собственных сил. Впрочем, не предписана ли она мне судьбой с детства? Разве не говорила и моя дорогая бабушка, что я рождена для терпения?
Орядин назвал меня "царевной".
Прекрасное, чудесное название; только достойна ли я его, была ли я его достойна хоть в одно мгновение своей жалкой жизни?
У того я — "цветок лотоса".
Когда вспоминаю это слово, меня пронизывает какое-то счастливое ожидание, прекрасное и вместе с тем успокаивающее предчувствие.
Я улыбаюсь грустной улыбкой. Жизнь сама покажет, что из этого выйдет...
* * *
(Позднее).
Недавно нас навестила Оксана.
Между прочим она уговаривала меня пойти с ней на какие-то лекции, которые должны были вскоре состояться. Две лекции предназначались "для женщин". На одной должно было говориться о масштабах равноправия и эмансипации женщин, а на другой о национальной экономике. Первую должен был читать какой-то литератор, вторую — Орядин.
Я обещала пойти с ней.
Так я провела четыре интересных вечера.
Лекция литератора была прогрессивного духа, с сильным, прекрасным содержанием и читалась воодушевлённым тоном; слушателями же были преимущественно мужчины. Я без пощады сетовала на равнодушие женщин, а моя подруга смеялась.
— Что вы хотите? — иронично успокаивала она меня. — Автор доклада [99] уже женат; будем надеяться, что завтрашняя лекция соберёт больше слушательниц. Насколько знаю, пан Орядин ещё свободен.
И действительно! На лекцию Орядина пришло много молодых дам и девушек, а кое-где виднелись и пожилые женщины с серьёзными лицами и строгим взглядом. Он появился лишь тогда, когда зал уже был полностью заполнен, и был очень спокоен, а может, только казался спокойным.
Когда он начал читать, вся кровь отхлынула у меня от лица. Его голос производил на меня физическое впечатление, и я старалась овладеть каким-то внутренним волнением, тем более что оно меня раздражало. Свой доклад он предварил оправданием, почему его тема суха. Однако он не ставил целью устроить вечер развлечений, а имел искренний замысел говорить о совершенно серьёзном деле для своих слушательниц, которых почтительное число его вдохновляло. При этом он выразил надежду, что пугало, которое всегда маячит за спиной у женщин, то есть эта "вечная женственность", со временем утратит свою силу, и женщина перестанет быть тем "стёртым письмом", каким является теперь, и т. д. Затем он читал доклад, элегантно краткий. Говорил об основных понятиях национальной экономики, цели и значении этой науки, сошёл на развитие [100] капитала, а в конце и на развитие современного социализма. Этим и завершил лекцию. Он читал хорошо, и работа его была содержательной [101] и ясной, однако мне казалось, что написана она в слишком сдержанном тоне. Когда он закончил чтение, а аплодисменты лились без конца, его взгляд мельком скользнул по мне. Он заметил меня с самого начала, потому что Оксана позаботилась о привилегированных местах. Когда наши взгляды встретились, я почувствовала, как в моих глазах загорелось что-то, но я тут же отвела их. От его взглядов меня охватывало то же неприятное чувство, что и тогда, при смехе на выставке картин. Почему он пренебрегал мной какими-то равнодушными, мимолётными взглядами? Ведь мы и духовно были так близки! Отказав ему стать его женой, я не хотела причинять ему этим боль. Ещё меньше я хотела его как-либо уязвить. Я не могла тогда стать его подругой, — он, наверное, и не чувствовал, как меня его гордость или месть оскорбляли; ведь иначе что могло бы доставлять ему удовлетворение в таком поведении?.. Я ощущала, что в наших неясных отношениях что-то обрывается, что я (не так, как ещё недавно думала, совсем напротив) готова порвать с ним знакомство навсегда — а если не это, то хотя бы никогда первой не протянуть руку к примирению!
Когда он спустился после лекции в зал, чтобы послушать какой-то доклад, он поздоровался со мной мимоходом с оскорбительным выражением лица. Я поблагодарила с нарочито спокойным безразличием.
Он сел недалеко от меня возле какой-то пожилой, очень элегантно одетой дамы с дочерью и завёл оживлённую беседу. Раз он даже рассмеялся, и я почувствовала какую-то ненависть к этому смеху. Я всё время думала: "Что он мне? Марко не такой. Марко слишком честен для такого поведения". А сразу после того думала иначе: "Именно таким он мне нравится, именно теперь!" А потом снова: "Марко отвернулся от меня..."
Неописуемая гордость поднималась во мне, поднималась и пыталась заглушить все прочие голоса в моей душе. Казалось, одна лишь она поддерживала силу всей моей сущности и не позволяла поддаваться ни жалости, ни боли.
На обратном пути заговорила Оксана.
— Доклад пана Орядина отдавал чрезмерным консерватизмом... Вы не заметили этого?
И правда.
— Почему так? Он должен быть очень талантлив и образован, а я не могу примирить такие качества с понятиями консерватизма. Неужели он тревожится за свою карьеру?
— Он не такой, Оксана.
— Да? Вы в этом уверены?
— Совершенно уверена.
— А я нет! Я пережила не одно чудо.
— Мне кажется, что именно из-за своего таланта ему нет причин тревожиться за карьеру.
