я словно вяну. На мою душу будто спадает завеса из чёрного крепа [112] и закрывает всю ясность, что в ней пробивается.
Она больна и с каждым днём слабеет, но уверяет меня и себя, что это пройдёт. Дай бог, но отчего же она так исхудала и пожелтела? А меня почему прямо гонит на какие-то "развлечения, на которые имеет право только молодёжь"? Прежде этого у неё никогда не бывало, а теперь словно хочет вознаградить мне все даже мельчайшие причинённые ею неприятности. Бедная! Не знает, какое тягостное чувство вызывает тем во мне, но я исполняю её волю, чтобы доставить ей радость и самой себе не навлечь на будущее угрызений совести. Её воля, её дорогая воля пусть будет моей волей!..
Из всех наших знакомых чаще всего навещает нас Оксана. Её уговаривает пани Марко выманивать меня на "божий свет". Иногда ей это удаётся, но чаще она остаётся у нас. Она охотно проводит время у нас: дух нашего дома действует на неё умиротворяюще и настраивает торжественно-серьёзно.
— Стоит только войти к вам, — говорит она мне, — в ваши высокие, тихие комнаты, обставленные этой старосветской мебелью, где высокие кресла стоят словно на страже царящего здесь давнего доброго тона, меня сразу охватывает чувство покоя и уверенности. А к тому величавая фигура пани Марко, одетой в чёрный шёлк, шелест которого я так люблю, и вы с вашим бесшумным, будто скользящим шагом, с меланхолически склонённой головой и задумчивыми глазами, — я не знаю, та ли я самая, что прежде, и почти сомневаюсь, царят ли в мире среди людей ложь и неправда; напротив, думаю, что здесь только красота, любовь и мир! Так у вас!
А я улыбаюсь и искренне жму ей руку. И я её люблю. Со всеми её мелкими слабостями, с её тонкой ненавистью ко всему грубому, бездушному и — не музыкальному.
О моих прежних отношениях к Орядину она уже знает и занимается нами обоими с большим интересом. Когда я говорю о нём, то она буквально пьёт слова с моих уст, а глазами смотрит так, будто и ими слушает, чтобы не пропустить ни одного моего словечка и ни на минуту не потерять выражения моего лица. Мне порой даже странно, что это её так занимает. Я ведь не делаю из того, что интересуюсь им, какой-то важной истории, — ох, совсем нет! Думаю о нём потому, что скучно, что хочется жить какой-то тёплой жизнью, думаю словно из мести за то, что Марко возгордился и в последнюю минуту пронзил моё сердце, как ножом...
Когда мы встречаемся с Орядином в театре, на концертах или в других публичных местах, мы словно притаиваемся друг для друга. Электризованные, почти испуганные в минуту встречи, мы почти в тот же миг чувствуем потребность причинить друг другу боль. Я вооружаюсь всей гордостью, какая у меня есть, чтобы дать ему почувствовать, что я не прошу любви и сочувствия; он же хочет доказать мне, что не делает из меня ничего, что уже давно утешился после моей утраты.
Его неизменное спокойствие выводит меня из равновесия, и, раз встревоженная, я теряю обычное расположение духа. Стараюсь не думать о нём — и думаю о нём почти непрерывно.
"К чему у него это нарочитое, переходящее в заносчивость спокойствие? — спрашиваю себя. — Стыдится ли он любви, как какой беды? Или молчит из упрямства?" Если бы между нами должно было произойти какое-то примирение, я никогда не сделала бы первого шага. Когда-то думала иначе, но теперь убеждаюсь в невозможности такого поступка. Во мне есть что-то упрямое — аристократическое, что имеет надо мной неограниченную власть, и я подчиняюсь этой власти. В целом мои чувства к нему какие-то странные. Порой я убеждена, что могла бы и не заниматься им, если бы твёрдо решила это. Но с какой стати решать такое?
Однажды я слышала кое-что из его частной жизни, что бросало очень дурной свет на его совесть и нравы. Этого я от него никогда не ожидала, и это дало мне возможность заглянуть в его душу и способ мышления. Всем этим я мучилась до физической усталости, однако не могла брать его в защиту перед голосами, которые его порицали. С другой стороны, я радовалась его росту и испытывала какое-то удовлетворение. Не была ли это отчасти и моя заслуга, что он оставил свой план замкнуться где-то в деревне и жить "лишь для себя"? А так, когда станет независимым, он восстанет (как говорил мне ещё в первый раз) против того, что покажется ему злейшим злом нашего народа, и будет защищать его права. Правда, я тогда поступала совсем не бескорыстно. Я не могла в то время стать его женой, но если бы я пересилила себя и дала слово? Так поступает немало женщин, особенно тех, что живут в зависимых обстоятельствах, но я не хотела идти этой дорогой: она показалась мне недостойной ни меня, ни его. А теперь, когда он действительно идёт вперёд, он враждует на меня за то, что я не захотела подать ему руку для обыденного счастья. Счастлива ли я, может быть? И что же, если бы мы и поженились? Наверно, тяжело трудились бы, наверно, постепенно одеревенели бы, стали бы безразличны, — а так в моей жизни нет ни "окончания", ни "истории". Я и боюсь всякого "окончания"; мне кажется, что если бы оно наступило, двери ко всем сферам мысли закрылись бы для меня навсегда; нет, у меня нет склонности к этому.
Тогда, когда я любила его всем жаром первой любви, я, может быть, как-то устроила бы наши отношения, а теперь вот что выросло из непонимания и ложного честолюбия! Нет, где раз любовь царит, там нет места для раздумий; а где мысли берут верх, она незаметно бледнеет и замирает. В первый раз мы не слишком думали о своих характерах. И я улыбнулась, вспомнив те времена. Ах, та любовь! Сколько тогда страдалось, сколько пролилось горьких слёз, передумалось грёз, а всё же счастья и красоты тех минут я тогда не ощущала, а теперь чувствую лишь меланхолию всякой завершённости...
