того отца. Я не знаю его, того Ивана; с тех пор как я здесь у пани Марко, он ни разу её не навестил, но она называет его своим ангелом, а его письма к ней дышат глубоким уважением, тонким чувством и необыкновенной интеллигентностью.
У пани Марко широкие знания и внушительный дар речи. Когда она говорит, за ней можно записывать: её речь правильна, интересна, и лишь одно в ней бросается в глаза. Одарённая богатой фантазией, она преувеличивает каждую прожитую подробность, представляя её почти невероятной. Часто рассказывает целые романы, в которых всегда играет главную роль. Я слушаю её с удовольствием. Все её рассказы устроены так ловко, заканчиваются так счастливо, что забавляют, словно книга. Её облик симпатичен, а сама она серьёзна, спокойна и держится очень строго старого доброго тона. Это последнее как нельзя лучше подходит её натуре, и я не могу себе представить, чтобы она могла позволить себе такие жесты или слова, как тётя, или даже такие взгляды. Она поистине дама "до глубины добрых обычаев", и я очень её за это уважаю. О, какая же разница между ней и тётей! Нет, это настоящее счастье, что я попала к ней, и, наверное, другого мне у бога и просить не стоит...
Когда я рассказала ей свою однообразную историю, она почти в ту же минуту поведала мне свою — словно в ответ и с некоторой гордостью. В её истории было столько романтики, столько событий, столько ослепительных мгновений, что мне стало почти стыдно за свою жизнь "без событий".
— Да, да, — говорила она, — и это ещё не всё, что я тут рассказываю; если бы я описала всё, что пережила, сколько поклонников имела в юные годы и какого звания, то не одна позавидовала бы мне или даже назвала безумной за то, что я слушала лишь голос сердца, а не рассудка и не выбрала в мужья какого-нибудь графа, а только врача...
Я люблю и уважаю её искренне, а она ко мне добра и ласкова, как бабушка.
— Бедное дитя! — говорит мне нередко, поглаживая снова и снова мои волосы (о, как она их часто восхищённо рассматривает). — Вы даже не знаете, что значит быть "молодой", а тем более "молодой и красивой", но зато у вас цельный характер. Когда мой большой выигрыш выпадет (она часто об этом говорит), то отправлюсь в большое путешествие и возьму вас с собой.
— Тогда поедем в Швецию и Данию, — откликалась я и почти чувствовала, как мои глаза загорались. Я была "по уши" влюблена в скандинавскую литературу и всегда мечтала хотя бы увидеть Данию, если не все те северные страны с их чудесно-прекрасными пейзажами, с их фьордами, с их мужами вроде Стриндберга, Брандеса и др. Особенно влекла меня Дания. И. П. Якобсен, произведениями которого я упивалась, как звуками любимой родной песни, был её сыном, и всё, что касалось этой маленькой страны, глубоко занимало меня.
— Хорошо, в Данию, а также в Италию, в Неаполь... — Она ласково улыбалась мне, будто радовалась уже теперь моей будущей радости, которую я должна была бы тогда испытать.
Однако большой выигрыш не выпадает, и мы тихо сидим и ведём спокойную, однообразную жизнь.
Пани Марко занимается политикой, прекрасной вышивкой [81], своим садом и цветами, которыми все комнаты её очень красивого дома почти переполнены. Я же, исполнив свои обязанности, отдаюсь, как она говорит, "частной философии".
Мы живём в согласии, и между нами никогда не возникает таких недоразумений, как, например, с тётей. Она понимающая и снисходительная [82], впрочем, и совсем другой человек, чем тётя. Иногда бывает раздражительной, но это объясняется её недугом (у неё порок сердца), и тогда она становится почти невыносимо неприятной. Но разве я не прошла школы, в которой научилась смирять гордость? Разве я переносила столько горя для того, чтобы не считаться с настроением больных? Нет, я стала терпелива и кротка, а эта моя кротость ломает твёрдый характер старой дамы и навсегда снискала мне её искреннюю привязанность.
— Знаете, Наталия, — сказала она мне однажды после сцены, вызванной её же, — я могла бы просидеть не раз целый час, глядя на вас, как вы сидите там, склонившись над работой, на ваш кроткий непорочный профиль, на ваши грустно сжатые губы, которые ясно свидетельствуют, что вы слишком хорошо знакомы с горем. Тогда я говорю себе: почему сироты несчастны? Почему и я бываю порой такой резкой и жестокой с вами, хотя хорошо знаю, что вас выгнало из-под родной крыши среди чужих людей? Почему, почему это так? Не сердитесь на меня, дитя, говорит, бог мне свидетель, что это болезнь делает из меня такую тиранку и что вы мне дороги и милы, как родная дочь...
А я кидалась к ней и просила её не говорить так, что не могу этого слушать, что она добрая, что я умею отличить болезнь от характера и что я не обижена, нет, пусть она не винит себя, не терзает напрасно; что, может быть, я действительно чем-то провинилась, сама виновата в её плохом настроении... а слёзы так и подступали к глазам, подступали, и я от боли чуть не вскрикнула вслух! Но я взяла себя в руки. Я была уверена, что она на самом деле добра, ведь я не раз видела, как она помогает бедным, что находили приют возле неё, да и ко мне добра, и уже этим одним залечивает рану, признавая, что причинила её. Мне этого достаточно, и я за это благодарна...
Знакомых у меня довольно, но искренних подруг лишь две. Одна — молодая художница, прехорошая поэтическая душа, а вторая — молодая замужняя и очень умная женщина по имени Оксана Б.
