, я это знаю. У меня уже натура такая. Что я люблю, люблю уже навеки.
Я не ответила, а он быстро переворачивал листы в альбоме, словно кого-то там искал. Вдруг остановился на фотографии своего родственника Муня, которую мне прислал дядя на рождественские праздники.
— Кто это такой? — спросил резко.
Я сказала кто.
— Ваш родственник? — недоверчиво переспросил он, и его глаза блеснули. — Он приятной наружности; но ведь он тёмноволосый!
— Он действительно тёмноволосый, что в этом удивительного?
Он вспыхнул и как будто углубился в рассматривание этого лица.
— Я искал семейные черты, — оправдывался он вполголоса. — Мне казалось, что он, как ваш брат, должен бы быть светловолосым. — Затем с нетерпеливым движением закрыл альбом и, оглянув ещё раз комнату, окинув взглядом все маленькие картинки и фотографии на стене, схватил шляпу.
— Не хочу больше отнимать у вас времени, — сказал он, — тем более, что вам тоже нужно идти в город. Дождь прекращается. Я вернусь вскоре и заменю вас при матери.
Попрощался и вышел.
Я следила за ним глазами так долго, пока он не скрылся из виду.
"Что я люблю, люблю уже навеки!" — повторял раз за разом какой-то голос во мне. И я была в этом убеждена. Он останется верен своей любви...
Но какой она будет? Какая царица?
Наверно, немка. Но нет! Он однажды говорил, что славянские женщины ему нравятся больше...
* * *
Последняя неделя его пребывания проходила страшно быстро. Он стал какой-то нервный, беспокойный. Почти каждый день говорил о своём отъезде, то: "теперь у меня перед собой ещё пять дней"; потом опять: "теперь лишь три", а в конце сказал: "у меня остался только завтрашний день".
День перед этим "завтра" мы сидели вдвоём в саду, недалеко от веранды, и он помогал мне выбирать и перевязывать семена разных цветов. Был молчалив, а я старалась его развеселить, хотя и сама была не в слишком светлом настроении.
— Когда у вас будет что-то из ваших работ напечатано, пришлёте мне это сами — правда? — заговорил он наконец.
— Пришлю.
— А когда обручитесь, напишете мне об этом тоже сами, хорошо?
Я не видела его лица при этих словах, а так как он шутил обычно спокойным тоном, я приняла эти слова за шутку и ответила так же спокойно.
— Хорошо.
Он помолчал, а через минуту сказал:
— Тогда пришлю вам великолепную большую раковину, шум которой будет напоминать вам море.
— И вас.
— Меня не нужно будет вам напоминать, когда вы уже будете обручены, — сказал он вполголоса.
— Однако я хочу.
— Если бы я знал, что она напоминала бы вам меня тогда, я бы разбил её прежде всего.
Я тихо рассмеялась.
— Значит, я бы её в таком случае не получила. Ну, пусть будет так, но тогда забуду о вас совсем, совсем.
— Забудьте! — сказал он с какой-то гордой, но вместе и горькой весёлостью. — Я не напомню вам о себе, конечно, ничем. От матери вы ничего обо мне не узнаете, потому что я попросил бы её не упоминать обо мне. Со знакомыми не переписываюсь. Газеты не будут обо мне писать, ведь я ни политик, ни литератор. Вообще я не стремлюсь к какой-либо "славе" и мне всегда было очень мало нужно, чтобы приобрести себе "имя" и известность. Я старался только о том, чтобы быть искренним советником и помощником тем, кто обращался ко мне с доверием, и быть честным и достойным сыном своей страны. На всём остальном мне очень мало когда-либо зависело и зависит, и поэтому я принадлежу к тем, о которых не "слышно" много. Вам будет даже очень легко забыть обо мне.