— Эх! Вы берёте дело совсем с другой стороны. Я так не думала. Он работает у адвоката Мюллера, а тот, наверное знаете, первый адвокат здесь и человек с большим состоянием и влиянием. Орядин — как я слышала — один из его любимейших стажёров [102] и пользуется у своего принципала, хоть он украинец, а тот поляк, большим доверием. Всё это было бы хорошо, но Мюллер, как всем слишком хорошо известно, консерватор до мозга костей и принуждает своих молодых помощников отрекаться, или по крайней мере молчать, о своих убеждениях и покровительствует (его протекция сильна!) лишь тем, кто держится старого порядка во всём. Это его политика, он хочет во что бы то ни стало попасть в государственный совет — и ему нужна "добрая слава", чтобы правительство его поддерживало. Я не хочу сказать, что пан Орядин принадлежит также к категории тех, кто ставит хороший доход выше своих убеждений, — он кажется мне слишком интеллигентным, слишком характерным для того, — однако на его лекции была жена его принципала с дочерью, и я, зная странности старого Мюллера, почти уверена, что Орядин писал свой доклад с оглядкой на семью своего принципала.
— Я повторяю вам ещё раз, Оксана, что он не такой! — возразила я.
— А я говорю вам ещё раз, что я пережила не одно чудо. Борьба за существование действует разлагающе. Впрочем, у нас так много доказательств силы влияния обстоятельств даже на самых способных, самых стойких людей, что я теперь уже ничему не верю! Кроме того, скажите, душенька, почему он говорил, коснувшись развития социализма, почти с иронией? Нет, по-моему, этот доклад был alles Lebens und aller Wärme bar [103]!
— Ну, он, может, и не верит в то, что читал, то есть не верит в социализм, или, может, не верил, что его работа действительно заинтересовала собравшихся слушательниц. Иногда — он своеобразен.
— Эх! Что "своеобразен"! Скажите лучше: скучен. Ах, Наталка, если бы вы знали, как надоели такие люди, которые ни во что не верят, всё знают, за ними всё, которые в одну минуту ко всему готовы! Они кажутся мне похожими на воду, которая от одного стояния окончательно превращается в трясину и теряет свой характер. Такие люди не самые сильные как индивидуальности, Наталка.
— Три года назад, — сказала я, — он говорил мне: "Мой полдень теперь".
— Что же он хотел сказать этими загадочными словами? — спросила она насмешливо.
— То, Оксана, что достиг всего!
— В делах? В интеллекте? В стремлении к высоте?
— Может, и в этом; я не знаю, а может — в чувстве и мысли...
— А теперь хочет, как та стоячая вода, превратиться в трясину?
— Оксана, не говорите так о нём!
Она рассмеялась и воскликнула:
— Ух, какая же лень, настоящая украинская!
— Вы не знаете, — сказала я в его защиту, — как он утомлён жизнью!
— Так пусть умирает! Чувствует ли он себя достойным уничтожения?
— Может, он просто стал таким отяжелевшим, — ответила я наполовину иронично, наполовину задумчиво.
— Ах вы! У вас всегда что-то идеализирующее на устах, однако я думаю иначе. Он вступает в тот возраст, в котором и ум любит покой. В этом возрасте немного отпускается в воодушевлении для общих интересов, а вместо них больше ценятся личные.
— Он не из таких, Оксана!
— Вы странны, Наталка, впрочем, есть ли у него за плечами что-то такое, что было бы залогом и его характера?
— Он сам для меня — залог. Беда нашего народа ему не безразлична. Это богатая натура, которая верит в иные требования жизни, чем...
— В идеальные? — закончила молодая женщина саркастически.
— Вы насмехаетесь! — ответила я раздражённо (я хотела, несмотря на свои личные чувства к нему, быть в оценке его характера и способностей совершенно объективной). — Но он человек такой, вокруг которого могут и души других кристаллизоваться!
Она устремила на меня свои большие тёмные глаза с любопытством.
— Вы говорите совершенно так, Наталка, как будто и ваша душа "кристаллизуется" также вокруг него... Скажите, пожалуйста... он ваш "бог"?
Я сильно вспыхнула, и мои губы гордо дрогнули.
— Оксана!
Она подала мне руку.
— Nichts für ungut [104]! — сказала она, дружески улыбаясь. — Я забыла, что вашим "богом" ведь литература!
— В самом деле так!
— Это мёртвый бог! Но прошу вас, когда будете писать вашу повесть, опишите там мужчин с теми чертами, которые теперь в них преобладают. Было бы очень интересно узнать, как души некоторых других существ, которые, например, мечтают о "высшем человеке", являются непорочными, как голуби, переполнены "неутолимой жаждой чистоты", одним словом, являются нежными, идеальными созданиями, — так вот, каким образом души таких других существ кристаллизуются вокруг мужчин с чертами, которые ныне у них преобладают!
Я засмеялась:
— Я это напишу, Оксана, напишу.
— Если не ошибаюсь, то вы хотите писать о нашем слое общества.
— Да.
— Тем лучше. Здесь встречаются замечательные экземпляры!
— Может быть.
— Почему "может быть"? Вспомните, пожалуйста, вечер у супругов С. и не забудьте его характерные черты: множество бутылок пива, много еды, много сигарного дыма, грубую ненависть ко всему "чужому" и политику. Среди этого — разогретые сонливые лица женщин и так называемая немецкая "Gemütlichkeit" [105].
Я молчала.
— Кроме того, не забудьте и своих тогдашних личных чувств, о которых вы сами мне рассказывали после того вечера! А теперь, спокойной ночи вам, Наталка! Завтра я навещу Madame Stael [106] (так она иногда называла пани Марко).
"Не противоречит ли она сама себе? — думала я. — То говорит, что лишь тот имеет ценность, кто "сконсумировал" [107] такое и такое количество книг, а в другой раз для неё только этический элемент делает из человека "высшего человека". Когда человек лишь "ровный, как линия", "прямоугольный", тогда он похож именно на солнечный луч, который золотит всё, на что только падает...
Ма