полно, долго. Почему вновь навалилось на меня какое-то неприятное, словно ощущение, словно уверенность, что мы отдалились друг от друга еще дальше?
— Мы все хотели бы верить в существование счастья, а может, и верим все! — сказала я, улыбаясь. — Кто знает?
— Ну да, верить! Но не каждый имеет дар быть счастливым, а у нее есть этот дар, — ответил он. — Есть разные натуры...
В эту самую минуту старые стенные часы начали играть какую-то мелодию. Эти часы остались мне от бабушки, я взяла их с собой сюда к пани Марко. Однажды — еще дома — когда Орядин приходил по какому-то делу Маевского к нам, то есть к дяде, он слышал, как эти часы играли. Уверял меня тогда на прощание, что провел очень милый вечер...
Теперь они умолкли, словно по приказу, вместе с нами и, прислушиваясь к игре, погрузились в какую-то задумчивость.
Эта нежная, непритязательная музыка звенела, словно прекрасная сказка из давних, минувших времен. Она рассказывала гармонично и мило какую-то простую, поэтическую повесть. Она словно наделила нас другим зрением и слухом и наполнила сердца каким-то томительно-грустным чувством...
Была ли это та самая мелодия, которую он тогда слышал? Тогда, когда жизнь лежала еще перед ним, полная надежд и блеска, а я, спрятавшись в незаметном углу комнаты, следила за ним молча, неустанно горячими, ждущими глазами, следила за каждым его движением!
Его глаза теперь искали моего взгляда, а когда встретились, мы оба испугались.
Потом я сказала немного нервно:
— Эта музыка всегда напоминает мне мою дорогую бабушку, а когда я вспоминаю ее, меня охватывает глубокая тоска по покою. Что это может быть? — А немного погодя и словно после минутного раздумья добавила: — Мне такие совсем старенькие дамы симпатичны. В своей тихой простоте и благочестии они были такими благородными и величественными, например, как моя бабушка. Вы ее не знали, пан Орядин, но у нее был очень сильный дух, и она была очень справедлива.
— Ее муж был военный, — упоминали вы как-то, Наталочка, правда? — вставила Оксана.
— Мой дед был капитаном. Бабушка рассказывала, что жила с ним так прекрасно! "Твой дед, — рассказывала мне как-то, не помню уже по какому поводу, — был нежный и приветливый со мной: вообще он никогда не был таким, как нынешние мужчины, у которых, попросту говоря, нет настоящего лица, перед которым девушки должны бы унижаться! О, она не любила, как говорила, модных мужчин!"
— Это правда, — задумчиво сказала Оксана, — нынешние браки другие; даже и счастливые браки.
— Верность выходит из моды, — грустно говорила всегда бабушка.
— Этого я бы не сказала, — возразила молодая женщина, — но теперь все такие "всезнайки", такие увядшие! Я не знаю, но меня охватывает грусть, когда я слышу порой, как наша молодежь насмехается над стариками. Эта безиллюзорность наших времен усилилась уже до крайности и делает человечество порой грубым, а молодежи она совсем не к лицу. Может быть, сейчас царит лишь дух трезвости и ума, но разве и добра? — Потом добавила с оттенком горечи в голосе: — То, что я говорю, тоже дышит стариной, правда, пан Орядин?
— О, в этом я вполне с вами согласен! — ответил он. — Для меня нет ничего более неприятного, чем незрелая философия!
"Что вы называете незрелой философией?" — хотела я спросить у него, но промолчала. В ту самую минуту послышался сварливый женский голос, скрип открываемых и закрываемых дверей, и вскоре после этого открылись двери моей комнаты, и вошла моя квартиросъемщица.
Это была румынка, молодая, замужняя, бездетная женщина, которая поселилась со своим мужем, инженером на железной дороге, на какое-то время в Буковине. В эту минуту она выглядела рассерженной, однако, увидев у меня мужчину, сдержалась. С Оксаной она уже была знакома у меня.