— Так же, как и вам о "компаньонке", — ответила я (словно желая его в шутку уколоть), — с которой аристократ по душе подружился на шесть недель. Но там, на море, на том широком, прекрасном, голубом море, на дне которого видится ещё другой, чудесный, богатый мир, там он забудет её совсем.
В эту минуту он повернулся к калитке, через которую входила госпожа Марко с Оксаной, и, не оборачиваясь ко мне, сказал изменённым, но спокойным голосом:
— Там он не забудет её никогда. Что он любит, любит уже навеки.
На моих губах застыла дерзкая улыбка, и шутливые слова больше не возвращались на них. Я пожалела сказанные слова, почувствовала внезапно глубокую тоску, и вместе с тем стало мне так, словно я погрузилась и телом и душой в целое море цветущих, своим ароматом упояющих цветов...
На следующий, то есть последний день, я почти совсем не видела его до полудня. Он ходил куда-то прощаться к знакомым и навестить в последний раз нескольких своих пациентов, что достались ему случайно; а когда вернулся, складывал какие-то книги и вещи. Упоминал, что уедет ночью. После обеда пришла Оксана, и мы пошли все трое в город. Она должна была заказать в книжной лавке какие-то ноты, а он — какой-то медицинский журнал.
Я ждала обоих на улице и читала заголовки выставленных книг. Вскоре вышел и он, и мы прохаживались мимо книжных лавок, Оксана задерживалась надолго.
Незадолго после того скрипнула дверь магазина.
Мы живо повернулись к ним, думая, что это Оксана. Однако это был кто-то другой.
Это был Орядин. Во мне застыла кровь.
Он, разумеется, видел и нас. Проходя мимо нас, горячий, как искра, дерзкий, ироничный, метнул на нас блестящими глазами. Доктора смерил с головы до ног, а меня приветствовал иронично и, как мне показалось, едва не произнёс: "Значит, нашёлся высший мужчина, поздравляю вас!"
Увидев его перед собой так неожиданно, я сильно вспыхнула; потом, словно подкошенная, побледнела; а осознание, что доктор это видит, смешало меня ещё больше. Доктор действительно видел. Упершись своими проницательными глазами в меня, он читал и угадывал с моего смущённого лица всё, а я, не умея управлять выражением своего лица, стояла перед ним, как виноватая, с опущенными ресницами...
— Кто это был? — спросил он меня.
— Орядин... — ответила я сдавленным голосом.
— Орядин? Так это он?.. — И больше ничего не спросил.
Когда я посмотрела на него позже, он казался мне совсем бледным. Смотрел куда-то далеко вперёд, словно меня рядом вовсе не было, и, спокойно подкручивая ус, грыз нижнюю губу... Вскоре после этого вышла и Оксана.
— Вы ждали меня, — щебетала она, — а мне показывали столько новых нот! Там был и ваш Орядин, Наталка. Просматривал тоже ноты для скрипки, фортепиано. Он не говорил с вами? Ха-ха! — смеялась. — Он всё время смотрел, как вы прогуливались с доктором, а вы, доктор, — обратилась к нему, — заинтересовали того господина так, что он спрашивал у продавца, кто вы такой.
— Наверно, узнал, кто я, — спокойно ответил тот. — А может, я и помешал ему поговорить со своей... знакомой. Ну, пусть уж простит; этой ночью я уже уеду.
— Этой ночью, доктор? Нет, завтра утром! — воскликнула Оксана.
Я шла молча между ним и ею и не произнесла ни слова. От него веяло на меня снова словно холодом, и я от этого холода как бы вяла. Что случилось с ним так внезапно? Почему он снова стал тем гордым, недоступным человеком, который чем-то отталкивал меня от себя, настраивал своей натурой так же отчуждённо и гордо, настраивал так, что хотелось плакать!
— Этой ночью, Оксана! — ответил он ровным, спокойным голосом. — Когда раз конец всему пришёл, то зачем откладывать его и мучить других и себя? Когда я уеду ночным поездом, мать проспит прощание и завтра встанет сильнее. Слуге будет меньше хлопот, а пани Наталия...
