ю своего сердца. На эту работу, как она говорила, возлагала всю свою будущность.
Обстоятельства, в которых она жила, не были наилучшими, и ей не раз приходилось переживать горькие минуты унижения. Было правдой, что она зарабатывала деньги и иглой, но что же оставалось делать? Жильё имела даром, имела также некоторый заработок со своих учениц, но всего этого не хватало на жизненные нужды, и хотя она жила и одевалась скромно, всё же требовались деньги на такие вещи, без которых никак не может обойтись интеллигентный человек.
Однажды вечером у неё собрались подруги, и она читала им свою повесть вслух. Вдруг заметила, что художница плачет. Это так её поразило, что она побледнела и на мгновение прервала чтение. Всё это поразило и Оксану.
— Почему ты плачешь, София? — спросила Наталка художницу и взглянула на неё своими сияющими, тронутыми глазами.
Молодая артистка не ответила.
— Не можешь нам этого сказать? Это касается работы, меня или нас обеих? Скажи, прошу!
Девушка покачала головой, крепко сжала её руку и заставила себя успокоиться.
— Это ничего, Наталочка, ничего, — сказала она, — это только нервы!
Наталка ещё минуту смотрела на подругу пытливым взглядом, и её обдало невыразимым грустным чувством; но лишь на минуту: вскоре она совсем успокоилась и продолжала читать. Чем дольше она читала, тем больше менялись лица женщин, которые неподвижно её слушали. Они смотрели на неё так, словно на их глазах с ней происходила перемена, словно она преображалась во что-то новое, неприкосновенное...
Наконец они сказали, что она может с уверенностью надеяться на успех этой работы, посоветовали, куда её отправить, ободрили, внушили надежды, добавили столько охоты к жизни, что в тот вечер она словно ожила и стала такой весёлой, какой давно не была.
Отослав рукопись, она считала дни до получения известия о ней.
Когда на неё накатывала тоска или различные нужды и заботы её положения тяготили душу, она вспоминала отправленную работу и словно ощущала, что от неё льётся какой-то свет; что она "душа" её существования, и всё остальное теперь в её жизни побочно. Да, в этой работе заключалась её будущность, скрывалось её счастье, отсюда исходила для неё "жизнь", и она отдавалась каким-то прекрасным, ярким надеждам, а душа её прояснялась, как от солнца...
XV
Это было поздней осенью, через год после смерти Марко, около десяти часов утра.
В старом городском парке толстым слоем [138] лежала на тропинках и аллеях сухая опавшая листва. Деревья с ярко-жёлтой, золотисто-сверкающей или красной листвой, освещённой солнечными лучами, выделялись издали среди ещё зелёных деревьев. А между огромными, рядами стоящими платанами и густо насаженными другими деревьями главной аллеи клубилась ранняя дымка большими бесформенными клочьями.
Свежий, слегка землистый запах наполнял воздух.
В парке царила тишина, и лишь несколько помощников садовника и несколько маленьких девочек бродили по аллеям, сметали листья с дорожек и вывозили их куда-то.
Кроме них, никого не было видно.
Безмолвный парк со своими аллеями, с дорожками для езды и неподвижными мраморными статуями лежал в своей осенней красоте величаво, словно какой-то замкнутый аристократический мир, который просит себе тишины, кроме звуков текущей воды или птичьего щебета. Массивные группы старых бородатых елей казались тёмно-синими, а между ними мерцала кроваво-красная листва белых берёз, залитая утренним солнечным светом, словно пламенем.
Над всем этим сиял синий, безоблачный свод.
Наталка шла к дому садовника, который жил где-то здесь в парке, вошла в него и замедлила шаг. Идя по городу быстрым ходом, она разгорячилась, и прохладная тень и тишина, царившие здесь, приятно её поразили.
У пруда, который широко разлился и был огорожен ажурной решёткой, блестел в траве, словно огромное зеркало, она невольно остановилась.
Вода обладала для неё непостижимой притягательной силой. Она оперлась о решётку и задумчиво всматривалась в гладкую, неподвижную, зеркальную поверхность...
В ней так чётко отражалось ясное осеннее небо с редкими белыми облачками и вершины деревьев — жёлтые, зелёные, тёмно-синие, красные... Всё виделось там, только казалось неподвижным, словно заколдованным и будто на глубоком недостижимом дне...
Ей стало жарко, и она расстегнула пальто. Затем наклонилась ниже над водой и в таком положении какое-то время смотрела в глубину...
Её охватило чувство, похожее на тоску, ей захотелось ощутить на своём теле холодную воду, но не эту, а другую, стремительную. Сначала она должна была бы мягко подхватывать её, словно играя, словно несмело, маня, а потом всё быстрее и быстрее, всё живее. Должна была бы напирать на неё, увлекать её. Она боролась бы с волнами, погружалась бы в них, смеялась бы в них, смеялась бы звонко, уверенно и только потом наслаждалась ими...
Всё это великолепное разноцветное окружение казалось ей в воде красивее сказки.
Вдруг она увидела своё отражение. Так ли она выглядела? Чёрное траурное платье и длинная креповая вуаль, спадавшая с шляпы до самой земли, делали её ещё выше. Однако лицо казалось ей другим, чем обычно. Большие блестящие глаза смотрели с лица так спокойно, но вместе с тем так ожидающе! Чего они ждали, чего? Чего же ещё? Она улыбнулась, ей вспомнилась её повесть.
