под её постелью. Но то было ещё ничто. В одном углу её комнаты — прямо возле какого-то макартовского букета — висел также «образ». Он изображал совсем обнажённую женщину, укрытую лишь каким-то прозрачным покрывалом, будто она летит лесом, а в руках, поднятых высоко вверх, держит какой-то свет. Голову она обернула назад, чтобы видеть, не следит ли кто за нею, и улыбалась заманчивой улыбкой, словно никто в этом не разбирался.
Когда после похорон нужно было встретиться с сыном покойной, чтобы обсудить кое-какие дела, и условились встретиться у неё, он, прохаживаясь по комнате, остановился перед тем бесстыдным образом. Она, компаньонка, заметив это, сказала как бы в шутливой рекомендации:
— Блудный свет.
А он?
— Она похожа у губ на вас, — сказал он.
— Это говорила пані Марко, — ответила она (и даже не покраснела), — и потому что она любила этот образ, я взяла его себе самовольно.
— Не подарили бы вы его мне? — спросил он. — Я люблю такие фантастические творения...
И она согласилась на это, не колеблясь ни минуты, будто так и следовало! При этом держалась такой скромной! Пусть он берёт (говорила), она, разумеется, не имеет на образ никакого исключительного права, это было с её стороны даже нарушением его прав и т. д., однако не отняла руки, когда он взял её и, бог знает зачем, поцеловал. А то, что она и тогда не покраснела, имело тоже своё значение. Это случалось с ней, очевидно, не в первый раз; но как она доходила до такой доверчивости? Он, конечно, мужчина, как и каждый другой: сегодня здесь, а завтра там, но она?
А когда все разошлись, он при прощании поблагодарил искренними словами за то, что она была для покойной словно дочь, и она расплакалась и ничего не ответила. Это должно было показать ему её огромное чувство! Ха-ха-ха! Кто бы в это поверил! Он ещё говорил, что приедет через год [119] и поставит покойной с её (компаньонки) помощью красивый надгробный памятник, что сейчас не может этого сделать, потому что должен как можно скорее вернуться, но оставляет дорогую могилу её попечению. А затем попрощался, хитрый, не слишком тепло и ушёл. Ночевал будто бы в гостинице, с тех пор как покойную похоронили, и она будто бы жила одна, но вечером всё же в тот же день (на следующий день он должен был уехать) был у неё ещё раз...
За образом?
Старая кухарка говорила, что пан забыл свою дорожную сумку у барышни, которую она по его просьбе спрятала у себя… Может быть! Во всяком случае из этого выглядела какая-то тактика; впрочем, кого это может касаться? Кого могут касаться такие самостоятельные незамужние женщины?..
Не знаю, смеяться ли, когда вспоминаю всё это, как Оксана, которая рассказывала мне это, чтобы меня рассмешить, или плакать от того, что встречаю такое «сочувствие» в женщинах, которые должны были бы понять моё печальное безотрадное положение?
Право, не знаю.
Что касается их критических рассказов, то в чём-то они сказали и правду, только её надо понимать иначе. Например, относительно образа, относительно благодарности и даже относительно вечернего визита. Действительно, он меня навестил. Пришёл забрать ещё какие-то нужные бумаги, которые находились у меня, и чтобы, как сказал, пожать мне в последний раз по-дружески руку.
— Дайте мне слово, — просил при этом, — что дадите мне вскоре случай хоть отчасти вознаградить вас за всю вашу искренность и самоотверженность и что в трудные минуты обратитесь ко мне. — А я колебалась подать ему руку. Нет, я не хотела благодарности за то, что делала просто из признательности и привязанности к бедной покойной, которая стала для меня в самой критической, почти роковой минуте моей жизни настоящей спасительницей. У неё я познала иную жизнь, нежели прежняя, отмеченная самолюбием и ненавистью; у неё я нашла уважение и любовь, и для неё я не была одной из тех, над кем добрые люди должны из милости проявлять сострадание без любви.
Он заметил моё колебание, и оно его задело.
— Вы колеблетесь? — спросил он. — Правда, у вас уже есть друзья, и близкие, и прежде чем ваши слова дойдут до меня, они придут к вам каждую минуту. Я, очевидно, опоздал со своим намерением или меня уже слишком много в кругу ваших избранных. Жаль мне! — И несмотря на всю скорбь, что тяготела на нём и почти сломила его, он улыбнулся по-прежнему — наполовину гордо, наполовину насмешливо. И эта улыбка вызвала во мне, как и раньше, чувство уязвлённой гордости, однако я была смертью моей покровительницы так подавлена, её утрата была для меня таким тяжёлым ударом, что всё остальное казалось по сравнению с этим мелочью, и я не могла сопротивляться, как прежде.
— У меня есть друзья, это правда, — ответила я, слабо улыбаясь. — Оксана и ещё одна дама, вы её не знаете, но...
— Дама? — спросил он.
— Дама. Одна молодая художница.
— И больше никто?
— Никто.
— А тот, что был здесь на похоронах? — спросил он почти раздражённо и посмотрел на меня большими, ожидающими, неуверенными глазами, которые на его бледном худом лице казались ещё больше.
— Кто же тут был? Я и вправду не знаю. — И в ту минуту я действительно ещё не догадывалась, кого он имел в виду.
— Не знаете? А Орядин что? Он ведь ваш друг!
— Он? — Я болезненно улыбнулась, потом посмотрела на него полным, серьёзным взглядом, а лоб мой невольно омрачилось морщиной.
— Разве он того не достоин? Впрочем, он не мой друг, разве что в каком-то смысле… В каком-то смысле! — повторил он иронически и, не дожидаясь дальнейшего объяснения от меня, сказал: — И потому вы не можете дать мне слово о том, о чём я вас просил!
