рко её идеал. Марко безошибочный, характерный, всюду и во всём "Марко"! Нет, это чистое чудо, что она не напоминала мне сегодня снова о нём! Она так настойчиво старалась раз за разом напоминать мне о нём, а между тем я тону во всякой работе, чтобы ни о ком не думать, не поддаваться никакому влиянию и быть духом свободной, как орёл под ясным небом.
Почему она сомневается в искренности Орядина, зная его лишь с виду? Я почти презираю его, потому что он задел мою гордость, однако верю, несмотря ни на что, в искренность его патриотических чувств, в его сострадание к человеческим страданиям, в его блестящие способности, в какую-то врождённую интеллигентность и в то, что он прославит свой народ. Ах, он горд, и эта гордость никогда не допустит его до какого-нибудь падения. Она же пессимистка, скучает миром и всё мерит меркой субъективизма.
Вернувшись домой, я застала на своём столе письмо. Это было предложение моей руки и исходило от одного вдовца, который видел меня в жизни раза два и говорил со мной не более десяти слов. Он был отцом пяти детей, имел "дом" и был "цисарско-королевским чиновником".
Письмо дрожало в моей руке во время чтения. Потом я смяла его в комок [108] и швырнула далеко от себя, при этом злобная улыбка заиграла на моих устах.
Никогда бы не женился вторично, если бы не увидел меня!
О, какая же ирония судьбы!
Какое-то чувство ненависти и омерзения охватило меня вдруг по отношению ко всем мужчинам, и никогда я не ощущала так ясно, как в эту минуту, насколько безразличны мне все мужчины. Все! Это слово я повторяла себе почти поспешно, чтобы в это чувство не вмешалось какое-то иное представление. Если бы они знали, насколько мало интересует их женщина, познавшая однажды высокие идеи и полюбившая их, они бы стыдились своей самоуверенности...
Сев за стол, я облокотилась головой на ладони и задумалась.
Какая-то жалкая пустота овладела мною, и я почувствовала, что моё положение в жизни очень глупо и лишено смысла. Как же относились ко мне люди — хотя бы знакомые "моего" круга? Своим умом я переросла их далеко-далеко, и вернуться к ним духовно мне было невозможно; а в один прыжок встать рядом со мной — было невозможно им. И потому что они (их было большинство) не могли подняться до моего уровня, я должна была к ним опускаться, другими словами: мои обстоятельства вынуждали меня подчиняться им. Кроме того, я не была "женой" какого-нибудь мужчины и потому не представляла никакой "ценности". А что важнее всего — у меня не было никакого имущества.
Сколько спин согнулось бы передо мной, если бы я имела состояние!
Деньги имеют цену.
Пусть я работаю над собой неутомимо до последнего дыхания — прежде никто не согнёт передо мной спину; впрочем, я и не открыла бы уст для того, чтобы передо мной кланялись. Из какой-то незлобной гордости я бы этого не сделала...
Вдруг я оглянулась и посмотрела на смятое письмо.
Поднять ли его? Может быть, показать его Оксане? Оно бы хорошо послужило для её развлечения, а она и так говорит, что не может смеяться весёлым смехом! Однако где же я его видела, этого чиновника? Где, где, где? Ага, я уже знала, где! Там, на том вечере профессоров. Я едва обращала тогда на него внимание, всматриваясь во всё и напрасно стараясь угадать "счастье" этих людей. Мужчины болтали и пили, пока их лица не становились почти одутловатыми; шутили двусмысленными шутками, поглядывая на своих жён и соседок. Женщины хлопали их по плечам, с пониманием улыбались этим шуткам и грозили пальцами. Некоторые из них улыбались натянуто и чуть не засыпали от усталости и скуки.
А я думала раз за разом: "Это должно быть счастье, это должно быть счастье! И чего я нахожусь здесь?"
Когда я возвращалась домой и холодный ночной воздух охладил мой лоб, исчезла та свинцовая тяжесть, что охватила меня в обществе. А когда я вошла в свою тихую просторную комнату, а на бюро меня приветил свет, среди которого мои книги словно улыбались мне, я вновь обрела прежнее настроение. Вздохнув всей грудью, благодарила Бога, что я не одна из тех "счастливых" и не одна из тех "замужних", которые, правда, пользовались по этой причине большим уважением у своих знакомых...
Так, значит, на том вечере я видела этого человека, который давал мне повод исполнять "обязанности жены". Мне пришло на мысль, не хотела ли, может быть, какая-нибудь из моих знакомых совершить "доброе дело" и свести нас вместе. При этой мысли моё лицо покраснело, и во мне вскипело. Действительно, эта мысль была не без основания. Мне казалось, будто я ясно слышала слова: "Она бедная девушка без матери и отца, без состояния, будет Богу благодарна, что найдёт опору, ведь какой конец у таких гувернанток? А он совершит доброе дело, если женится на ней. Его дети, заброшенные, без ухода, получат разумное руководство. Он спокойный, добрый человек, а она — без претензий".
Без претензий!..
Вся гордость моей чувствительной аристократической души вскипела.
На моих устах на миг заиграла насмешливая улыбка, а потом я снова взглянула на смятое письмо; однако поднять его так и не решилась...
