…нервно. — Особенно солнца жаждет моя душа; ведь именно его мне никогда не хватало в жизни и, пожалуй, не будет и впредь. Что же до прекрасных минут, то и я их никогда не забуду. А повторять обещание не покидать вашу матушку у меня нет причин. Вы и так не поверили бы мне полностью, а я не привыкла навязываться даже утешающими заверениями, а теперь не сделаю этого тем более.
Он вспыхнул и уже имел на губах какие-то резкие слова, однако сдержался и спросил:
— Что дало вам повод думать, что я не поверю вам полностью?
— Вы сами дали мне случай прийти к этой мысли, — ответила я, — но вы ошибаетесь, пан доктор. И компаньонка умеет быть верной, а за полученные добрые дела, за искреннее доброе сердце — благодарной; тем более та, что чувствует себя одинокой и презираемой. Но вместе с тем она умеет быть верной и себе и, оценивая других, умеет ценить и себя. Бывали минуты, когда вы обходились со мной, как с человеком, равным вам душой и мыслями, обходились как со своим товарищем. Это были для меня солнечные часы, и за них благодарю вас от всего сердца. Они — я это чувствую — будут долго-долго сиять в моей душе. Надеюсь, что это не обидит вас, пан доктор. Впрочем — мы ведь расстаёмся.
Я подошла к нему, чтобы подать ему руку. Он стоял, опершись о стол, бледный как смерть.
— Прощайте! Я желаю вам того же счастья и того же солнца в будущем, что и вы мне...
— Солнца, солнца... — произнёс он глухим голосом и странно улыбнулся. При этом вперил свои большие, в эту минуту необычайно взволнованные глаза в меня, словно хотел навсегда удержать мой образ в памяти. — Вы говорите: солнца... оно заходит для меня с этой минуты!
Я взглянула на него широко раскрытыми глазами.
— Заходит?
— Да, для меня. Для другого оно восходит.
Я не понимала его.
— Мне жаль, пан доктор, если это правда, — сказала я вполголоса, и это была чистая правда.
Неописуемая тоска охватила мою душу, и чтобы не выдать этого перед ним, я опустила взгляд и подала с холодным поклоном руку.
— Ещё раз... прощайте!
Он поклонился так же холодно, формально, но не произнёс ни слова. Казалось, всякое прощальное слово застряло у него в горле. Его рука была холодна, как лёд, и сжала мою правую, словно клещами.
Я пошла, не оглядываясь, как во сне, и не знаю, приснилось ли мне или было на самом деле то, что вслед за мной прозвенело едва слышно, но почти как просьба, когда-то брошенное им в шутку (?) слово: "Цветок лотоса"...
Через три часа он уехал. Три тяжёлых, незабываемых часа в моей жизни. Меня мучила глухая тоска по нём, а его бледное, изменённое болью лицо неустанно стояло передо мной. Почему не покидала меня мысль, что он был лишь на вид холоден и сдержан со мной? Что в сердце своём он хранил что-то иное, тёплое, прекрасное, и страдал от чего-то — от какой-то гордости или по каким-то, бог весть каким, причинам.
В течение тех трёх часов он не лёг ни на минуту отдохнуть. Я же лежала без сна и слышала, как он ходил, словно беспрерывно меряя свою комнату. О чём он думал? В половине третьего подъехал извозчик [96]. Сердце моё забилось, и я задержала дыхание, чтобы уловить каждый его шаг и движение. Он ходил быстрее, собирал вещи, передавал их слуге и всё так тихо, чтобы никого в доме не разбудить, а может, и меня, ведь мимо моей комнаты нужно было проходить в сени. Наконец я услышала, как он вышел, как запер за собой дверь, дважды повернув ключ в замке, и, вынув его, положил на один из шкафов в прихожей. Проходя мимо моих дверей, он задержался на миг, словно принуждённый невидимой силой, чтобы затем удалиться вдвое более быстрыми шагами. На ступенях веранды, по которым он спускался совсем медленно, звякнула [97] его сабля, а вскоре после того я услышала гул экипажа, который его увозил. Когда гул смолк, слышен был только глухой, однообразный шум деревьев в саду...
Сквозь этот шум время от времени раздавался вздох эоловой арфы.
Я не двигалась.
Зарыв пальцы в волосы, я лежала с болезненно нахмуренным лбом, без слёз. Он не оставил мне права проливать их по нём...
Х
Почти четыре месяца минуло со времени отъезда доктора Марка, и мы снова зажили прежним укладом и прежней тихой, однообразной жизнью. От него за это время пришло лишь одно письмо из Цейлона, в котором он писал, что немного хворал, что вскоре отплывает в Испанию и что у него очень много работы. Эта работа, писал он, ему весьма желанна, потому что на него время от времени находит какая-то гнетущая "тоска по дому" и тоска по тихим, чистотой и любовью озарённым вечерам на родине, а труд рассеивает грустные, тоскливые мысли и не даёт ему утонуть в печали. Пока что всех сердечно приветствует и т. д.
Пани Марко после его отъезда стала раздражительнее и часто впадает в какой-то грустный настрой. Говорит, что её временами мучает предчувствие, будто она уже больше его не увидит. Я посвящаю бедной нервной женщине больше времени, чем прежде, отдаюсь ей целиком. Читаю ей часами вслух, почти беспрерывно составляю ей компанию. На кухне сижу больше, чем нужно, чтобы пища для неё была точно по её вкусу и всё так, как она любит. Из-за всего этого у меня остаётся очень мало времени, а когда наконец находятся свободные минуты, то сама не знаю, за что взяться прежде: читать ли, веселиться ли, как она иногда говорит, когда замечает на моём лице признаки душевной усталости. Я стараюсь, чтобы она никогда этого не замечала. Ведь она его мать, а значит, для меня так же дорога, как и для него.
