вий взгляд. О панна, панна Верковичевна, она должна заниматься гаданием!
— Я бы этого не сказала! — ответила я. — Но знаю, что она изменилась, как сама рассказывала, с тех пор, как потеряла своих двух сыновей страшным образом. Старшего, который был вежливый и добрый, гордость своих родственников, застрелил младший, с детства злой. Сидел долго, долго в тюрьме, а она, чтобы хоть его спасти — не верила, бедная, что это действительно родной брат сделал — путала в суде, куда её тоже вызывали, говорила неправду и за это тоже покаялась. У меня мороз шел по коже, когда она рассказывала мне это. Теперь её муж лежит в больнице, а она ходит на работу и этим живет. Поэтому у неё взгляд мрачный, и потому, может быть, напоминает вам ведьму.
— Это ещё и трагично, — заметила румынка, а после минуты раздумья сказала: — У нас хоть гадалка развеселит человека, когда ему скучно, а здесь!
Она обратилась к Орядину и попросила его застегнуть ей браслет на правой руке, который в ту минуту расстегнулся. При этом оперла свою красивую, белую, кольцами украшенную руку на его колено и, несмотря на то, что он, застегнув браслет, взял её руку в свою ладонь и будто разглядывал какой-то перстень, говорила дальше: — У нас почти каждая крестьянка умеет гадать. Не раз идёшь и встречаешь кусочек какой-то тряпицы или что-нибудь другое, и сам не знаешь, как оно оказалось у тебя под ногами и почему. О, у нас разбираются в гадании comme il faut [128]!
Я улыбнулась.
— Не смейтесь, нет! — говорила она совсем серьёзно. — Впрочем, вы убедитесь в этом сами; мы поедем непременно в деревню! — Тут она живо обратилась к Орядину и Оксане и заявила им, что с возвращением в Румынию заберет меня с собой, — Это хорошая мысль у меня, не правда ли?
— О, конечно! — поспешно ответил Орядин. — Панна Верковичевна развлеклась бы там, повеселела и набралась бы сил после последних напряжений.
— Ещё как набралась бы сил! — И с этими словами румынка рассмеялась. — Она выйдет там замуж, пан Орядин! Я найду ей там какую-нибудь партию, какого-нибудь красивого боярина, и тот выбьет у неё все книжки из головы. Кто же видел что-то подобное, чтобы девушка сидела как писарь за столом? Фи!
Она сказала это так комично, что мы невольно рассмеялись. Орядин придвинул своё кресло ближе к ней и играл её кораллами. Она это заметила.
— Что стоит такая жизнь, да ещё для девушки? Это ведь мужчина для того, чтобы ломать себе голову над книгами; женщина для того, чтобы только любить. Представьте себе, пан Орядин, как ученой женщине объясниться в любви? Как вообще с ней о любви говорить? Разве вы бы стали говорить?
Он покраснел и рассмеялся натянутым, громким смехом.
— Видите? — воскликнула она торжествующе.
— Вижу, — ответил он всё ещё со смехом, а потом добавил: — Какой-то поэт где-то говорит: "Жизнь — это жалкая комедия, полная глупости и слёз", а я, Орядин, добавляю, что она была бы ещё жалче, если бы не было этой крошки любви, что одна лишь услаждает и украшает жизнь и придаёт ей ценность.
— Слышите, панна Верковичевна, слышите, что пан Орядин говорит? — закричала она ко мне, а я в ту минуту повернулась к окну, чтобы скрыть лёгкий румянец, который выступил у меня бог знает отчего на лице.
— Слышу, — ответила я.
— И что же скажете теперь?
— Скажу теперь то же, что говорила и раньше, что лучшим временем в жизни действительно является время любви. Испытывать любовь очень красиво, разумеется, кому суждено!
— О, любовь можно испытывать всегда, если только кто захочет!
— Так вы думаете? Я думала немного иначе!
