арактеру, т. е. не меняли насильно. Я хотел бы, чтобы обстоятельства менялись ради них, а не они ради обстоятельств или какой-то "свободы". В моих глазах женщина — это нечто невыразимо прекрасное, тонкое, как и мужчина в своём роде. Однако оба теряют в красоте, когда одно принимает то, что принадлежит другому.
— Разве женщины так сильно меняются, по-вашему?
— Ах, меняются! Думаете, если им дать доступ ко всяким занятиям и наукам, они станут сильнее, например, в характере?
— Я думаю, что да!
— Ну, кажется так, однако почему же оскудел дух у мужчин, хотя им дают широкое образование с малых лет и до зрелого возраста? Почему он становится мелким, грубым, самодовольным, довольным собой так, будто уже достиг высшего предела совершенства и дальше не нужно стремиться? Почему это так? Почему знамя нашего времени — самолюбие и бессилие? Не приходило ли вам в голову, что в человеческом мышлении наступил застой, что оно нуждается в каком-то сильном потрясении, чтобы обновиться, ожить, но не теперешней мелкой, самолюбной жизнью, а какой-то лучшей, чищею и сильнейшею! Нынешние времена, — добавил он после лёгкой паузы, — напоминают мне морской штиль, например, вблизи экватора [88]. Беда парусному кораблю, если он попадёт в такую несчастную пору. Вы, наверное, не знаете, что это такое. Без малейшего дуновения ветра солнце жжёт нестерпимым огнём и вместе с кислородом воздуха разлагает все органические вещества. Морская вода начинает гнить, и противный жёлто-бурый слизь окружает корабль, куда хватает глаз. Гниль передаётся мясу, хлебу, сладкой воде и всем припасам, что везёт корабль. Эта гниль постепенно переходит и на человеческие тела, и нет на неё лекарства во всём мире. Сначала мог бы сильный ветер положить конец этому пагубному процессу, однако позже не приносит облегчения и он.
— Страшно умирать такой смертью! — сказала я с сочувствием.
— Не правда ли? — ответил он. — И буря на море приносит смерть, но это уже иной род гибели. В ней человек гибнет хотя бы с поднятой головой, борется и за себя, и за других, погибает храбро, тогда как там, в тишине, гибнет, словно собака. Нынешние времена чем-то похожи на такой морской штиль: в них тоже много гнили, им тоже нужно сильное потрясение, чтобы "поправиться". Но чтобы вернуться к первому вопросу: вы "боялись" меня, думали, что я настроен слишком критически, не так ли?
— Так.
— Может быть, вы думали, что у меня есть какое-то установленное правило, по которому я сужу всё механически? Я критик, это правда; иногда даже беспощадный критик, но больше над собой, чем над другими. Всех людей нельзя принимать за одно явление, осуждать без разбора только потому, что все рождаются, едят, растут и умирают. Нет, у каждого своё "я" совершенно новое, хоть в чём-то и похожее на предков; поэтому один не может отвечать за всех или все за одного, и потому я мягок в суждениях о других. Люди для меня очень, очень интересны, — продолжал он задумчиво, — даже больше, чем природа. Люблю вникать в них, угадывать их, то, в чём они сильны, в чём оригинальны, в чём достойны презрения, а в чём величественны, — но вообще я к ним терпелив и внимателен тем более, что я врач "телом и душой" и часто имею случай смотреть полным взглядом в глубину человеческих душ и видеть причины некоторых "странных" их явлений. Теперь вы уже не будете меня бояться? — спросил он, и по его почти девичьим устам пробежала улыбка.
— Нет.
— Это мне приятно, — ответил он с очевидным удовлетворением, а спустя минуту добавил совершенно откровенно: — Мать рассказала мне кое-что из вашего прошлого, и я теперь вас тоже лучше понимаю!
При этих его словах я вспыхнула и смешалась. Пани Марко, наверное, упомянула ему и про Орядина, а может быть, даже по своей привычке преувеличила наши отношения. Он заметил моё замешательство и сам чему-то встревожился. Это последнее укрепило меня в моём подозрении.
— Вам это неприятно? — спросил он, глядя на меня своим обычным внимательным взглядом. — Она ничего такого не говорила, что бросало бы на вас хоть малейшую тень, напротив! Теперь я вас действительно уважаю. Доказательством пусть будет то: если бы вам пришло в голову уйти куда-то в другое место "компаньонкой", я бы просто, хоть и не имею на это права, не отпустил вас!
Я улыбнулась.
— Так что же мне делать?
— Ничего. Жить себе так дальше.
— Как это, без занятия?
— Ну, занимайтесь тем, к чему у вас больше всего способностей!
— Это было бы и мне по душе, — ответила я всё ещё улыбаясь, — но на что же жить?
— Ах! — сказал он, неприятно поражённый, и нахмурил брови. — Опять эта дурная вещь! — А затем добавил с горькой усмешкой: — Это главнейшая причина, что теперь делает больше слуг, чем людей, стирает всё больше гордость и оригинальность и порождает плебейство!
* * *
Хорошо, прекрасно живётся с тех пор, как он здесь. От него веет другим духом, свободным, полным жажды жизни, веры в лучшее будущее; я бы сказала: он сам словно излучает солнце...
Не знаю, но когда слушаю его, мне кажется, что то, что он говорит, я где-то уже слышала или знала сама по себе. Мне почти всё знакомо, что он говорит, будто он — это я, только более совершенный, с большей верой в собственные силы и с большим презрением к рабству и слабости.