XII
То, что я ныне с кровавой тоской пишу, — правда. Болезнь пани Марко усилилась так, что я уже ясно предвижу её смертельные последствия. Для неё нет выхода. Я хожу, словно отравленная, как в тумане, и гляжу долгими-долгими минутами безжизненно перед собой. А она бедная... ах, я не могу на неё смотреть! Борется всеми силами, чтобы победить своего врага, остаться ещё в живых; хотя бы настолько, чтобы его увидеть хоть раз, благословить в последний раз! Он знает, что она больна, и обещал, если только сумеет, приехать на несколько дней.
Она уже четыре недели не покидает постели совсем, а пищи почти не касается.
Я не осознаю ясно, что со мной, и не думаю о своём будущем. Знаю лишь одно: я теряю свою последнюю опору, замену моей матери, и что подо мной рушится почва.
Мне суждено скитаться от кровли к кровле, переживать разные унижения, эти гнусные чувства, недостойные человека, которые я ненавидела с детства, побеждала всеми силами — напрасно...
Это словно сбывается какое-то проклятие, что все, кого я люблю, покидают меня.
Проснувшись этой ночью, я кинулась к её постели, а она выглядела так, как те, кто уже собирается на тот свет. Лежала как мёртвая, бледная, едва дышала. Меня прошиб холод, и я невольно подумала: "Теперь настал этот миг". Затем, склонившись над ней, я нежно коснулась её лба. Спустя немного времени она открыла глаза и минуту смотрела почти безжизненно перед собой.
— Вы спали, пани Марко? — спросила я с притворным спокойствием, хотя сердце сжималось во мне от невыразимой скорби.
— Спала. Зачем ты меня разбудила?
— Хотела подать лекарство...
— Я очень ослабла, Наталка.
— Теперь вам станет легче; возьмите ещё этих капель, тогда я больше не буду вас будить.
— Но почему я так сильно ослабла? — спросила она и обратила на меня свои большие впавшие глаза.
— Болезнь утомила вас, дорогая пани, но уже завтра вам станет легче.
— Ой, легче! — прошептала едва слышно; а потом через мгновение с трудом взяла мою руку и прижала её к устам. — Ты добрая, — сказала и умолкла. Казалось, что какое-то волнение душит её...
— И мне жаль, что никто не знает, что ты такая... Ой, сиротка ты моя, бедная сиротка!
Она говорила с усилием, тихим голосом, а я тихо плакала, закусив губы.
— Свет ты, но не ложный, не заимствованный — нет, настоящий! Наталка, позови мне завтра священника... я верю в Бога. Ты слышишь?
— Слышу, дорогая пани!
— Я верю в Бога...
После короткого молчания она тяжело вздохнула и прошептала:
— А его нет; нет и нет... и я его уже не увижу, Наталка?
— Слышу, дорогая пани.
— Он писал, что приедет?
— Писал; и он приедет! Может быть, завтра, может, послезавтра. Она снова тяжело вздохнула и, не выпуская моей руки из своей, казалось, опять засыпала, но не уснула. Она ещё говорила временами. Я слушала, не прерывая её. Однажды сказала совсем шёпотом:
— Ты хотел, чтобы я молчала, и я молчала. Она ничего не знает.
Она говорила, очевидно, к сыну о какой-то тайне... Я почувствовала, что не должна была слышать этих слов, ведь кто же была та "она"?
Однако она больше не говорила. Однажды словно очнувшись, произнесла по-немецки цитату из священного писания, которую очень любила: "Und darum wenn ich nicht allmachtig bin im Fleiche, allmachtig aber dem Geist nach, kann ich das Fleich uberwinden, und darum bin ich der Sohn Gottes nicht dem Fleisch, sondern dem Geiste nach" [113]. Потом умолкла. Казалось, говорила её механически.
Я спросила совсем нежно, не болит ли у неё что-нибудь.
— "Gott ist keine Illusion!" [114], — ответила она мне на это и больше не говорила этой ночью.
Я сидела у постели с закрытым лицом в мрачной задумчивости над больной, над ним и над тем, что всё так сложилось. Что он скажет? Это будет для него страшный удар, у него была только она, он думал со временем вернуться и жить с ней, а между тем едва год прошёл, и она уйдёт от него навсегда. Ах, если бы он только поскорее приехал, чтобы застать её ещё живой! Врачи говорили, что когда вода подойдёт к сердцу, она умрёт. Я писала ему, чтобы приезжал как можно скорее (он уехал на очень короткое время в Польшу), а он ответил телеграммой, что приедет. Она ждёт — лишь бы только дождаться его.
Почему она должна умереть, почему именно она и ещё так рано [115]! Почему судьба должна была соединить меня с ней, чтобы через короткое время так безжалостно разлучить, чтобы я снова осталась сиротой? Что я начну? Что? Что? — спрашивала я себя снова и снова и в ту же минуту горько усмехалась в ответ. Вернуться ли туда, среди тех, кто питал меня ненавистью, или искать другую хозяйку, которая давала бы хлеб; продать свою волю за несколько жалких золотых, потому что такой другой я больше не найду! А где жить до времени новой службы, под какой крышей, под чьей опекой? А моя работа, мои цели, мои мечты... что с ними? Я тяжело вздохнула, и перед моей душой возник образ бабушки.
"Бог тебя не оставит, он милосердный, добрый, а ты ведь сирота!" — вспомнились мне её когда-то сказанные слова