Время от времени нас навещала Оксана и выпросила меня у пани Марко на "музыку". Тогда я переживала свои самые свободные минуты — и мои мысли неустанно летели далеко на юг.
После его отъезда мир для меня словно опустел. В сердце поселилась глубокая, тягостная, словно бесконечная тоска, которую я старалась всеми силами выкорчевать. Я не хотела думать о нём, не хотела, чтобы мои чувства тянулись к нему, как тот подсолнух к солнцу, но напрасно. Перед моим воображением почти ежечасно вставал его облик из тех прекрасных солнечных дней, когда он был для меня "добрым, искренним", был чем-то большим, чем "добрый знакомый". Живо воскресал его образ с быстрыми, неустанно следившими за мной глазами, прислушивавшийся с улыбкой к моим рассказам о родных местах...
Я люблю его, ведь это не могло быть ничем иным, что я к нему чувствовала. Это была, очевидно, любовь, но не такая, как когда-то к Орядину, а какая-то спокойная, глубокая. Его прекрасный, мягкий характер сиял теперь для меня ещё ярче, а его почти болезненная любовь к добродетели и чистоте оставила во мне такой след, который, наверное, ничто не сотрёт.
Все его беседы, взгляды, все его принципы относительно жизни и морали я разбирала с той же тщательностью, как когда-то у Орядина, и мне приходилось каждый раз заново убеждаться, что он человек насквозь интеллигентный и честный, до конца аристократ в чувствах и настоящий гуманист, чего об Орядине я с уверенностью сказать не могла.
Я купила себе рекомендованные им разные научные труды и читала их, углубляясь в них всей душой. Мне казалось, что этим его сущность станет мне ещё более понятной. Он восхищался античной литературой, и я добросовестно перечитывала всё доступное мне. Бюст Софокла, который он собственноручно поставил в моей комнате, стал для меня чем-то вроде святыни. Из новой изысканной [98] литературы он любил некоторых польских писателей, на которых я раньше не обращала особого внимания, потому что они происходили из недружелюбного мне народа. Своей интеллигентностью он устыдил мои враждебные, почти односторонние чувства, научил меня ценить и быть по отношению даже к врагам объективной и справедливой. Благодаря ему я поняла настоящий аристократизм души — тот самый аристократизм, о котором столь загадочно, но в то же время сильно и вдохновенно писал современный философ Ницше. Я научилась ясному мировоззрению, которое показало мне не одну, доселе почти совсем непонятную и незаметную вещь в новом свете. Но при всём этом его личность укрепила и мою подавленную душу и самосознание, вновь пробудила мою гордость, и за это я ему особенно благодарна. Воспоминание об этом последнем вызывает боль в моей душе, но я довольна.
Долгое-долгое время я мучилась и упивалась различными воспоминаниями о его личности, а в конце концов пришла к такому выводу. Было глупо, слабосильно лелеять нежные чувства к человеку, который, как я убедилась, в последнюю минуту гордо оттолкнул меня от себя. По какой причине — не могу ясно разобраться, чувствую лишь, что Орядин должен быть этой причиной. Впрочем, это меня обижает. Орядин достоин быть и его другом, и ему не следовало ради знакомства, о котором я даже не знаю, что он думает, отталкивать меня. Он делал это — правда — временами достаточно загадочным поведением, скорее с сожалением, скорее вынужденно, будто не хотел и тенью стать в чём-либо помехой или задержаться там, где мог бы быть лишним; но для меня и этого довольно, чтобы не навязываться ему своей особой. Если мои знакомства ему неприятны, то тем более неприятна и я, стоящая одна посреди широкого мира, без положения, без состояния, "компаньонка".
Орядин злится на меня, причиняет мне боль из какой-то мести, но он не отвернулся бы от меня в таком случае. Поэтому прощай, Марко. Наши натуры слишком похожи, чтобы могли соединиться, слишком одинаково замкнуты в себе, чтобы всегда понимать друг друга. Не увидимся, может быть, больше никогда, и я не напомню о себе ни одним воспоминанием, ни одним словечком — разве что мечтами! Да, мечтами, если бы они имели силу дойти до тебя. А может, ты почувствуешь их тихими, звёздными ночами на море?..
А я займусь наукой и трудом, чтобы моя жизнь обрела смысл и привлекательность, а для других хоть мимолётную ценность, и чтобы сдержать данное тебе слово, что ты когда-нибудь получишь в руки мои произведения.
С Орядином — разорву ли я когда знакомство? О нет, он остался при всём том какой-то реликвией, святыней, каким-то лучом моей мрачной одноцветной прошлой жизни, который я не забуду никогда. Кроме того, он сын моего обиженного народа, в чьё будущее я верю, который своими способностями станет во главе этого народа и не обманет его доверия. Он — я это знаю — никогда не даст мне повода пожалеть о моей искренней привязанности к его прежней любви, а теперь дружбе. Если бы мне пришлось бороться из-за его горячей, непостоянной натуры и дальше, то я буду бороться. Я люблю борьбу: она напоминает мне о жизни и существовании.