вались никогда. Она не целовала в своей жизни никого...
Она почувствовала какое-то удовлетворение от того, что осталась такой чистой. Ведь тогда он мог бы целовать её уста, а потом помазанные уста румынки, а может, ещё и других, похожих на неё. Она вдруг задумалась над своим прежним "я", и оно показалось ей какой-то нежной, беззащитной, светлой сущностью, не имевшей ничего общего с той, чьи глаза ещё минуту назад смотрели так ожидающе. Она почувствовала, что если бы то её прежнее "я" было оскорблено, то обиду эту она смогла бы ощутить полно лишь теперь. Солнце стало припекать, и она скрылась в тени аллеи.
Опавшие листья густо устилали дорогу, и её нога утопала в них; но она играла с ними, и ходить по ним было ей приятно. На красивых кустах, росших между деревьями и украшавших аллею, висела большая паутина, и, увлажнённая утренней дымкой, сверкала на солнце, как серебряная сеть. По ветвям деревьев и среди листвы тайком шуршали крупные пугливые птицы; другие, посмелее, раскачивались вольно на ветках, а некоторые громко щебетали. Всё это, казалось, лишь усиливало царящую тишину. Чем глубже она заходила, тем большая тишина её окружала. Парк лежал ещё в полусне, и ей казалось, что она в лесу. Вдыхая полной грудью ароматный воздух, она почти бессознательно старалась заглушить чувство одиночества.
Какой-то стук экипажа вывел её из задумчивости.
Она слышала, как он подъезжал всё ближе и что вскоре минует её.
Не поворачивая головы в ту сторону, она отошла в сторону с дороги. И только когда экипаж проезжал мимо, подняла глаза. Они встретились с двумя большими чёрными, почти неподвижными глазами какой-то молодой дамы, а затем с глазами Орядина...
Откинулась ли она? Этого она не знала точно.
Её щёки горели, словно после удара, и она лишь заметила, как длинная спина этой дамы наклонилась, будто с вопросом к нему. Между обеими дамами (а там сидела ещё какая-то старшая) она невольно ещё раз уловила его лицо. Ей показалось, что оно приняло выражение лиц, готовых всегда услужить...
Механически она свернула в другую аллею и так же бездумно села на первую попавшуюся скамью.
Не покрылись ли всё вокруг румянцем стыда? Всё, что до сих пор было с ней заодно?
Ей хотелось бы припасть к земле, зарыть лицо в листья от стыда за то, что её душа обнажилась до наготы, и на это выпало ей такое!
Она чувствовала, как её захлёстывает что-то такое, что хотелось бы землю разорвать. Такая обида!
Так она сидела на скамье с закрытым лицом, глубоко склонившись к земле...
Обвинять кого-то? Например, его? Ах, это не подобало! Её чувство справедливости было слишком развито, чтобы она могла так поступить. Между ним и ею ведь не было никаких определённых отношений, и потому он не был виноват, а она с теми длинными плечами не была также виновата... значит, что же?
Она стиснула зубы и готова была разрыдаться вслух, но сдержалась и только молча била кулаком по поручню скамьи... "Марко! Марко!" — прошептали её уста. Почему его не было здесь, чтобы он заступился за неё; нет, если бы он был тут, то такого бы с ней не случилось... Спустя некоторое время она немного успокоилась. Что ей всё это? Пусть он женится на той с длинными "плечами", которая была ему так интересна и умела так ловко руководить другими; она богата, а Наталка (та так гордо держалась, проезжая мимо неё) боролась с обстоятельствами до изнеможения. Она, наверное, ничего не знала о Наталке и её знакомстве с Орядиным, не слышала ничего о его прошлом, его личной жизни, о румынке. Она росла у своих родственников в тепле и на солнце, как пальма в оранжерее, пока не появился он. Поэтому было бы несправедливо ненавидеть её.
Но он...
Вся её душа вдруг исполнилась сильнейшим желанием приписать ему какой-нибудь грязный поступок. Он должен был пасть в её глазах, чтобы ей стало легче. Она погрузилась мыслями в его прошлое, и ей вспомнился один случай. Однажды попалась ему в руки какая-то невинная девушка, и он воспользовался её наивностью и незнанием в свою пользу. О, это был очень низкий поступок и глодал её, как червь, но на этом она не остановилась. Ей хотелось найти ещё что-нибудь. Прижав лицо крепче к ладоням и чувствуя, как её губы злобно дрожат, она блуждала мыслями дальше. Разные мысли путались и носились в её голове, но ни одна не удовлетворяла её. Лишь спустя какое-то время она резко подняла голову, и её глаза засияли холодным ледяным блеском. Уже есть! Она была полька, полька! Он ненавидел поляков, насмехался даже над ними, но то, что у неё имение...