— Я восхищаюсь вашим вкусом, пани Верковичевна! — громко сказала она на плохом немецком, когда познакомилась с Орядиным. — Зачем вы держите такое чудовище, как эта ваша Диана? Знаете ли вы? Чуть-чуть, и она бы разорвала мою дорогую крошечку Фитицу! (так звали ее собачку). Совсем бы разорвала! Она так испугалась, что даже от меня прячется. Меня это так разозлило! — Сказав это, она упала на софу и швырнула шнурок каких-то кораллов, которые, по обычаю своей страны, почти никогда не выпускала из рук, на стол перед собой, словно была смертельно усталой.
— Ужас!
Я начала ее жалеть, так же как Оксана и Орядин. Орядин наблюдал за ней с большим интересом, румынка нас не слушала.
Она была и чем-то другим утомлена, не только этим. Это пустяки, она из-за этого ничего не делает, и это разве лишь напомнило ей всё остальное, что ее здесь угнетает! Я, Наталья, уже это знала. Она рассказывала мне об этом, действительно, уже сотню раз, говорила при каждой встрече.
Пусть кто-нибудь только представит себе, каково ей здесь. Здесь она должна сама ходить за глупыми кухонными и домашними покупками, а там у них ходил её муж. (Там всегда мужчины ходят за такими покупками). Это портит ей каждый раз настроение на целый день, а в конце концов оказывается, что всё, что она купила, куплено плохо. Сегодня с ней опять так случилось. К несчастью! Уж правда, даже хорошей пудры здесь не достанешь!
Мы рассмеялись, а она, словно всё еще сердитая, продолжала.
Действительно, она чувствует себя здесь очень несчастной и уже теперь плачет от того, что, может быть, придётся ещё с полгода здесь мучиться. Она вообще не понимает, что себе думает её муж! Ах, что за глупость быть инженером!
Орядин заметил, что её муж, наверное, очень часто бывает в дороге.
— Разумеется, что в дороге. Дома он почти гость. Говорю вам, я погибаю от скуки!
— Чем вы обычно занимаетесь? — спросил он её.
— Чем? — переспросила она с удивлением и уставилась на него своими красивыми, блестящими черными глазами. — Чем же мне заниматься? — А после короткого раздумья, во время которого она грызла свои красные пухлые губы, ответила: — Иногда вышиваю, иногда сама пеку пирожные (теперь дома не готовлю, потому что на этих слуг у меня не хватает сил), пью черный кофе, выхожу на прогулку, просматриваю журналы, играю с Фитицей, курю... что же мне делать?
— Действительно, что же вам делать! — сказал Орядин. — Так жить одной!
— Не правда ли? — обратилась она к нему живо, словно уловила в его словах отклик своего душевного голоса. — Некому даже слова сказать. Дома, в Яссах, даже если я остаюсь одна, у меня есть свои знакомые, есть хоть с кем пойти в театр, а здесь! — Она усмехнулась насмешливо. — Здесь мои знакомые женщины подняли бы такой крик, если бы я пошла с каким-нибудь мужчиной одна в театр, что мой муж даже испугался бы! Чисто мещанские предрассудки! Как же мне тут жить?!
— На вашем месте я бы не обращал на это никакого внимания! — сказал Орядин. — Жил бы, как хочется. Что мне до чьих-то взглядов?
— Я даже так и думаю, — ответила она гордо. — Я не привыкла жить словно на привязи. У нас женщины пользуются другой свободой, делают, что хотят. У нас и не удивляется никто, если мужчина с женой разводится, а здесь...
Последние слова она сказала с досадой, словно хотела бы развестись со своим мужем, а люди "удивляются", и это удерживает её от развода.