Я больше не боюсь его. Напротив, питаю к нему даже слепое доверие, хотя рядом с ним я не так смела, как с Орядином. Рассказываю ему порой так много, просто думаю вслух при нём. А он слушает, слушает... словно задумывается или устремляет взгляд куда-то далеко вперёд, и тогда мне нравится смотреть на него, тогда его глаза такие сияющие, я бы сказала — счастливые. Знает ли он, что они у него так светятся? В его обществе я спокойна и уверена, совсем как если бы имела убеждение, что со мной не случится ничего болезненного и никто меня не обидит. Я и слушаю его, когда он мне что-то советует, и этот послушный отклик не имеет для меня ничего унизительного. Он принадлежит к тем людям, которые ни своих мнений никому не навязывают, ни не обманывают никогда. Я ошибалась, когда думала сначала, что в нём нет национального чувства; напротив, он ощущает себя хорватом "душой и телом", но при этом его почти неприятно поражает моя ненависть к полякам.
— Не только я одна ненавижу их, — ответила я ему, — мы все украинцы не можем любить их такой любовью, как, например, прочих славян, они наши злейшие враги.
— Я понимаю, что любить их вы не можете, — ответил он, — но мне кажется, что такая слепая ненависть — это обычно признак интеллектуальной немощи. Если бы украинцы стали завтра сильны, они бы сразу перестали ненавидеть поляков. Не так ли?
— Может быть, и так! — ответила я. — Но пока я чувствую к ним больше ненависти, чем уважения. Они унижают нас, а этого трудно не ощущать!
— Так не позволяйте себя унижать! Это ведь целиком зависит от вас. Доведите их трудом до того, чтобы они уважали вас как своих противников, иначе: "Wer sich zum Wurme krummt, darf nicht klagen, daß er zertreten wird" [89], — как совершенно справедливо говорит где-то Кант.
— Это правда, — ответила я, — но эта правда ранит меня...
В ясные погожие дни мы ходим на прогулку далеко за город: пани Марко, Оксана, я и он. По моей просьбе он рассказывает о море и его красоте, а за то я должна рассказывать ему, когда идём вдвоём, о своей прошлой жизни. В один ясный, очень красивый вечер, возвращаясь снова вдвоём, чуть отстав от пани Марко и Оксаны, я рассказывала ему по его просьбе снова что-то из своего "прошлого". Наконец сказала, улыбаясь:
— Уже не знаю, что рассказывать!
— Так вы рассказали мне уже всё? — спросил он и вперил свои большие глаза прямо в меня.
— Всё.
— Всё? — переспросил он ещё раз с каким-то странным нажимом. Перед моей душой вдруг возник образ Орядина, и я, бог знает почему, вспыхнула. Не поднимая на него глаз, ответила неуверенным голосом: "Всё, о чём можно говорить". А он не спрашивал больше; замкнулся и молчал. Немного спустя присоединился к Оксане и пошёл с ней быстрым шагом вперёд, оставив меня и пани Марко далеко позади. Дома, при свете, он показался мне таким же, каким был в первые дни своего приезда. Сдержанный, недоверчивый, холодный и избегал моего взгляда.
До сегодняшнего дня я не знаю, по какой причине он изменился, но знаю, что моё сердце дрожало, словно раненое, тем вечером, и что, уходя в свою комнату на отдых, я не смогла, как обычно, подать ему руку, и мои губы произнесли почти насильно и едва слышно слово "спокойной ночи!". Он стоял на веранде, прислушиваясь к распоряжениям пани Марко старому садовнику, и при моём голосе встрепенулся, словно испуганный.
— Спокойной ночи! — ответил он быстро, и в его голосе мне явственно послышалось душевное волнение и какая-то обида.
"Что с ним? Что с ним?" — спрашивала я себя раз за разом, и жалость и гордость сжимали моё сердце и отгоняли сон от глаз.
А утро этого же дня какое же было прекрасное, ясное! Какое пронизанное светом и обещавшее чудную красоту! Да, утром он был весёл, помогал мне срезать розы, шутя говорил, что я цветок лотоса, а теперь... Нет, нет, для меня не светит солнце, я уже убедилась в этом сотни раз...
На второй и третий день он был снова таким же, а я стала такой, какой он меня настроил, — и между нами словно что-то встало.
На четвёртый день заболела пани Марко и была очень раздражена. Ругала кухарку, которую не отпустила бы от себя ни за что на свете, что та плохо готовит; старого садовника — что дорожки в саду заброшены; сына — что он испортил её работников и вечно сидит за границей, а она оставлена на милость и немилость слуг; а на меня сердилось больше всего. Говорила, что у меня нет сердца, а к её особе нет ни капли. Что я на её просьбы равнодушна и невнимательна; что как бы ей ни было жаль, но придётся подыскать другую компаньонку. Что у меня нет для неё времени, а на уме всё только "литераторство" и свои цели, "бог знает какие высокие цели". Что я силой укладываю её в постель, чтобы иметь для себя больше времени; что она уже убедилась в искренности компаньонок и была бы счастлива, если бы бог наконец забрал её из мира, чтобы она никому не мешала, и так далее.
Двери из его комнаты стояли настежь, и он слышал каждое её слово. Сидел на кресле у бюро [90], подпершись руками, и словно ловил каждый звук. Она не слушала ни его просьб, ни увещеваний, чтобы успокоилась, а на её упрёк, что он "вечно" за границей, а она оставлена на милость и немилость других, он мягко ответил, что и этому придёт конец, пусть успокоится! Ведь он никогда не намеревался остаться навсегда при морской службе, она это знает.
Я молча слушала её несправедливые упрёки, бесшумно хлопотала возле неё, как она любила, когда лежала в постели, а потом, уложив её как обычно с нужными лекарствами, вышла из своей комнаты, тихо закрыв за собой дверь, чтобы через какое-то время пойти в город по каким-то неважным, но настойчиво желанным больной поручениям.
Снаружи дождь лил всё после полудня, а сейчас сеял, как...