— А компаньонка займётся снова своим обычным делом, чтением газет вслух, — закончила я взволнованным, дрожащим голосом.
Его взгляд величественно скользнул по мне и встретился с моим. У меня лоб был грозно нахмурен, а губы улыбались нервной болезненной улыбкой.
— А пани Наталия, — продолжал он, будто не слышал моих раздражённых слов, — станет ей опять единственной опорой и заменит меня. Так она обещала мне, и этого я держусь.
— Так обещала я, — повторила я вслед за ним, и больше ничего не сказала.
Он обращался всеми своими словами к Оксане. Просил её навещать мать и т. д., а когда она попросила нас проводить её домой, я сослалась на то, что пани Марко нуждается во мне, и он пошёл с ней.
Я хотела остаться одна, чтобы расстроенная душа успокоилась. Взволнованная неожиданной встречей с Орядиным, я не могла также примириться и с видом доктора. Была поражена до глубины души, тревожна, недовольна, а на Оксану сердита. Как она посмела сказать мне: "там был и ваш Орядин"? Ха-ха-ха! Мой! Я ей и не рассказывала о своих отношениях к нему, а она, прихотливая, бросила это слово, не думая долго, как бы шутя; он же думает, наверное, что Орядин и вправду мой! Впрочем, мне очень мало важно, что он о себе думает!
Он вернулся домой как раз с заходом солнца.
Мы сидели с пани Марко на веранде вдвоём и ждали его, то есть она ждала. Я лишь составляла ей компанию. У меня болела голова, и на свежем воздухе мне было легче.
Когда я его увидела недалеко от дома, сердце у меня забилось живее, и я побледнела.
Смешно.
И почему это? Нет, нет, он был мне совершенно безразличен, был лишь добрым, очень добрым знакомым. Я даже не понимаю, почему потеряла свою уверенность именно с того момента в саду, когда он сказал на мой шутливый упрёк, что "что он любит, любит уже навеки!" А что я встревожилась его приходом теперь, в этом была лишь причина, что он видел моё смущение при встрече с Орядиным!
Вероятно, поэтому он и изменился ко мне. Его, может быть, рассердило, что компаньонка его матери имеет знакомых мужчин, и её душа обращена не только к той, что даёт хлеб, что у неё есть мечты "романтические", что, может быть, она даже имеет какие-то любовные отношения за её спиной и что, несмотря на известное обещание остаться и беречь дальше больную даму, уйдёт как-нибудь в один прекрасный день и исчезнет так, как пришла...
Да, да, только такие догадки могли изменить настроение его души, ко мне до недавнего времени столь искренне расположенной! Пани Марко должна была что-то сказать ему об Орядине и обо мне, а может, сказала и всё, что знала от меня обо мне и о нём? Откуда бы иначе появились у него мысли о "помолвке"? Он ведь видел, какой жизнью мы живём. Что мне делать? Оправдываться перед ним?
Ба! по какой причине? Потому, что у меня, как насмехался Орядин, "тонкая, чувствительная совесть, как паутина", и я не терплю на себе ни малейшей тени? Впрочем, разве я крепостная, чтобы отчитываться за свои поступки? Ах, нет, если он уже так обо мне думает, если стал холодным, ранит меня, так пусть! Я подниму голову ещё выше, чем точнее попадёт он в сердце. Он ошибается. Я умею переносить боль!
Он шёл через цветник прямо к нам, к веранде, лёгкой походкой и уже издали поприветствовал нас. Поднимаясь по ступеням, взглянул на нас усталыми глазами, и один-единственный взгляд на его лицо убедил меня, что в его душе взошло "какое-то солнце".
— Добрый вечер! — сказал он и, сняв шляпу с головы, бросил её таким движением от себя, словно был физически очень утомлён.
— Добрый вечер, Ивасю! — ответила пани М