ну её приходу. Ведь что же пригнало её сюда? Ах, просто смешно…
В последнее время она чуть ли не считала часы до сегодняшнего вечера, ну — и дождалась наконец его! Ах, она бы сама над собой рассмеялась так, что все вокруг оглянулись бы на неё. И разве не стоило заглянуть ей в лицо? Разве такой финал не был интересен?
Она боязливо склонила голову за спину дамы, стоявшей перед ней, и почти не осмеливалась смотреть на собравшихся. Они ждали в любопытном нетерпении, раз за разом поглядывая на входные двери. Сколько их было, женщин и мужчин! Всегда ведь это только женщины и мужчины! А какие бледные, усталые и скорбные лица у некоторых женщин! Почти все они, — думала она, — стояли когда-то здесь, давали клятвы "верности" и тем завоёвывали себе свою "историю". Теперь стоят и ждут.
Чего ждут? Что хотят увидеть? Разве это для них новость? Если бы соединить воедино их истории, вышло бы одно и то же. Она бы сложила жизнь каждой в музыку. Например, в сонаты, в этюды без концов, в прелюдии... а её история? Ба! С ней дело обстояло иначе. У неё не было истории, потому что не было фактов, и потому вышла бы разве какая-то причудливая фантазия, которую не сумел бы исполнить даже каждый музыкант, разве что какая-то изысканная или расстроенная душа...
И ей казалось, будто над её женским достоинством издеваются и насмехаются, будто судьба смеётся над ней, ведь кто же она такая? Или то, что привело её сегодня сюда…
"Где люди любят, там должен покоряться тот, кто любит больше", — отозвалось в её душе словно в ответ, и она улыбнулась гордой, горькой улыбкой.
Это была хоть какая-то отрада, не встречающаяся каждый день.
Внутри костёла поднялось движение, и — "Они идут! они идут!", пронеслось от уст к устам.
Холодная дрожь пробежала по её телу, и она почувствовала, как кровь отхлынула от лица, но вдруг ощутила в себе и странную силу и с спокойствием, ей самой непонятным, вошла в первый ряд зрителей у престола.
Они действительно подходили.
Длинное шёлковое платье невесты остро шуршало по каменным плитам — слышно было, что они приближаются. Все затаили дыхание, чтобы рассмотреть всё подробно и не упустить даже малейшей детали. Наконец они уже здесь и встали перед престолом. Боже, какая торжественная минута!
Кругом тихо. Священник готовится к венчанию, обращается за чем-то к престолу.
Красивое лицо жениха казалось каким-то грустным и тревожным, а она выглядела счастливой.
Она величественна. Спина у неё длинная, округлая. В целом она напоминала тёмно-алую розу, буйной красоты, которая в жаркие, солнечные мгновения кажется просто пламенной… Её большие чёрные глаза словно пожирали всё, на что падали, и сияли каким-то странным, холодным блеском. Но она прекрасна.
А он? Ему почему-то неловко, он чувствует себя чужим, почти подавленным. Разве здесь нет никого из его людей, кого-то такого, кто хоть в эту минуту был бы с ним одной душой и одной мыслью среди всех этих гостей и её родных? Он так одинок! А эта, с которой он должен прожить всю жизнь и которую он, в сущности, так мало знает, кажется ему тоже такой чужой! Он звал своих товарищей, и некоторые обещали явиться на "церемонию", но, видно, никто из них не сдержал слова и не пришёл. Ну, он им этого не забудет, это слишком плохо, и он смотрит с болезненно сжатым лбом, не увидит ли кого, и вдруг — вздрогнул.
Она! Она здесь, пришла!
Никогда в жизни он так сильно не испугался, как в эту минуту, но и никогда не почувствовал вторично такой боли, как сейчас. Его сердце пронзила боль. "Она, она, она!" — звучало в нём, и он смотрел на неё как без памяти, и, наверное, не забудет её облика до смерти. Широко раскрытые, словно неподвижные глаза на него! О боже! Так она смотрела на него в тот вечер, когда они расставались первый раз, когда он говорил ей, что она его царевна и что он придёт за ней... И он вдруг всё забыл. Всё, что между ними произошло, что их развело, и знал лишь одно, что любил её, её одну на свете и что потерял её навсегда… и не только её одну?
Его лицо покрылось смертельной бледностью.
Неужели он такой подлый?
Нет, он добрый, он чувствует, что добрый и что им завладела лишь какая-то могучая дурная сила, которой он не захотел сопротивляться, и теперь тонет…
А её глаза, казалось, говорили: "Я здесь, свидетель твоих достижений. Да здравствует мужская честь и мужское дело!" А потом разве не улыбнулась она? Нет, это была не улыбка, это был плач разорванной души, который проявился у неё так, и эту улыбку он понимал в эту минуту так хорошо! О, он всегда понимал её!
Она вышла из ряда зрителей и покинула костёл…
Ему казалось, что на его душу легла тень и затемнила всё, что складывалось для него так "красиво и солнечно"! Через мгновение он словно обессилел, будто провалился в себя и почти не мог удержаться спокойно, чтобы не привлечь к себе лишнего внимания; но через миг к нему обратился священник, и он вынужден был овладеть собой.
Свежий, холодный воздух ударил ей в лицо, когда она вышла из костёла. Она словно возродилась вновь, глубоко вздохнула.
