялась взглянуть ему в лицо, чтобы не проникнуться тем, что так сильно овладело им в эту минуту. Я боялась влияния его красивой, милой натуры, которая, залитая солнечным светом, стояла передо мной во всей своей полной красоте.
— Что бы вам осталось, если бы вы перестали меня любить?
— Я бы не перестал вас любить! Поедем со мной, будем жить для себя!
— Я не могу. Не могу также согласиться, чтобы вы из-за меня зарыли свой талант и растратили силы. Орядин, я так верю в ваши способности! Подумайте, в конце концов, о нашем народе, об этом бедном народе!.. Меня постоянно мучила бы совесть, что я оторвала у него преждевременно одну силу ради себя, и она пропала бы, не живя так, как соответствует её призванию. Подумайте, Орядин!
Он глубоко вздохнул и нетерпеливо потер лоб и глаза. Я видела, что мои слова не прошли без следа, что он всё же с чем-то борется внутри себя.
— Подумайте, Орядин! — просила я мягко. Он слабо улыбнулся и посмотрел куда-то вдаль.
— Это одно никогда не давало мне покоя! — сказал наконец. — Этот народ! Верно, он ужасно несчастен, но...
— И в его жизни ещё не настал полдень!
— Нет полудня!.. — повторил он медленно, протяжно. — Это очень гнетущая мысль, но...
— Что же «но»? — спросила я живее, снова подходя к нему ближе.
— Мы не в силах достичь этого полудня. Мы его никогда не достигнем, потому что у нас слишком мало сил против враждебной мощи!..
Меня охватили отчаяние и горечь.
— Вы разуверены до крайности, Орядин! Вы не свободный и гордый человек, если так думаете о нашем будущем!
— Не отказывайте мне в чувстве гордости, потому что оно у меня есть!
— Так возьмитесь за что-нибудь, делайте какую-то работу, которая стала бы светочем для других и утешением в вашей жизни, которая сделала бы вас твёрдым, могучим и достойным уважения. О, вы могли бы это, если бы только захотели! Я знаю, знаю, что могли бы!
Он улыбнулся и прижал мою руку к губам.
— Всё это прекрасно, что вы говорите, и вы правы, но скажите, выйдете ли вы за меня, если так в меня верите?
— Сейчас нет, Орядин, я не могу! Впрочем, что вам даст такое будничное счастье? Оно измеряется лишь часами, мы и оглянуться не успеем, как его конец наступит, а потом что? Скажите, что потом? Нет, мы оба не способны к такому; нам нужно широкое, яркое, многокрасочное житьё!
— Мимо меня проходит теперь счастье, и я хочу поймать его сейчас! — сказал он взволнованно, и его глаза засияли.
— Это не счастье! — ответила я.
— Я чувствую, что счастье.
— Вы чувствуете только сейчас так. Если бы мы поженились, то то, что вам кажется теперь счастьем, исчезло бы; мы бы его невольно растоптали, и нам не осталось бы ничего... мне не осталось бы ничего! — Последние слова я договорила почти неслышно. Он менялся у меня на глазах. Я видела, как его горячая натура брала над ним верх, как в нём всё клокотало и как какие-то жгучие, нетерпеливые, раздражённые мысли рвались к его устам.
— Что вы говорите! — вспылил он. — Скажите лучше, что вы меня не уважаете, что я в ваших глазах пал, что я вам мал герой, что уже не достаточен вам, как, может быть, когда-то!.. Ах, вы меня никогда не любили!
— Я только вас любила!
— Так почему же не хотите выйти за меня?
— Я не могу, Орядин, сейчас нет, сейчас нет!
Он побледнел.
— Вот что меня и бесит — что «сейчас нет»! — сказал он.
— Может, когда-нибудь позже! — умоляла я, ищя его взволнованного взгляда, который беспокойно блуждал надомной. Я страдала вместе с ним в эту минуту, но ясно чувствовала, что не смею поддаться его мольбам ради себя и ради него самого, ради его будущего, которое пропало бы в простом, совершенно несоответствующем его натуре занятии, не питавшем бы его духа, не дававшем пищи ни его, ни моей душе.
— Что значит «когда-нибудь»? — спросил он бурно. — Я не верю ни в какие «когда-нибудь», вы же слышали это от меня! Я хочу вас теперь, как стоите здесь передо мной, с вашим теперешним чувством, с нынешним знанием, с нынешней красотой. Я люблю вас сейчас.
— Если бы вы меня поняли, Орядин! — промолвила я, поднимая в отчаянии руки к нему. — Я не так думала! О боже мой, как вам это сказать? Мы изменились оба тогда, когда не принадлежали друг другу, и должны были бы измениться снова, чтобы могли принадлежать друг другу заново и навеки!
— Я это вижу. По-вашему, я себя «запятнал», сошёл с честного пути, с дороги «высшего человека», а тем временем вы... скажите мне прямо, — прервал себя дрожащим голосом, — я вам не подхожу, не так ли?
Это был тяжёлый миг. Я почувствовала, как кровь отхлынула от лица, как его горячие глаза впились в меня и, нервно ожидая ответа, читали в опущенных глазах и в смятении всей моей сущности то, чего уста не могли произнести.
— Наталка, взгляните на меня!
Я не могла.
— Лишь раз, всего один раз, чтобы я прочёл свою судьбу! — Его голос резал мне сердце, и я сжала зубы. Несмелым, пылающим, испуганным взглядом я окинула его красивое, теперь совсем побелевшее лицо и, встретившись с его горячими, большими, в эту минуту почти страшными глазами, снова опустила взгляд в землю.