С мужем своим она развелась через год после свадьбы. Он не был ей парой. Их брак был "недоразумением", как она сама рассказывала, которое не могло закончиться ничем иным, как разлукой. Любовь к нему изменила её, а чтобы не "отупеть" совсем, она развелась с ним на неопределённое время и вернулась к родителям, у которых жила до сих пор.
— Не думайте, что он плохой человек, — говорила она мне, — он даже очень добрый, но мы просто не понимаем друг друга! Я уступчива и мягка перед его болезненно последовательным характером, жестокой упрямостью, и он уничтожает меня своей натурой. Ну что ж, разве нам ради церковных уз нужно было продолжать жить вместе и мучить себя? У меня есть имение, и я пошла своей дорогой, а он остался охотно один. Мы расстались мирно и так, что если один по другому действительно затоскует, сможем снова сойтись...
Она всегда говорила, что в самой природе брака лежит то, что он со временем теряет свою красоту, и что модный [83] мужчина к нему неспособен. Или, может, к нему неспособны слабые характеры? К нам она заходила очень часто, с пани Марко была знакома уже давно и даже считалась её ученицей, а её сына, то есть врача, называла своим товарищем. Ко мне она тянулась, словно пчела к мёду, а я любила её так же искренне. Она была впечатлительной, честолюбивой и очень музыкальной, и почти никогда не выходила из саркастического настроения. Она уверяла меня, что у меня трагический характер с "артистическими штрихами" и что ни за что в мире я не должна "отдаваться". А я и не думаю никогда выходить замуж.
Я отдалась "частной философии", чтобы уж говорить словами доброй Марко, и живу спокойно, вполне довольная. Из обществ, куда я хожу редко, возвращаюсь почти всегда уставшей и расстроенной. Я, молодая, чувствую себя среди ровесниц одинокой и старше их. Однажды я рассказала об этом пани Марко и спросила её, что это значит.
— Вы выросли над обыденностью и традиционные взгляды, — ответила она, — а ваш дух стремится вперёд. Поэтому вы чувствуете себя одинокой в их обществе. Чем выше поднимаешься, тем и одиноким становишься — разве это никогда не приходило вам в голову? А ведь вы хотите стоять выше. К вам применяют ту же мерку, что и к другим заурядным молодым дамам, однако вы не молчите так много; проявите себя сами своему окружению, придайте себе сами ценность, не ждите, чтобы её придавали вам другие, а может быть, и такие, которые вас не понимают!
— У меня нет дара речи, пани Марко; вы ведь это знаете!
Она смеялась.
— Неужели вы не думаете ясно и логично?
— Может, и не думаю, не знаю.
— Но я в это не верю!
— Меня приучили с детства молчать так же, как и терпеть.
— Чувствуете ли вы поэтому потребность писать, ведь, как вы говорите, у вас нет дара речи?
— Я не знаю, — ответила я, — но знаю то, что писательство для меня то же, что воздух и свет.
А ещё была одна причина, по которой я избегала обществ; пани Марко её тоже знает.
— У вас пугливый характер, — сказала она мне однажды, — замкнутый, словно ночной цветок, вы принадлежите к тем тонко организованным натурам, что уже краснеют, если на них только взглянуть.
Так уж мне суждено.
Бывает, я захожу в семьи чиновников, но тогда почти бессознательно "прикидываюсь" какой-то другой женщиной, доступной их мыслям, а своё "я", которое раскрываю лишь немногим избранным, осторожно скрываю от их любопытства.
Однажды один молодой горячий человек довёл меня до того, что я раскрыла перед совершенно безразличным мне обществом свою душу до самой "наготы". Потом я невыразимо злилась на себя за это. Характер моих мыслей вызвал необыкновенное удивление, именно потому, что они дышали современностью и были своими, не заимствованными. Затем зашла речь о тяжёлом положении нашего народа и лицемерной политике поляков по отношению к нему и правительству. Я разгорячилась до волнения и чувствовала, что мои глаза горят необычным огнём. Я ненавидела поляков, видимо, врождённой ненавистью и никогда не могла оставаться спокойной, когда о них шла речь. В конце я сказала:
— Пусть поляки угнетают нас до конца [84], пусть придумывают против нас планы и меры, которые, правда, приносят нам много вреда, подтачивают не одну жизнь, но как нацию нас стереть — им никогда не удастся! Мы — сонная, ленивая, удобная сила, привыкшая к страданиям, словно узник к оковам, но, однажды доведённая до крови и воодушевлённая, сломит тираническую руку раз и навсегда. Если только сотая часть моего народа чувствует то же, что и я, мы не погибнем! Я пронизана его существом, как растение солнечным светом, а когда кто-то так чувствует, он не погибает.
— Что вы можете, будучи женщиной, сделать, например, для своего народа? — обратился ко мне какой-то румын.
— Что? Если я буду горячо любить его, признавать себя его членом везде и во всём, то сделаю достаточно.
Позже он сказал одной из моих знакомых: "Она сознательный человек, но что же она, собственно, замышляет со своей любовью к народу? Издавать какое-нибудь революционное издание, какую-нибудь "бомбу"?" — И грубо рассмеялся. Другой заметил: "Она умна, и даже красива, но я бы на ней не женился, мне даже не пришло бы в голову что-то подобное. А кроме того, эта её какая-то нервозность, которая словно угадывает мужчину; или её глаза — горят уже прежде, чем она что-либо скажет! Духовная напряжённость при ней просто изнуряет мужчину. Нет, нет, моя жена должна быть иной! Например, я не могу себе представить, чтобы она подавала мне утром в постель кофе или чтобы вышла ко мне с шницельком; а к тому