Да! Теперь она свободна. Избавилась от того, что угнетало её и омрачало её душу. Она это сбросила с себя и оставила ему; а он будет носить это до конца своей жизни…
Как же он смотрел на неё там, будто увидел впервые в жизни! Правда, он стал ей совершенно чужим, так же, как и он уже не был для неё тем прежним Василием с мятежной душой и идеально прекрасными мыслями, из-за которого она когда-то чуть не сошла с ума! Теперь — через два-три года перестанут даже знать друг друга. Так бывает обычно. Теперь полька станет для него тем "морем", в золотых волнах которого он будет купать свою душу, жаждущую "любви".
Гай, гай; как всё красиво устроилось!
Она готова была бы сказать это всему миру, чтобы все хорошо услышали и всё запомнили. Ею овладело какое-то дикое веселье, и она чувствовала себя сильной, как львица. Потом остановилась на мгновение и задумалась: куда теперь?
Улыбнулась.
Всё равно куда; куда-нибудь.
Её никто не ждал. Она могла идти и идти, пока не упала бы от усталости; это не вызвало бы ни у кого ни малейшей жалости.
Она идёт быстро, словно желает убежать от того, что только что пережила, будто это шло шаг в шаг с ней, кружилось вокруг неё. Она со своим гладким, шелестящим длинным шлейфом, с большими пожирающими глазами, а он с ложью на устах и на челе… Гай, гай! Как всё красиво устроилось!
"Я не несчастна, — старается успокоить себя на каждом шагу и гордо поднимает бледное лицо. — Я просто одна. И что же с того? Слово "несчастье" придумал какой-то бессильный человек, оно прижилось и находит отклик. Разве ослабеть из-за этого?"
Повсюду вокруг неё кипит жизнь, раздаётся беспорядочный гул человеческой толпы, разговоры, смех и звон. Элегантные сани мчатся молнией по дороге мимо неё, многие пары, взявшись под руки, тесно прижавшись друг к другу, идут, весело разговаривая…
Куда идёт она? Ведь она не хотела ни к кому идти, почти ни с кем не была связана, потому что именно теперь ни одной из её подруг не было в городе. Художница уехала в В., а Оксана, помирившись с мужем, уехала с ним. Однажды она пришла к ней взволнованная, с чудным блеском в глазах, и рассказала, что он приехал за ней и что они помирились. "И так я ухожу, Наталка, — говорила с каким-то полунасмешливым, полурастерженным улыбком. — Он говорит, что я нужна ему для жизни, как воздух, и я решила стать для него этим воздухом. Разве мы больше не расстанемся? Бог знает, может, и нет. Он сказал, что никогда не отпустит меня и пусть я наконец пойму, что он любит меня по-своему! Буду стараться привыкнуть к этому "способу", хочу, чтобы счастье улыбнулось мне ещё раз так, как в первые дни нашего брака. Ах, Наталка, я люблю его безумно..." — И уехала. А теперь у неё здесь почти никого.
Она присматривается теперь к людям, как они ходят в свете, там далеко, внизу по улице перед ней и тут близко возле неё. Туда, куда она направляет свои шаги. Сколько их повсюду! Как же их много, настоящее море людей. А и там дальше, где она не была и где её, может, никогда и не будет, и там их такая же масса!
Ей бросаются в глаза жалкие женские и мужские фигуры с измождёнными лицами. То её сёстры и братья, они говорят на её языке и принадлежат к той же матери, что и она. Их много. Однако — куда они спешат, за чем? Где их дома и как они живут? Нет, скорее уж, какая их судьба?
"Судьба!.." И, улыбаясь, пошла дальше.
Не глядя ни вправо, ни влево, она быстро прошла мимо ярко освещённого элегантного кафе, из окон которого лился свет струями, освещая всех прохожих, и свернула в другую улицу так внезапно, что сильно столкнулась с каким-то господином. Испуганно отскочила, вперив в него свои глаза, но почти в ту же секунду поспешила вперёд. Он обернулся и пошёл за ней. Его заинтересовали её большие, сияющие глаза, которые сверкнули из-под чёрной шапочки на него в испуге; а её высокая гибкая фигура манила его... Кто она? Ему показалось, что её губы улыбнулись при слове раrdon [144], брошенном быстро и вполголоса. Она спешит, но он догонит её.
Идя за ней, он присматривается к её одежде. Он тонкий знаток в таких вещах. Пальто сидит на ней изящно, рост у неё прекрасный, но пальто не последней моды, а рука, держащая, вероятно, машинально платье, без перчатки. Разве это не кокетство, чтобы восхищались её белой рукой? О женщины, женщины!.. Дальше манжеты тоже не последней моды!
И он уже смело идёт за ней. Что ж, попытать счастья можно... К тому же она сворачивает на улицу, не заселённую большой аристократией, а это тоже кое-что значит…
Он подходит к ней, быстро оглядывает её профиль, а затем говорит приветливым голосом и с таким же поклоном, что заметил, как она идёт по этой "плохой" улице одна, и потому осмеливается проводить её…
Она остановилась как вкопанная и, взглянув на него, улыбнулась.
— Я действительно одна, — произнесла каким-то сдавленным голосом. — У меня нет ни отца, ни матери, ни брата, ни мужа, которые бы меня сопровождали, поэтому вы имеете право меня оскорблять!
Она дрожала всем телом от обиды, а ему показалось, что, произнеся эти несколько слов, она выросла над ним. Она взглянула на него с невыразимым презрением, а затем, отвернувшись, пошла дальше.
Стиснула зубы и нахмурила лоб, а глаза искали звёздного неба…
— Видишь, бабушка, видишь? — прошептала она, и сердце её заболело от несказанной тоски. — Почему так? Разве потому, что я одна и что меня не оберегает ничья любовь?
Вернувшись домой, застала,