— Вы! Вы такие "божьи", что думаете всегда иначе, чем обычные люди! — заметила она с лёгкой насмешкой.
— Любовь — это серьёзная вещь, даже в шутку, — предостерегала Оксана полусерьёзно, полушутя.
— Ну да, — ответила румынка, не задумываясь, а потом добавила: — Я не могу сказать, что не люблю мужчин, когда люблю их. Не могу говорить, что не люблю общества, когда люблю его. Не могу сказать, что монашеская жизнь — мой идеал, когда это не так. Не могу сказать, что письмо, хоть одно, делает меня счастливой, когда, наоборот, оно меня до смерти утомляет.
Мы все засмеялись.
— Вы настоящая женщина, насквозь "женщина"! — заметил с тонкой иронией Орядин.
— Это правда! — ответила румынка. — Такая же правда, как, например, то, что я погибаю от скуки, что тоскую по своей родине, по своему обществу и знакомым!
— Ищите развлечений, заводите знакомства! — посоветовал Орядин.
— О, знакомства! — воскликнула она насмешливо. — Местные женщины никогда не имеют времени, их никогда не увидишь и не дождёшься!
— Это правда, — вмешалась Оксана. — Наши женщины работают очень тяжело.
— Ах, они кухарки!
— К сожалению, и это правда! — ответила Оксана.
— Но они сами в этом виноваты.
— Те, кто не хочет верить в прогресс, в то, что их положение может улучшиться, те виноваты!
— Я не знаю, как вы это понимаете, пани Оксана, — живо возразила румынка, которая не поняла ясно слов молодой женщины, — но я вам скажу, что думаю. Ваши женщины — как фиалки, но на фиалки не смотрит ни один мужчина. Про их красоту и аромат только говорят, но ни один мужчина не любит их по-настоящему.
Орядин улыбнулся двусмысленной улыбкой.
— Не смейтесь, мой пан! — почти сердито воскликнула она. — То, что я говорю, может, неправда? Разве вы женитесь на фиалке?
Он покраснел, перестал улыбаться и спросил:
— Откуда я могу это знать?
— О, это вы знаете уже теперь очень хорошо! — ответила она.
— А откуда знаете вы это? — спросил он снова.
— Такие вещи мы знаем очень хорошо! Мы знаем, например, очень хорошо, что мужчины приписывают нам, женщинам, качества, которых у нас вовсе нет в той мере, как у них. Приписывают их нам для того, чтобы, женившись на нас, со временем иметь выгоду. Почему же они постоянно уверяют, что покорность, скромность, уступчивость, мягкость, робость — женщине к лицу, когда убеждают нас чуть ли не каждый час, что им нравится как раз противоположное, а именно — дух, остроумие, кокетство, живость, гордость и т. д.
Орядин не отзывался, хотя не сводил с неё глаз.
— Да, да, смотрите только на меня (и улыбнулась), пан Орядин, мы это знаем очень хорошо, и только панна Верковичевна, наверное, этого не знает. Но когда приедет ко мне, я её научу жить женской жизнью, приучу жить любовью. Из своих книжек она этому никогда не научится; с книжками она и не зайдёт далеко. Мужчины боятся учёных женщин, потому что думают, что они не будут им ни варить, ни подавать; а глупые фиалки приняли это близко к сердцу и думают, что обретут настоящее счастье, если станут кухарками; вот и варят, бедные, вот и пекут сами так, что уже переварили всю свою красоту и ум, свои лучшие годы и будущее своих дочерей...
Она оборвала, рассмеявшись каким-то пустым, зловещим смехом, и встала.
— Иду дальше, — сказала, — нужно ещё сходить в город и кое-что купить, а потом хочу сегодня же пойти в театр, потому что скоро перестанут играть.
Орядин быстро поднялся.
— У вас уже есть билет?
— Билет? Нет, у нас ложа.
— Жаль, я хотел вам чем-нибудь услужить. — И Орядин будто посерьёзнел.