— Ну как же? — спросил он изменённым от волнения голосом и, наклонившись ко мне, взял мои руки, нервно терзавшие какие-то листки, в свои ладони. Мне показалось, что меня коснулось раскалённое железо, а не его руки, которые я так любила, за которыми с восхищением наблюдала, как они легко скользили по струнам во время игры на скрипке, и я отдёрнула, словно поражённая током, руки от него. Одного этого движения, видимо, хватило, чтобы раздразнить его ещё сильнее, потому что, не дожидаясь дальше моего ответа, он снова заговорил: — Не правда ли всё то, что я говорю? Не угадал я, может, ваших мыслей? Вы хотели бы иметь меня иначе «сделанным», больше по вашей мерке, по вашей жажде красоты. Таким, какой я есть теперь, вы не смогли бы долго меня любить, не смогли бы насытить свою ненасытную фантазию; я для вас мелкодушен, малодушен, слишком будничен, слишком слаб для «борьбы против обыденщины», с которой вы не миритесь, — не так ли?.. Поэтому вы теперь не хотите меня!
— Сейчас нет, сейчас нет! — шептала я вслед за ним в несказанном волнении, всё ещё не поднимая на него глаз.
Он быстрым движением откинул волосы со лба и рассмеялся знакомым мне зловещим смехом.
— Знаете что? — сказал он. — Сделайте мне одолжение и скажите, кого вы теперь любите, если больше не любите меня!
Я подняла голову и посмотрела на него долгим искренним взглядом.
— Я никого не любила, Орядин, кроме вас, никого другого на свете. Если то, что живёт теперь в моём сердце, можно назвать любовью к мужчине, то на эту любовь имеете право только вы, однако мои чувства принадлежат ещё и какому-то другому миру, миру, которого я пока не знаю, только ощущаю его существование, о нём мечтаю. Описать его вам подробно я не в силах, но желаю его познать и в нём жить. Если бы это даже был мир страдания, я и на него согласна!
— Это любопытно! — сказал он. — Я убеждаюсь, что у вас нет понимания действительности. Кого-то любить и не послушаться голоса сердца, не сделать счастливой себя и другого — этого я не понимаю. К чему стремятся ваши мысли, к чему вы клонитесь, чего ждёте ещё от жизни? Вот это ненасытное нечто в вас — вот это я ненавижу в вас, задушил бы одним движением, чтобы оно больше не восставало против вашего собственного счастья, чтобы не росло, чтобы замолкло навеки и подчинилось обычным законам жизни! Все прочие ваши доводы против этого — детство!
Я смотрела на него широко раскрытыми глазами.
— Как вы сказали, Орядин, что у меня нет «чувства реальности»?
— Нет, ни искорки нет!
— Так я была бы вам в жизни только тяжестью, и мы не сошлись бы ни в желаниях, ни в стремлениях! Если так, то лучше нам расстаться!
— Радуйтесь!
— Я не радуюсь. Мне жаль, что вы меня не понимаете; я хочу ещё жить другой жизнью, чем до сих пор. Нет, вы не понимаете того, кто хочет быть вполне человеком. Когда я освобожусь от всего, что здесь меня угнетало и связывало, тогда каждый день станет для меня праздничным. Я уже теперь чувствую радость такой жизни!
— Ага! Жизнь компаньонки старой дамы! — бросил он злобно и презрительно искривил губы. Едва поглядывал на меня, только изредка бросая злой и насмешливый взгляд, словно хотел ударить.
— Вам это, может быть, смешно, — ответила я, глубоко раненная остротой его насмешки, — однако в моей душе намутилось столько, наболело так, что я чувствую: я исцелюсь и окрепну, когда вырвусь раз из этого рабского загона на свободу. Буду ли я счастлива или нет, не знаю, но пусть проживу хоть короткое время по своей натуре! Пусть не корчусь, не прячу свои мысли, не слышу день за днём, что я в тягость, — уже одно это выпрямит мой ум, распрямит мою согбённую гордость, укрепит мою силу и пробудит доверие к самой себе!
— Если так, то мне будничного счастья не видать! — бросил он снова.
— Не говорите так, я просто не хочу вообще так скоро какого-либо «завершения» в своей молодой жизни. Мне ещё так далеко до «полудня»; пусть насладится красотой жизни!
Он рассмеялся.
— Высший человек ещё не нашёлся, — сказал и взглянул на меня презрительно.
— Я не жду его и не иду его искать, хотя уверена, что он появится и среди нас. Не все перестали верить в будущее и не у всех угасла вера в величие человеческой натуры, — он придёт!
— Тогда и пробьёт час вашего счастья!
— Тогда пробьёт час «полудня» для нашего народа.
— А я появлюсь тогда и пожелаю вам счастья! — говорил он с яростью. — Нет, я пожелаю вам его уже теперь! — Он схватил с раздражением мою руку и сжал её так сильно, что я от боли вскрикнула; потом резко оттолкнул её.
— Я мог бы вас задушить! — продолжал он. — Вы, наверное, и не сознаёте, какой боли причинили мне сейчас!
— Успокойтесь! Почему не хотите меня понять? — просила я, а слёзы так и подступали к глазам. — Это вы раните моё сердце: сперва тем, что рвётесь на путь, который не привёл бы вас к счастью, а затем тем, что не хотите меня понять! Нет, вы меня не понимаете, не видите, как разрываете моё сердце!
— Т