ься навідатися. Зоня через кілька тижнів венчается со своим давним поклонником, бывшим правником… помните ли вы, Наталка? Он пел с вами дуэты прегарным баритоном…
О, она помнит.
Он рассказывал, а она перебивала его вопросами, сразу двумя-тремя.
Воспоминания о родных местах так ярко ожили в ней, что она словно видела всё перед собой… Дом, в котором выросла, комнату, где жила вместе с бабушкой. Дом Маевского с высокими старыми елями перед крыльцом, его «панский» ухоженный сад с белыми штакетниками. А потом их сад, по аллеям которого она не раз бегала, как стрела, а дети ловили её, однажды даже и он. Тогда её длинные волосы зацепились за какой-то куст, и он поймал её. Ах, как она тогда смеялась от души, и все дети вместе с нею; а у него глаза горели от какой-то безумной радости…
Во всех тех воспоминаниях, что проходили мимо её души образами, возникали прекрасные буковинские горы, любимые ею одинокие скалы и овраги…
Всё то было действительно очень красиво. А теперь? Теперь их разделяло лишь время.
— Всё то было действительно очень красиво! — вдруг сказала она вслух и взглянула на него.
— Что такое?
— Всё то, что было; прошлое. Разве не так?
— Для меня оно мертво.
— А для меня нет!
— Это обычно так у женщин.
— Что?
— Ну, женщины обычно живут прошлым.
— А мужчины нет?
— В общем нет. У мужчин, как правило, взгляд обращён в будущее.
— Значит, и у вас так?
— Почему бы и у меня не быть так?
— Раньше у вас были другие мысли.
Он рассмеялся.
— Раньше!
— Вы уверяли меня, что не верите ни в какое будущее.
— Я был огорчён; я был мальчишкой. Кто бы, впрочем, разбирал такие слова!
Она удивлённо смотрела на него.
— А я думала…
— Вы думали! Я сам тогда думал, — сказал он, улыбаясь, — то есть: в ту минуту думал, когда это говорил. Однако, боже мой, время со своими проявлениями не проходит мимо человека бесследно. Его увлекает могучий поток жизни, и каждый год, даже каждый день оставляет на нём свой след, и он меняется несознательно. До истинной квинтэссенции жизни человек доходит лишь со временем. Впрочем, тогда я был отчасти прав. Будущее — это как блуждающий огонёк. Оно мешает наслаждаться красотой жизни, оно — это старость. В погоне за ним мы растрачиваем силы и едва замечаем то, что даёт нам настоящее.
— Это правда, — ответила она задумчиво. — Всё зависит от того, как именно человек относится к жизни.
— Да, от этого многое зависит. Я убедился, что самое мудрое — держаться пассивно и заботиться прежде всего о себе.
Её глаза блеснули.
— Значит, ничего не желать, ничего не давать, быть неподвижным, как стоячая болотная вода? — произнесла с мимолётной улыбкой.
Он вспыхнул.
— Почему не желать и не давать ничего? Я не это имел в виду. Я думал, что всему своё время и всё приходит само собой. Ускорять какие-либо события или явления — это неразумно, и нет ничего хуже и вреднее преждевременных творений. Они напоминают уродства. Моя философия дышит мужеством, — добавил он насмешливо, — не правда ли?
— Мужчеством? О, нет — но малодушием! — ответила она печально. — Ждать! Боже мой, всё, всё только ждать! — Эти слова она произнесла с какой-то горькой тоской.
— Но вы странны!
— Ждать! — перебила она его нетерпеливо и словно следила всё дальше за какой-то мыслью. — И почему? Ах, мы такая малодушная масса, что не умеем вдохновляться! Разве я не говорила уже это? Создать что-то такое, что захватывало бы! Эта масса из одного только ожидания и рабской покорности впала в упадок. Почему у нас так мало гордости и сопротивляющейся силы, так мало стремления к величию, так мало порывов к мощи? Почему, почему так?
— Не судите поспешно, — ответил он живо, — тех, в ком ещё не проснулась кровь будущего. Это ещё не сила и не поступь!
— Я осуждаю тех, кто может сделать больше, чем заботиться о будничных целях, или кто служит лишь партиям. Почему не служить красиво своей родине или хоть своему таланту? Но мы — нет! — повторила она снова горько, — мы не горды, мы наёмники по природе и умеем только жаловаться! Ненавижу тех, кто только проливает слёзы, как и тех, кто не имеет в себе тепла!
— Я тоже; но я имею в себе тепло.
Она улыбнулась, а затем задумчиво посмотрела на свои белые тонкие руки.
— И потому, что я здесь у вас, вам тоже нужно узнать об этом тепле.
Это должно было прозвучать шутливо, однако его лицо вдруг изменилось, и он улыбнулся нервно-принуждённой улыбкой.
Она смотрела на него пытливо, почти тревожно, но не произнесла ни слова.
— Дело в том, видите ли, что я обручён…
Молчание.
Её лицо побелело и словно окаменело, а губы утратили мягкую подвижность.
— Так?
И снова молчание, а потом опять:
— Так! — Он произносит это внезапно изменившимся, почти грубым голосом, а взгляд у него робкий, растерянный. — С дочерью моего шефа, адвоката Миллера. Знаете, её зовут Ванда.
— Ванда?
— Да. Ведь вы её знаете!
— Я не знаю… так… в лицо!
И ей больше нечего сказать. Совсем нечего и она ничего не знает.
Он бледен, как мел, смотрит на то, как она быстро перебирает кольца на пальцах, смотрит на её длинные ресницы и на то, как она молчит.
И что же тут такого случилось, что она не отзывается; пусть бы хоть словечком!.. Но куда ей теперь до беседы! Просто онемела.