Она улыбнулась и шутливо ударила его кораллами по плечу.
— Из вас большой фарисей! — сказала. — Впрочем, если хотите мне услужить, то пойдите со мной в город и помогите нести коронки [129], бонбоны [130] и веер [131]. Вообще разрешаю вам, если будете вести себя прилично, навещать меня; разумеется, — добавила иронично, увидев на моём лице удивление, — только тогда, когда мой муж вернётся. Приведите и нескольких остроумных товарищей с собой, мой муж очень любит играть в шахматы, а и я не скучала бы так.
Он поклонился ей глубоко и заявил сияющими глазами, что постарается исполнить её волю и что он тоже очень любит играть в шахматы.
Так? Тогда, может, он научит её этой игре, потому что её муж не имеет терпения и любит играть только с готовыми игроками...
Он поклонился во второй раз, а она, изгибаясь, словно гладкая змея, и собрав одной рукой элегантно длинный шлейф, протянула другую руку Оксане на прощание, а мне с несказанно грациозным движением головы подставила губы для поцелуя.
Я почему-то смутилась, покраснела, а потом, подойдя к ней, поцеловала её.
После этого она ушла.
Попрощавшись с нами поспешно, ушёл и он, заявив, что у него в городе тоже есть какое-то дело для улаживания.
Я всё ещё стояла на том же месте, на котором целовалась с румынкой, и охлаждала ладонями лицо, которое пылало у меня словно от огня. Оксана спешила закончить какой-то цветок и, согнувшись над вышивкой почти вдвое, не видела горькой улыбки, игравшей у моих уст...
— И что же, Наталочка? — спросила спокойным голосом, не отрывая глаз от работы.
— Ничего.
— Она не глупа.
— Нет, но и не умна!
— Ну да.
— Но зато какая красивая и привлекательная.
— Да, но и другие есть красивые и привлекательные, а она какая же неинтеллигентная!
Я молчала.
— Хотя то, что она говорила про фиалки, правда.
— Правда, Оксано, но и она не идёт той дорогой, что ведёт к счастью.
Молодая женщина подняла глаза и спокойно посмотрела на меня.
— Какая дорога ведёт к счастью? — спросила.
Я пожала плечами: — Этого не знаю! Но всё-таки должна какая-то дорога вести к счастью; дорога любви, — добавила я насмешливо.
— Думаете? Может...
Немного погодя и снова погрузившись в вышивание, добавила:
— Они тоже пойдут дорогой "любви". Вы заметили, как они сразу поняли друг друга?
— Ах, да! — ответила я. — Но он ведь не может её уважать!
— О, мужчины любят и без уважения; впрочем, она и не желает ничего другого, как "любви". Зачем она целовалась с вами? Я бы её оттолкнула. Идите сюда, пусть я сниму поцелуем обратно тот яд, что она оставила своим фарисейским поцелуем на ваши чистые уста, и не позволяйте ей никогда целовать вас!
Я наклонилась снова, и наши губы соединились долгим искренним поцелуем.
— Теперь была бы пани Марко довольна мной, — прошептала больше для себя, а потом сказала вслух: — Вы не заметили, она стреляла глазами за вами и за ним, смотрела ли он часто на вас. Но и он, Наталка, и он мне не нравится.
— Почему? — спросила я тихо.
— Я уже знаю, почему.
— Что он должен был остаться? — сказала я нерешительно.
— О, нет, не только по этой причине, но вообще. Во-первых: зачем он пришёл к вам теперь, когда будто бы пренебрегал вами, а как минимум старался убедить вас, что вы ему безразличны? Почему не навещал вас, когда ещё жила Марко? То, что был на похоронах, другое дело, хоть лучше бы сделал, если бы не приходил. Мне кажется, что явился он тогда из любопытства; из какого? Это уже моя тайна или, вернее, догадка. О, он уже потерял то чувство чистоты, которое лу