и, в зеркало. На той воде плавают водные цветы и разные дикие птицы. Вот так там; а есть и такое, чего люди не знают, потому что в глубины таких лесов не в силах зайти ни один человек. Там прекрасно жить; потому и птицы летят туда, однако туда летят через море!
— И я летела бы через море.
— А если бы устала?
— Нет, нет, я бы не устала!
— Откуда же ты можешь это знать?
— Но ведь я не хотела бы устать! Я бы летела, летела, изо всех сил летела бы, чтобы не устать. Ты слышишь, бабушка?
— Слышу, рыбка!..
И так стоит она и теперь словно в безнадежном ожидании. Её лицо бледное, усталое. Губы скорбно сжаты, лишь глаза её лучистые и полные дум.
Кругом неё тишина. Её артистично убранная комната ныне её гнетёт. Цветы в корзине, какие-то вьющиеся растения и ухоженные пальмы словно дремлют; в этой тишине она как будто слышит жизнь собственной души.
Её губы кривятся лёгкой усмешкой, и она думает: "Почему я жду? Почему верю я?" Она думает о своей работе. Ей вернули рукопись повести и то без всяких объяснений. Время от времени она мучается мыслями, по какой причине это сделали и почему не приняли её? Неужели она была без ценности? Или, может, не соответствовала "широкой публике"? Пишучи её, она думала о публике, хоть, правду сказать, мало. Её подруги уверяли её, что невозможно, чтобы эта повесть не пришлась по душе, однако... однако её отвергли! Она сильно переживала, была почти в отчаянии и чувствовала, что если повесть действительно не принята, то это будет самый тяжёлый удар в её жизни. Потом посоветовала ей Оксана одного издателя, про которого знала точно, что принимает подобные работы, как у Наталки. Она и послушала её и отправила рукопись туда.
Теперь ожидала ответа.
Сама не знала, почему верила, что там примут работу. Правда, в это чувство вмешивалось и сомнение. Она никогда не имела счастья, однако почему бы ей не иметь его на этот раз? А с другой стороны... почему бы ей его иметь?
Она отворачивается от окна и неторопливо проходит несколько раз по комнате.
И неизвестно, почему всё кажется таким мёртвым и бездушным? Таким тупым! Например, вся её обстановка, мебель, картины, даже цветы! Она остановилась возле своей кровати, над которой висел образок. Христос на Елеонской горе. Недалеко от него висел револьвер. Он заряжен. Госпожа Марко сказала его как раз перед своей болезнью почистить и снова зарядить. Он всегда висел у неё над кроватью; к этому она привыкла ещё в доме своего отца в Венгрии, который говорил, что женщине оружие нужнее, чем мужчине. Теперь висит над её кроватью.
Она улыбнулась иронично.
Ей не нужно оружие. К ней никто не придёт грабить; впрочем, она ничего не боится. Но вот это оружие — это одна вещь, не такая тупая и мёртвая, как все прочие. Это была вещь, требующая на каждый случай борьбы и силы...
Затем её взгляд снова останавливается на образе Христа. Она очень любила эту картину. Это тоже что-то такое лучистое, освещённое самим собой! Никакой ум не создаст более человечной науки, чем Его. И Наталка вспомнила это изречение Христа, которое покойная Марко повторяла во время своей болезни.
Подойдя к окну, она снова вперила куда-то свой взгляд. Она думала о смерти этой женщины, о том, что потом случилось, и о Марко. И тут судьба насмехалась над ней. Свела их вместе, чтобы они познакомились, а потом развела — не навсегда ли? Он не пишет ей, должно быть, забыл её, и она ничего о нём не знает. В глубине её сердца покоился его образ, как святая память, которую берут в руки лишь раз в год. Так, он остался для неё чем-то, что поддерживало доверие к людям, какой-то оживляющей воспоминанием. Её жизнь такая однообразная и бесцветная, что только те годы, прожитые в доме его матери, являются в её жизни прекрасными, особенно те шесть недель, прожитые с ним. Ибо каково оно вообще? Если бы она хотела написать историю своей жизни, то какой же была бы это печальная и однообразная повесть! Её жизнь — это лишь то, что она пережила внутренне! Может ли это быть интересным? Или то, что она столько тосковала, столько передумала! Но это не принадлежит к официальной истории женщины и не имело бы никакой ценности. Под "историей женщины" для "широкой публики" разумеется что-то совершенно иное...
Однако она была сама себе виновата, что у неё не было такой истории. Она бунтовала, не хотела в ожидании обыденного счастья отупеть, желала достигнуть чего-то большего, чем обычные цели, и попала в какие-то конфликты. Сумеет ли она из них выбраться и победит ли то, что старается неустанно тревожить покой её души и сдерживать её в её намерениях? За всё это, то есть за то, что она не идёт дорогой обыденности, она расплачивается. Она расплачивается охотно, с каким-то удовлетворением, с гордостью. Невыносимым было лишь то, что она чувствовала себя с этим совсем одинокой, и что это чувство одиночества грызло её, куда бы она ни повернулась. Правда, отчасти в этом было виновато и её положение в обществе, оно парализовало её возможности.
Не раз она воображала, что беседует с людьми, которых знала только по описаниям и о которых слышала, что они отличались либо значительной умственной работой, либо какими-либо другими способностями. В другой раз снова переживала в воображении сцены, в которых играла какую-то роль, от которой невыразимо страдала. Она думала так живо, чувствовала так сильно, что даже плакала. Почему она чувствовала себя такой одинокой? Почему боялась выдать что-то из своих мыслей и чувств?