Напомнив себе об этом, ей показалось, будто жизнь лежит перед ней как один прекрасный праздничный день, как неведомый доселе мир ясной, чудесной красоты...
"Полдень, — прозвенело что-то в ней, — полдень..."
Да, её полдень приближался, она чувствовала это всеми нервами, в ней что-то тысячами голосов пело о нём, и всё вокруг предвещало его.
И почему бы нет? Она никогда не желала невозможного, не ждала чего-то такого ни от людей, ни от обстоятельств. Она и не полагалась никогда на чужую силу, не была трусихой, имела смелость! Она и не хотела милости судьбы — всего этого для неё не существовало. Она чувствовала себя такой сильной и способной к жизни, что казалось, для неё нет ничего, чего она не могла бы преодолеть!
В эту минуту ей казалось, что её душу освещает солнце, что оно сверкает в её нервах, пронизывает её, что кровь в её жилах бежит быстрее и что она ощущает бурную жизнь в себе и вокруг себя.
На миг она прикрыла глаза, словно боялась, чтобы это упоение души не исчезло от какого-нибудь другого впечатления. Ей было так сладко и хорошо теперь... именно, именно теперь... Когда через минуту она открыла глаза и увидела своё собственное отражение в воде, её взгляд привлекли необычайно красные губы.
"Я красива!" — заговорил в ней какой-то голос.
"Да", — и она начала рассматривать себя. Она действительно была красива. Белоснежная кожа, а к тому большие, как сталь сияющие глаза. Стройная и гибкая фигура — значит, она была вполне красива, в эту минуту даже очень красива... "Царевна", пришло ей на мысль. Однако здесь никого не было, только она сама... В ней проснулась тоска, такая нежная и чистая, как это безоблачное небо, синевшее глубоко-глубоко в воде. Она представила себе Орядина рядом с собой...
Он был красив... да, значит, он и она. Это было бы прекрасно, "совершенно", как сказала бы Марко и как должно быть.
На её лице появилась едва заметная краска. Она улыбнулась с тихой грустью, но почти в ту же минуту вспыхнула сильнее, словно кто-то невольно заглянул в её душу. Потом она с усилием отвела взгляд от своего отражения и покинула то место, взволнованная, с горячим, опущенным взором, и быстро пошла в одну из тенистых дорожек. Но её мысли, словно яркие бабочки, устремились дальше. Да, он был красивый мужчина, и в нём была "порода", а что она действительно любила в нём, так это его руки. В них было что-то интеллигентное, они были гибкие и почти женственные. Например, когда без движения свисали с подлокотников кресла... Эти его руки ей так хотелось бы сейчас держать в своих...
После долгого перерыва она снова думала о каких-то определённых отношениях между ним и собой, в которых они оба занимали бы особое место, играли бы для себя какую-то общую роль. Обычно она отстраняла от себя всё, что имело характер какого-то "завершения". "Так, как есть, — обычно думала она, — хорошо и не нужно ничего менять". Многие другие события не могли сложиться иначе, — размышляла она, — и потому было бы неразумно вызывать что-то насильно или уж слишком искать виноватых. Правда, его поведение ранило её, особенно то, что он будто стыдился своей прежней любви к ней. Но потому она и называла его в своём сердце "неразумным" и предпочла бы скорее умереть, чем показать ему, что думала о нём. В эту минуту её душа была так переполнена им, что она забывала обо всём, чем он провинился перед ней, и готова была с ним "помириться". Ей казалось, что она могла бы преодолеть все его недостатки и повлиять на него так, чтобы его своенравная натура выпрямилась, она чувствовала в себе силу за двоих, причём эту уверенную, спокойную силу, которая никогда не обманывает. Если бы он оказался сейчас где-нибудь здесь в парке, вышел из какой-нибудь аллеи ей навстречу, например из той широкой, обсаженной так густо липами, что их ветви переплетаются... Сначала показался бы издалека, а потом подходил бы всё ближе и ближе...
Ах, они бы столько говорили! Ей было бы что ему сказать! Ведь их связывало так много общего! Прежняя любовь, их когда-то схожие трудные обстоятельства, страдания в молодые, лучшие годы и интересы их народа — многое их связывало; она и не хотела всё это разбирать. Среди прочего сказала бы ему и то, что он забросил своё "духовное" развитие, стал поверхностным, легкомысленным, что над ним полностью взяла верх обыденность, и он никогда не воплотит ни одной из тех идей, которыми когда-то вдохновлялся, если не воспротивится влиянию будней. Да, именно это она сказала бы ему. А он бы рассердился за это и придумал бы тут же какую-нибудь "философию", которая вроде бы её опровергала бы. Она смеялась бы от души! Весь их разговор шёл бы так живо, весело; ведь сегодня она была так солнечно расположена, как уже давно не бывало.
Ах, как он её когда-то любил!
Но тогда она не была такой, как теперь, была ещё ребёнком. Если бы то прожитое можно было пережить снова, каким сильным и сознательным оно было бы, в нём не было бы страха ни перед тёткой, ни перед каким другим миром! Ей пришлось бы отвечать только перед самой собой, перед своим "я", которое не щадило себя и которое теперь стало для неё первой и последней инстанцией, над которой она трудилась и которая стоила ей стольких усилий и почти кровавых слёз.
Да, тогда они "любили" друг друга очень, но не цело