— Господин доктор! — сказала я, умоляя словами и взглядом.
— Ах, я вас утомляю! — ответил он горько. — Не принимаю во внимание того, что вы уже истратили свои силы для нас до предела, чтобы ещё бороться с вашим "должником", который ссылается на бог знает какие права, хотя их никогда не имел! Но простите мне! Я ведь тоже человек, у меня тоже есть нервы, и на меня находят минуты, когда я чувствую не только спокойное человеческое желание посвящать свой труд и жизнь лишь ближним. Именно теперь, когда я потерял свою дорогую мать, и душа моя изранена болью и чувствует себя ужасно одинокой, я хотел увезти с собой такое удостоверение, которое стало бы для меня утешением и было бы залогом награды за все прочие утраты в моей жизни, и за то, что принадлежит каждому человеку, за счастье. Однако я ошибся. Простите, что я вас трогаю, — продолжал он глухо, и в его голосе слышалось, что он всеми силами старается овладеть внутренним волнением. — Но вы, Наталка, не знаете, каково это — когда гордый человек чувствует себя отверженным, лишним там, где он всей душой хочет стать всем, кладёт всю надежду свою на одно судно, а видит, что оно для него тонет. Но довольно уже об этом. Я и так дал себя увлечь чувствам слишком далеко, не считаясь с тем, что для таких слов эта скорбная минута и так неподходяща. Но бедная моя мать, которая обещала мне заботиться [120] о моём счастье, умерла, а я слишком человек, чтобы примириться с тем, что из всех моих надежд останутся мне лишь одни мечты!
И, не ожидая от меня никакого ответа, даже не желая его слышать, словно знал заранее, что всё, что выйдет из моих уст, принесёт ему лишь невыразимую боль, — ушёл.
После этого я осталась одна, одна! Оглушённая, страдающая, почти окаменевшая, я не думала ни о чём ясном и повторяла про себя лишь снова и снова: "Что со мной? Что с ним? Что со всеми, всеми, у кого есть сердце в груди?"
* * *
(Снова позже).
Лишь теперь, то есть спустя некоторое время, убеждаюсь, что всё это страшное — не сон, а действительность. Что её действительно нет, и я действительно осталась одна, словно былинка в поле. Страшно мне порой и пусто, особенно тогда, когда сижу у себя за какой-нибудь работой, в доме глубокая тишина, а церковные колокола гремят во всю силу и будто требуют, чтобы я их слушала...
Тогда эта чёрная минута встаёт передо мной живо, и я переживаю снова печальное событие. Тогда тоже гремели колокола и звучали мрачно, словно говорили: "Уже идём, уже идём, уже идём!", а её выносили бережно из дома. Народ теснился, толпился, а он шёл за гробом бледный, как смерть, без слёз в глазах. Хоругви печально колыхались на ветру, а я плакала горькими слезами. Да не только я одна. За ней плакало и много других бедных, покинутых детей, над которыми она милосердилась и никогда не отпускала без помощи из своего дома. Теперь всё кончилось...
Большие её комнаты, "наполненные покоем", уже сданы внаём, и в них воцарился совсем иной дух. Громкий озорной смех женский или мужской раздаётся в них и свидетельствует более чем ясно, что прежний добрый тон куда-то исчез, убежал из этих комнат, может быть, навсегда, изгнанный характером воцарившегося теперь веселья. Комната Марка, запертая его собственной рукой, дремотно ждёт его возвращения, а все буйные цветы, лелеянные только её рукой, некогда украшавшие его комнату, приютились в своей осиротелости в моей тихой комнате.
И так живу я одна, отделённая от своих жильцов скорее каким-то духом, чем стенами или стеной, охраняемая большой собакой Дианой и обслуживаемая одной из бедных женщин пані Марко, которая поселилась во дворе в флигелях [121]. Думаю так жить, пока — пока? Вопрос этот даже немного смешон, потому что и сама не знаю, пока. Моё имущество, заслуженное мною у доброй дамы и совершенно нетронутое, удержал по моей просьбе Марко у себя и должен высылать мне только тогда, когда я или заболею, или не смогу без этого обойтись. Одна из знакомых дала мне несколько учениц, за счёт которых я хочу жить, а кроме того, буду стараться зарабатывать на хлеб пером и иглой. Но к игле пока не думаю ещё браться.
Кроме Оксаны, молодой художницы и ещё нескольких старых достойных знакомых пані Марко, меня никто не навещает.
От моих родственников, а именно от тётки, я вскоре после отъезда Марка получила письмо, в котором она писала, что могла бы прислать мне на два-три месяца Катю.
"Это молодая, прелестная девушка, — писала тётка, — приносит с собой повсюду жизнь и должна быть тебе очень желанна в твоём, как я себе представляю, теперь не без причины очень грустном настроении. Я бы не отпускала её от себя, но для таких молодых девушек полезно побыть время от времени и с серьёзными натурами, и хорошо понемногу разбираться в мире. Постоянное сидение дома вызывает меланхолию, делает дикою, а мужчины этого не любят; поэтому нужно быть внимательной ко всему. У Лорденов она не может побывать, потому что Лорден страшно (не думай, Наталочка, что он скуп, упаси бог!) ревнив и не выносит, когда Леночка ласкает кого-то другого, кроме него или своих двух дочерей. (Маленький червячок от первой жены уже умер; ему всё равно не суждено было жить, ибо он был столь деликатен, что над ним хоть сиди да дыши!) Тебе, дорогая Наталочка, я охотно доверила бы Катю, потому что ты всегда была серьёзной и умной и наверняка научилась ещё не одному прекрасному делу у такой женщины, какой должна была быть