Но нет! Она не боится. Она выскажет всё пером, и только тогда ей станет легче, но даст ли её народ ей право говорить к нему, способна ли она на это?..
На улице бушевала метель так, что закрывала весь вид.
Ветер бил снегом по стёклам, носил его целыми массами, выл за углом дома и в дымоходе.
Ах, если бы она умела музыку, например, умела играть на фортепиано, или хотя бы имела фортепиано у себя. Она бы вызывала отдельные звуки и вслушивалась бы в них. Она прислушивалась бы к ним даже тогда, когда они, уже растаяв в замирающий звук, существовали бы только в памяти. Тогда её душа не была бы так одинока...
Ни о чём она не жалела, кроме того, что её не учили музыке. О, какая сила чувства ушла бы у неё в звуки! Нет, вся её сила излилась бы в них, и она чувствовала бы себя счастливой, её игру назвали бы, может, вдохновенной, а между тем её мысли угнетали, как болезнь!
Если бы теперь Орядин пришёл, именно сейчас, в эту метель, как бы она радовалась!
Впрочем, это не было правдой, что он женится с той "с плечами". Она больше не видела их вместе, а одна из её знакомых рассказывала ей, что он насмехается над "той" и что она ему совсем безразлична. Перед кем-то там он даже сказал, что отец должен хорошо приправить ум своей дочери имением, потому что она своими "частными добродетелями" никого не привяжет, и что у неё лишь избалованные барские капризы. Может быть, рассказывали, что это она влюбилась в него, но он в неё едва ли. Впрочем, что ему мешает бывать в таком элегантном доме? Она не верит, чтобы он на ней женился; он займёт нынче-завтра независимое положение и поведёт к алтарю какую-нибудь дочь своей нации...
Значит, её догадки были ложны, и она осуждала его несправедливо; она может снова с ним говорить. Она и не желает от него чего-то другого, он ей безразличен. Пусть любит кого хочет, пусть им другие управляют, но прийти к ней и поговорить с ней он может. Почему она должна проводить жизнь так бескровно?
Её охватила почти нетерпеливая тоска по нему.
"Если бы пришёл, если бы пришёл!" — такая мысль вцепилась в неё и звенела в её душе.
Читать или писать она сегодня не может. Всё это не удовлетворило бы её сегодня; такое занятие слишком спокойное, слишком слабое; она вдруг чувствует всю мертвенность такого занятия, его беспомощность и немощь перед таким настроением, в котором находилась именно сегодня. Она слишком взволнована; её душа проникнута каким-то предчувствием, и она просто мучается...
Словно утомлённая, она в конце опускается в кресло, небрежно склоняет голову на его подлокотник и слушает. То как бушует метель, то как тикают часы, а то как недалеко от её ног дышит спящая Диана. Полуприкрытыми глазами она смотрит на цветы и их листья; старается уловить, как они растут. То снова думает бог знает о чём...
В сенях громко открылись двери и послышались быстрые шаги. Она вздрагивает, словно поражённая электричеством, её сердце трепещет мучительным предчувствием и бьётся неистово. Затаив дыхание, она прислушивается к этому ходу; нет, теперь уже узнаёт его с уверенностью. Мгновенно поднявшись, идёт к двери и открывает её.
— Орядин!
— Это я!
— Ах, я знала, что это вы!
Она вся взволнована. Ей хочется, чтобы он сразу снял бурнус, отряхнул его от снега, чтобы сел и заговорил. Успокаивает Диану, которая проснулась и ворчит, стряхивает с его шапки снег и радостно вдыхает свежий воздух, который он внёс с собой в комнату. Она говорит и смеётся. Говорит раз за разом, что знала, что он придёт. Потом просит его сесть.
Здесь! Или нет, может, тут: здесь удобнее, лучше. Или там, на кресле, в котором только что сидела она сама. Там на ноги падает свет пламени из камина, в котором горит огонь.
Наконец они уже сидят оба. Она обняла белыми руками колени и смотрит на него своими большими сияющими глазами в ожидании, её необыкновенное оживление действует на него стесняюще, и он то и дело нервно отбрасывает со лба волосы. Потом улыбается.
И что же она делала?
Она смеётся. Она чуть не мучилась в этой тишине. Уже думала броситься в метель и идти куда-нибудь. Потом считала дыхание спящей Дианы; потом думала о Боге, вернее об Иисусе Христе, и что, по её мнению, совсем не мудро считать себя великим лишь потому, что не верится. Что Фламмарион однажды давно вызвал в ней странные идеи, которые её удовлетворяют в вопросе религии, и что он должен быть благородным человеком. Потом снова смеялась. Всё это неинтересно; пусть он что-нибудь расскажет. То, что он посетил её именно сегодня, это очень хорошо; это просто добрый поступок; она сегодня так странно настроена, особенно с полудня, неприятные чувства просто давили её.
Её нервность, полная ожидания, выводит его из равновесия, и он, наблюдая, как она говорит, смущается сам, кажется, ему недостаёт смелости говорить.
Наконец он рассказывает, что был на её родине, что навестил и её родственников, привёз ей письма и приветы от панны Марии и от тёти. Катя уже совсем взрослая барышня, которая, наверное, скоро выйдет замуж. Всё там осталось по-старому: горы, которые она так любила, город, люди... только дядя заметно постарел. Впрочем, он просил её, "единственное дитя своей единственной сестры", передать привет и сказать, что её фотография висит над его кроватью, и что он её всегда так любил, в том высоком воротнике Стюарт и с опущенными косами; он её не забывает и даже выбирает