Да, она принадлежала к тому народу, который веками угнетал и преследовал украинцев, покорял, бичевал их, разрушал их силу и высасывал их кровь; унижал их и глумился над ними при каждой возможности, насильно навязывал своё владычество, а к свету и высотам не допускал; орудуя грязью и подлостью, сам возвышался, между тем как её народ... О боже, боже, где же правда?
Перед её взволнованной душой вдруг встала вся печальная история её народа. Всплыла гордая казаччина, встало и настоящее; тот эксплуатируемый, сведённый на ничто, который не знал ни добра, ни покоя, чья судьба — кормить кровавым трудом сильнейшего фарисея!
Она рассмеялась горьким смехом.
И он, знавший обо всём этом, давно сам взращивал ненависть в её груди к ним, он, выдвинувшийся трудом одного такого раба наверх, теперь лез к этим врагам в ноги, пресмыкался и продался!
Продался! Да, потому что он её не любит.
Ах, почему же не уберёг его талисман любви! Почему не пошёл за голосом сердца, перед которым склоняется всё, который соединяет и злейших врагов и перед чьей силой исчезают все различия; о, почему не полюбил эту польку?
Неужели он обезумел, или действительно пал так низко?
Она подняла голову, прислушиваясь к шуму со стороны, куда укатил экипаж. Не возвращается ли он, чтобы она назвала его тем именем, которое он заслужил?..
Затем она поднялась во весь свой гордый рост, подняла руку и погрозила ею в сторону парка, а её уста прошептали с неописуемым презрением какое-то одинокое слово...
Теперь она уже была спокойна, не имела с ним ничего общего и не понесла никакой утраты. Лучше умереть, чем предстать с таким пятном перед своим народом, сто раз лучше умереть!
Она старалась отогнать мысли о нём и обо всей этой истории, хотела стряхнуть их с себя, словно что-то липкое, гнетущее, однако его лицо с отвратительно услужливым выражением и большие чёрные вытаращенные глаза той девушки вновь и вновь вставали перед её внутренним взором... Она была почти красива и выглядела по-барски; это она признавала ей охотно...
Вдруг вспомнилась ей её работа, и словно камень упал с сердца. Она поднялась с места, отряхнула платье, сняла отдельные листочки, что прилипли к ней, и вздохнула легче. Вспомнив об этом, словно ожила.
Как же она могла забыть о своей работе!
Ведь в ней покоился её мир, её ожидало какое-то счастье! И впервые она ощутила то полное удовлетворение, которое даёт труд тому, кто чувствует, что жизнь уже не хранит для него ничего большего. Да, труд ещё никого не обманул, по крайней мере того, кто искал в нём утешения и чего-то большего, чем обыденное счастье...
XVI
Это было в конце декабря, между четвёртой и пятой часами пополудни.
Небо закрылось одной огромной мрачной тучей. Свирепый ветер гнал по улицам, выл диким воем, а густые хлопья снега, сыпавшиеся словно безумные с небес, метались бешено в воздухе. Они клубились, разлетались и быстро покрывали землю белым покровом, а на крышах, деревьях и оконных карнизах оседали белым пухом...
Наталка с задумчивостью наблюдала за вьюгой.
Из её окна было видно вдали часть городского парка. Он простирался далеко и представлял собой огромную картину, которая красовалась в каждое время года своей особой красотой красок. Зимой он лежал мрачно, неприступно, окутанный белёсой дымкой, словно в заколдованном сне.
А сегодня! Кто бы осмелился сегодня заглянуть в его глубины, подслушать, как перешёптываются старые исполины-деревья, как стонут, когда вихрь врывается в их кроны и начинает гнуть их вершины! Он бушует по длинным пустым аллеям, насмехается над ними и свистит...
Она пошла бы.
Для неё каждая борьба имела какую-то притягательную силу. Ещё ребёнком она однажды не смогла устоять перед приманкой такого вихря и тайком выбежала наружу, чтобы "лететь". Ветер играл её волосами, буйно развевая их, и бил ими по лицу и плечам. А она, маленькая, словно птичка, широко раскинув руки и размахивая ими, словно крыльями, смеялась звонким смехом, выкликая раз за разом:
— