и могла бы молиться. Я уже тогда чувствовала, что без этого не смогла бы быть для вас тем, чем хотела в глубине души своей стать для вас. Разве я желала чего-то по-настоящему неестественного? В моих глазах человек — нечто действительно божественное, хоть, как вы однажды сказали, он имеет корни в земле. Он может развиться в прекрасный цветок, но для того нужна воля, нужна борьба и отречение! Отказывая вам, я не хотела, чтобы вы ушли и стали прежде всего «большим господином». О нет! Я желала лишь, чтобы вы стали морально свободным мужчиной, а не рабом своих страстей. Я хотела перед вами склоняться без краски стыда на лице. Этого хотела я. Но тут я, наверное, ошиблась. Мы не поняли друг друга. Вы говорили мне, что у меня нет чувства к действительной жизни; впрочем (она горько улыбнулась), может, и нет!
— Даже место компаньонки было вам милее, чем супружеская жизнь со мной! — говорил он дрожащим, взволнованным голосом.
— Я желала вкусить хлеба, заработанного собственными руками! — ответила она. — Я хотела познать, что такое свободная воля. Я не жалею об этом, хоть и не ушла бы, если бы жила моя мать или отец; но я и не ушла быту, вы это знаете. Меня выставили за дверь потому, что я не захотела выйти за Лордена, — или, может, мне следовало поддаться? Ах, Орядин, я не боюсь голода и холода, потому что не боюсь и смерти. Впрочем, я чувствовала в себе силу и потому пошла; разве это было неправильно?
— Вы требуете от мужчины слишком многого! — сказал он. — Не принимаете во внимание влияния его обстоятельств; в этом вы ошибаетесь... и поэтому...
— Я, Орядин, я? — перебила она его и рассмеялась. — О, я верю во влияние обстоятельств, в то, что они формируют наши мысли и силы, но я верю и в то, что в человеке есть иные черты, которые противостоят обстоятельствам и подчиняют их. Я считала вас таким человеком, который не поддаётся обыденным чертам, который борется с убийственными, угнетающими обстоятельствами до тех пор, пока они не станут подвластны ему! — и в этом я ошиблась! — А когда он молчал, она продолжала: — Скажите, как мне жить в теперешних обстоятельствах, чтобы моя жизнь стала подобна жизни довольных, или нет, — добавила живее, — скажите мне лучше, какую роль вы отвели украинкам или мне, например, ныне, объявляя мне о вашей помолвке с полькой?
— Роль вам? — произнёс он, удивлённый.
— Да; на вашей украинской шахматной доске...
Он мгновение молча смотрел на Наталку. Затем на его губах заиграла какая-то злая усмешка, и, ища глазами шапку, он сказал:
— А, так! Теперь понимаю; да что мне много говорить? На этот раз, то есть здесь, я невиновен. Вы сами выбрали себе роль на этой шахматной доске. Мне остаётся разве напомнить вам высокое значение этой роли; а именно — ваше стремление к «полудню человечества, к высшему человеку».
Она смотрела на него своими большими глазами, что на её бледном лице теперь прямо горели, — и как будто уносилась мыслями дальше, чем он желал...
— Значит, это моя вина! — произнесла она горько. — Это та болезнь, из-за которой мне пришлось столько страдать, проклятие, что испортило мне жизнь дома и выгнало среди чужих людей! Хорошо! — добавила с какой-то весёлой гордостью. — Я буду нести её последствия. Будучи ребёнком, я желала лететь через море в южные страны, красоту которых во множестве красок рисовала себе моя фантазия. А повзрослев, я желала, чтобы мы стали интеллигентным народом, свободным, непобедимым в своей нравственной силе, чтобы дошли также до «полудня». Разумеется, каждая отдельная личность (думала я себе) должна бы закалять свои силы, побеждать и саму себя, чтобы понимать господствующую жизнь, и брезговала признаками рабскими. Об этом я часто мечтала. Это была и остаётся моя ошибка. Когда моя фантазия простиралась за границы возможного, то, может быть, в том не её вина, так судите меня, Орядин, судите и вы! Вы знаете всю мою жизнь! — Сказав это, она стиснула зубы, ибо её что-то давило в горле, как судорога.
Но он не мог её судить.
Он не мог полностью сопротивляться влиянию её захватывающей натуры, влиянию её слов, что она его так сильно любила. Такого признания он никогда не ожидал. Он думал, что она замкнётся в уязвлённую гордость и что вся сцена состоится холодно, в нескольких словах, с поздравлением, и он разорвёт все те неясные отношения, что накладывали на него какие-то обязательства и тяготили его не раз так сильно. Почему? Он сам не знал. Между тем он был взволнован, убеждаясь, что она ему не безразлична, что не была ему таковой, хоть как часто внушал себе, что ему ничего не важно и что он её не любит. Но что же! Он должен с ней порвать. Было бы неразумно дать одному чувству завладеть всей своей будущностью именно теперь, когда всё сложилось для него так легко и так прекрасно. Та любила его, имела прекрасное имение и была столь же добра, как эта, хотя эта приковывала его какой-то странной силой к себе. Но увы! Он не хочет больше играть чувствами, она ещё недавно принесла ему достаточно горя и неприятностей с той безумной румынкой, а теперь начинать всё заново? Он будет счастлив и с той, хоть и не любит её; он убедился, что счастье состоит в чём-то ином, чем одна любовь, поэтому — вперёд!
Он встал перед ней, красивый, высокий, на вид спокойный, и протянул к ней руку.
— Я взволновал вас, — сказал неуверенным голосом, — хоть и не желал того никогда, я не ваш враг, я убеждён, что в таких людях, как вы, достаточно силы, чтобы перенести любую потерю в жизни и любой удар, даже самый тяжёлый.