В ту ночь я читала и писала далеко за полночь. Время от времени в моей душе всплывал образ Марка, вспоминались его слова, произнесённые сердечным голосом: "Что я люблю, люблю уже навеки!" Но, упорно сопротивляясь малейшим воспоминаниям о нём, я ощущала в душе только то, что причинило мне боль; заслонялась его холодным поведением последних дней словно талисманом — против него самого, а точнее, против любви к нему. Моя гордость, питаясь этим, крепла, набирала силу, вливая в душу волшебную мощь. Да, в ту ночь я работала с таким воодушевлением, как уже давно не работала, а, ложась спать, уснула крепким сном.
Утром меня приветили золотые лучи солнца, будто желая настроить на весь день солнечно. Быстро поднимаясь, я повторяла (как молитву) одно гордое изречение из сочинения Ницше "Also sprach Zarathustra" [109], которое, бог знает почему, именно в ту минуту пришло мне на ум:
"Was von Weibsart ist, was von Knechtsart stammt, und sonderlich der Pobelmischmasch — das will nur Herr wer den alles Menschenschicksals — о Ekel! Diese Herren überwindet mir, ihr höheren Menschen, die sind des Übermenschen gröbte Gefahr" [110]...
XI
Время шло безвозвратно, и в моей жизни ничего не менялось. Из моего родного края и от родственников я получала мало вестей; впрочем, я и не тосковала по вестям от них. Что касается моих отношений с пани Марко, то и они почти не изменились. Она меня всё так же любит, а хотя всё чаще хворает, становится от этого всё более раздражительной, я терпеливо переношу всё, убедившись, что она одна мне действительно искренняя советчица, опора в жизни, на чьей груди я могла бы открыто излить любую боль и которая после смерти моей дорогой незабвенной бабушки опекается мной по-настоящему по-матерински. К тому же она ведь его мать!
Однажды, когда она пролежала больной больше недели, а я, ухаживая за ней, не спала ночами и даже исхудала, она сказала мне, сжимая мою руку со слезами в глазах: "Я не знаю, Наталка, смогу ли я когда-нибудь в полной мере отблагодарить вас за вашу сердечность и любовь, как я этого хотела бы и как вы этого заслужили! Но, может быть, он воздаст вам за меня. Он благодарный и верный, ох, верный, как его незабвенный отец. Он знает, что вы для меня значите!"
Я отвернулась от неё, чтобы не смотреть в её добрые глаза. Во-первых, я не могла смотреть на её лицо, когда она говорила о нём, а во-вторых, моя совесть не была совсем чиста. Была ли я действительно добра к ней ради неё самой или, скорее, потому что она его мать? Правда, я уже не думаю о нём столько, как прежде. Гордюсь тем, что чувство любви не победило меня, и я лишь в самых тихих и одиноких минутах вспоминаю о нём. И всё же разве не пролила бы я хоть одной слезы, если бы не знала его вовсе, а должна была переносить капризы больной дамы только потому, что получаю жалованье и подарки? Кто знает, кто знает!.. Но нет, я обманываю себя; ведь я его не люблю, я почти совсем его забыла, я занята почти только Орядиным! Лишь когда поднимается сильный ветер, а деревья в саду грозно шумят, напоминая шум моря, тогда его образ встаёт как зачарованный ясно и отчётливо перед моей душой, и его уста произносят сердечным, спокойным голосом: "Что я люблю, люблю уже навеки", — тогда я думаю о нём. Но это случается редко, и я этому противлюсь. Обращаюсь к Орядину, который дразнит меня своим поведением и которого не могу забыть, или, вернее, не хочу забыть! Ведь почему мне его забывать? Я же — ха-ха-ха! — его царевна!..
Пани Марко говорит, что я изменилась, стала холодной, замкнутой в себе и ещё тише. Это, может быть, правда. Я почти избегаю людей. Я люблю их и охотно бываю среди них, только не люблю оставаться среди них надолго и слушать то, что они когда-то и у кого-то заучили наизусть. Я теперь целиком отдалась написанию одной более длинной повести, которая составляет "мою кровь и нервы". Она — я это чувствую — будет пронизана всем светом моего существа. В неё войдёт всё солнце моей души, вся подавленная радость моей натуры, всё её будущее. Хочу погружаться в эту работу, купаться в ней и черпать из неё, как из той золотой чаши, счастье и полное удовлетворение. Да, в ней хочу расцвести, как та роза...
* * *
(Снова позже).
Однажды спросила меня пани Марко:
— Как бы вы жили, Наталка, если бы я умерла?
Этот вопрос неприятно поразил меня, и я с тревогой посмотрела на неё. Она с каждым днём всё больше слабела, порой целыми днями лежала на софе, и хоть уверяла меня, что это у неё лишь усталость, я всё же сильно тревожилась и всё своё внимание обращала на неё.
— Ну как же? Почему вы смотрите на меня, вместо того чтобы ответить? — будто шутила она.
— Никогда не думаю о чём-то подобном, дорогая пани! — ответила я внешне спокойно. — Не понимаю, почему вам приходит что-то такое на ум!
— Но я хочу знать, как бы вы потом жили? Вам трудно ответить на это? Скажите, дорогая дитя, вернулись бы вы снова к родственникам?
Я невольно закрыла лицо руками.
— О боже милостивый! Я не знаю, я ничего, ничего не знаю! — сказала я вполголоса.
— А я хотела бы знать ваши мысли! Вам ведь здесь действительно хорошо и приятно со мной?
— О дорогая пани. — Больше я не могла сказать. Принуждённая каким-то внезапным чувством печали, я схватила её исхудалую руку и поцеловала её. Она молча прижала меня к себе, и я чувствовала, что она была так же тронута, как и я.
— Значит, вам хорошо и приятно у меня, — продолжала она, стараясь говорить спокойно…