— Да, да, — обратилась она ко мне и к Оксане. — Вы другой жизни не знаете. Вы не знаете, что значит свобода. Не раз, когда я захожу здесь к одной из моих немногих знакомых, у меня волосы встают дыбом. Женщины и варят сами, и убирают в доме, и шьют, и нянчат детей, и учатся — всё сразу! А когда какой-нибудь мужчина заходит в дом, они убегают, словно на них налетел сам нечистый. А уж веселиться с мужчинами, так — вай ди міне ши ді міне! [126] — И, покачав с сожалением головой, рассмеялась: — Нет, благодарю за такую жизнь!
Вдруг она обратилась к Орядину.
— Почему вы так на меня смотрите! — И при этих словах она сама взглянула на него с ожидающим взглядом.
— Разве я смотрел?
— Разумеется! — говорила она в симпатичном, но в то же время дразнящем тоне. — Лучше скрутите мне сигаретку и расскажите что-нибудь интересное. Ради этого я сюда и пришла. Вы не румын? — спросила она его, хотя прекрасно знала, что он украинец.
— Нет.
— Ну, я думала, что вы румын, потому что вы такой смуглый.
Он улыбнулся и сказал, что украинец.
Ах так! Москалей она знает, но украинцев нет, хотя знает, что у них есть прекрасные песни. К ним, в Молдавию, приходят украинцы из Буковины на работу, а она, бывая не раз летом в деревне, имела случай слышать, как они поют, обычно хором, за работой. От одной молодой женщины, которая очень хорошо знала румынский, она выучила немного песен. Сейчас она споёт кое-что, пусть он послушает; и, не раздумывая, долго начала вполголоса:
Зазвенело, загудело на панской долине,
Пошёл голос меж колосьев по всей Буковине…
А потом прервала и сказала:
— Нет, эту я не знаю хорошо, но одну весёлую знаю отлично, потому что она меня очень смешит. — И, кокетливо склонив голову набок, начала:
Ты ко мне не ходи, недобрый враже,
Я за тебя не пойду, так мама не скажет.
Ты ко мне не ходи, не трать свои ночи.
Я за тебя не пойду, так сердце не хочет.
Ты ко мне не ходи, не трать свои гроши,
Я за тебя не пойду, ведь ты нехороший.
Ты ко мне не ходи, я тебе не пара,
Ты простой крестьянин, я же дочь декана!
Так она пела, прерывая песенку весёлым смехом, а потом снова заговорила о чём-то другом, и говоря задавала вопросы, на которые не ждала ответа. При этом играла своими кораллами, как ребёнок, и курила табак, как турок.
Я занялась самоваром. Она была так напудрена, а губы у неё были такие необычно красные, что мне даже было за неё неловко.
— Почему вы всегда сами завариваете чай? — неожиданно спросила она меня. — Почему не заставите это делать свою старую Домку? Фу, какое пугало! — добавила, словно ужасаясь. — Смотрит на меня так странно, что мне иногда приходит в голову мысль, что она бы меня побила, если бы имела на то право!
— Я люблю это делать сама, — ответила я ей спокойно, не обращая внимания на её последние слова. — Это не трудная работа. Кроме того, не хочу старую женщину слишком утруждать, она и без того обслуживает меня больше, чем должна за свою плату. Привязалась ко мне, бог знает почему, и хлопочет ради меня и так достаточно!
— О вы! — воскликнула румынка с какой-то улыбкой, про которую нельзя было понять, добрая она или злая. — Вы не знаете, что с такими людьми не стоит быть доброй? Мужик всегда останется мужиком!
— Ну, это вопрос взгляда.
— Ах, что там вопрос взгляда! Если кто уж раз слугой, то пусть и служит, а если кто уж раз господином, то пусть господствует. Это тоже что-то "божественное" в вас, чего я не терплю. У нас иначе; хоть бы я не слишком переживала из-за такой старой фиалки. А рrороs [127], — добавила шутливо, — не умеет ли она, случайно, гадать?
— Не знаю. Никогда у неё об этом не спрашивала.
— Потому что, видите, у неё губы всегда сжаты и даже перекошены, лоб морщинистый, п