Она бросила на него гордый, недоверчивый взгляд, и её чело омрачилось.
— Самые тяжёлые утраты в жизни я уже пережила; а именно утрату родителей и бабушки. То, что последовало потом или может ещё последовать, не в силах причинить мне большего горя, чем то. Впрочем... благодарю вас за ваше посещение и за все новости и — поздравляю вас!
Он поклонился низко, слишком низко — и ушёл.
Такая же тишина, как прежде.
Она опёрлась одним коленом на софу, а руками закрытое лицо вжала в подушки.
Да, это правда, что он потонул и пропал! Она не думает ни о чём ясно; ей кажется, будто кто-то подошёл и ударил её по голове дубиной, а она, хоть ошеломлённая, чувствует этот удар. Но нет, ей на самом деле не так кажется. В ней пробудилось ведь столько голосов, совсем так, как будто в её сердце ожил рой пчёл; искал выхода и не мог его найти, а она или задохнётся, или оглохнет…
Она внушает себе, что всё это пройдёт, старается горько усмехнуться, и время от времени её губы почти бессознательно шепчут: "Марко! Марко!" Её мучит жажда совершить что-то вроде того, как сесть на дикого коня и пустить ему свободно поводья, чтобы он помчался бешеным галопом и растоптал всех тех подлых, самолюбивых, лживых созданий, этих собак! Или броситься в лодку в бурные волны... и хохотать!
Или, может, ещё что-то? Может.
Может, утонуть душой в звуках и сыграть то, что её так страшно давит? Да, сыграть, однако не только для себя! Для всех, у кого есть сердце и слух... Но увы! Играть!..
Так, опершись, она лежит долго...
Затем ходит по комнате. Принесённые им письма попадаются ей на глаза лишь через долгое время. Она тянется за письмом от тётки. Почти не понимает, что читает, и лишь в конце написанные слова поражают её. "Ты думаешь бог знает о чём, Наталка, а не задумываешься над тем, что твои годы не стоят на месте. Леночка почти на год моложе тебя, а уже имеет двух дочек, а третьего ждёт..." Она отшвырнула письмо, словно в её руках оказалось что-то отвратительное, и схватила другое письмо от пани Марии. "Я так довольна, — писала она между прочим, — что у Василия всё так счастливо сложилось. Бог добр, помог ему к доброй воле. Я боялась за него, теперь признаюсь вам откровенно. Он страстный и изменчивый характер, хоть сердце у него золотое и чувство глубокое, а ум острый. И Маевский им доволен. Говорит, что первый мудрый поступок Василия — это то, что он так удачно женится, и потому простит ему все его прочие "глупости". Зоня болтает на него, как обычно, и говорит, что предпочла бы, чтобы он женился на ком-то другом и не искал прежде всего богатства. Но она всё такая же, как была прежде. Я лишь не понимаю, почему ваша тётка и дядя так странно приняли известие о его помолвке. Тётка меня не удивляет: у неё претензии к каждому молодому человеку и она без разбора осуждает всякого, кто не обращает внимания на её дочь; но ваш дядя, Наталка, тот спокойный, добрый человек, он так зло рассмеялся при вести о помолвке Василия, что я этого смеха и до смерти не забуду. А затем вышел из комнаты, будто не хотел о нём и слышать. Я всё это рассказала Василию, больше в шутку, а он просто бесился от злости. "Это мещанская узость! — говорил он. — Но, слава богу, что у меня совесть крепкая и что я не трус. Со временем поклонятся мне все, победа будет на моей стороне. Я уже не тот фанатичный дурак, каким был раньше! Я европеец!.." И так далее.
Комната слабо освещена.
Она лежит усталая, и её красивые белые руки свисают сплетённые бессильно за край оттоманки и бледно выделяются на тёмном фоне. В её душе воцарилась какая-то тьма, казалось, что одна из её самых звучных струн оборвалась.
— Кто виноват, кто виноват? — шевелят её губы, и она обдумывает снова и снова ту мысль, что в нём любила свой народ, родную песню свою, часть которой потонула вместе с ним в какую-то бездонную глубину безвозвратно, и одним голосом стало снова меньше... Кто виноват?
XVIІ
Четыре недели спустя она вышла из дому, чтобы увидеть его венчание.
"Где люди любят, там должен покоряться тот, кто любит больше", — писал когда-то датчанин Якобсен. А так как она любила больше, то очередь покоряться пришлась на неё.
В невесте Василия должно быть что-то особенное, если он женится на ней; она, говорят, прекрасно играет Листа.
На дворе светло, тепло. У неё есть желание погулять на свежем воздухе и только потом пойти в костёл. Она сворачивает в город и идёт по главной, ярко освещённой улице. Перед ней, за ней толпятся люди. Она идёт быстро, почти без плана. В её душе пасмурно, и ей нужно тепла и простора...
Прогулявшись, она зашла в латинский костёл. Здесь должно было состояться его венчание.
Войдя сюда, она изменилась до глубины души. Её охватило страшное волнение и какая-то лихорадка. Костёл был ярко освещён, полон зрителей и наполнен громким шёпотом. Какая-то странная, и, как ей казалось, гнетущая атмосфера наполняла его. Главный престол, а точнее большое изображение распятого Христа на престоле, казалось залитым светом; а городская интеллигенция и большая масса знакомых невесты совсем окружили его. Все желали молодым взглянуть прямо в лицо.
Она протиснулась также поближе к престолу и спряталась за какую-то пожилую даму, наряженную как молодая девушка, что без перерыва перешёптывалась со своей соседкой.
Чувство жгучего стыда охватило её от того, что она находится здесь, и она пряталась за любопытных дам, чтобы её никто не заметил; ей казалось, что все должны почувствовать, что и она здесь, и угадать причи