Какая страшно глупая, унизительная минута! И она молчит как-то странно. В ней заметно дрожит жизнь, казалось бы, и в самом малейшем пальце нервы напряжены до предела, и из всей её сущности рвётся что-то наружу, но губы будто поражены…
В какое отвратительное положение он попал — ух! Перед ним лежала книга, стихи Гейне. Схватив её без раздумья, его глаза остановились на первом стихе:
Teurer Freund! Was soll es nutzen,
Stets das alte Lied zu leirn?
Willst du ewig brutend sitzen
Auf den alten Liebeseiern?
Ach! Das ist ein ewig Gattern,
Aus den Schalen kriechen Küchlein,
Und sie piepsen und sie flattern,
Und du sperrst sie in ein Büchlein. [142]
Он отшвырнул книгу и словно ожил в тот миг. На него нахлынуло что-то, что-то давнее, хорошо знакомое, что он никогда не анализировал. Не мысль, не воспоминание, это нечто совсем иное. Это что-то сильное, дерзкое, гордое, упрямое, что не раз одолевало его при встречах с ней и чему он всегда поддавался.
И на его губах внезапно появилась насмешливая улыбка. Он поворачивает голову в сторону комнаты, где Диана вновь растянулась спать, и говорит голосом, будто ничего не случилось:
— Диана, ты красивая зверюшка, иди сюда!
В тот же миг Наталка подняла голову, её взгляд был величав, пылающ и остёр одновременно.
— Вы её любите? — спросила.
— Ах, ведь она прекрасная собака!
— Нет, я думаю о вашей невесте…
Он мгновенно обернулся к ней, и по его лицу разлился горячий румянец. Затем презрительно искривил губы и произнёс с нажимом:
— Разумеется, люблю её.
И он уже ненавидит её, и за этот единственный вопрос. Что за безумная, дерзкая смелость — спрашивать его об этом!
Он ощутил, что между ним и ею встало что-то тяжёлое, злое. Он спотыкается об этом, и это корит его и раздражает против неё, раздражает ужасно. Оно наваливается на него, обхватывает его; он бы отряхнулся от этого, растоптал бы это! Оно гадко, невыносимо и в его сознании принимает вид уверенности, что она имеет право задавать ему такой вопрос и что этот вопрос касается сотен струн в его душе, и все они отзываются негармоничными, пронзительными звуками.
Он ненавидит её. Ненавидит всё, что казалось ему в ней лучше и тоньше; ненавидит, потому что чувствует, что в ней есть «порода» и что их разделяет степень чистоты.
— Через четыре недели состоится наша свадьба, — говорил он дальше с отвратительной гордостью. — Я и ездил потому в родные места, чтобы уладить там некоторые дела.
— А панна Мария?
— Что?
— Она переселится к вам?
Он удивился:
— Почему ко мне?
— Значит, нет?
— Я не вижу ни малейшей причины для этого…
— Я думала, ведь вы так часто обещали ей это.
Он натянуто засмеялся.
— Это была романтика. Слава богу, я уже от неё избавился.
— Вы уже от столького избавились!.. — сказала она как-то вскользь, равнодушно, но всё же с каким-то едва заметным, раздражающим оттенком улыбки.
Он вскипел.
Она корит его и бьёт по самым уязвимым местам. Она знает его, того, кого в других местах ценят так высоко… Однако кто она такая, эта самоуверенная особа [143]? Чем она выше его, что так бросает ему в глаза презрение?
— Я уже не от одного избавился, — произнёс он, — но вы ошибаетесь, думая, что во мне не осталось ещё достаточно силы.
— Вы действительно способны…
И с какой интонацией она снова произнесла эти слова, не иронично ли? В нём всколыхнулось всё нутро. Он поднялся с места. Оба смотрели друг на друга горящими глазами.
— Чего вы, собственно, от меня хотите? — спросил он.
— Чего же я могла бы от вас хотеть?
— Почему вы меня презираете?
— Разве я презираю?
Он чуть не обезумел от этих слов.
— Я чувствую, что я в ваших глазах пал, или нет, хуже ещё. Я в ваших глазах бесчестен и изменник. Я в ваших глазах человек, который продаёт и других; по-вашему, я, наверное, и недостоин носить имя «муж»! Что вы, собственно, о себе думаете?
Она молчала и не двигалась. Стояла, опершись спиной о стену, изменённая, и только слегка подняла голову, чтобы потом тоже прислонить её к стене.
— Что вы думаете? Спрашиваю ещё раз!
— Теперь я думаю, что наилучшей иллюзией в моей жизни были вы для меня. Он вытаращил глаза на неё.
— Что? Иллюзией? Благодарю!
— Иллюзией, которую я, впрочем, боготворила. Теперь мне жаль.
Он цинично улыбнулся.
— Очень жаль. — Она говорила, слегка улыбаясь, а её большие глаза блуждали без цели над его головой. — Не думайте, что я жалею о любви, которой я вас когда-то любила. Я даже уверена, что вас не любил никто так, как я, и, может, и не будет так любить. — И при этих словах смертельная бледность покрыла её лицо. — Мне только жаль, что вы меня не понимали! С того момента, как мы в первый раз расстались, вы начали меня не понимать. Второй раз вы меня уже не понимали.
— Второй раз я умолял вас идти со мной! — оправдывался он. — А вы оттолкнули меня. Я был для вас слишком ничтожен. Ваша безумная гордость и болезненная фантазия желали себе бог знает чего; между тем я был лишь обычный человек и хотел делить с вами свою судьбу, или, как вы это тогда назвали, будничное счастье.
— Правда, — ответила она, — я не хотела подать вам руки для такого счастья, потому что верила в вас, то есть представляла себе, что вы должны развиться в более сильную, лучшую личность; в такую, к которой и я, и другие могл…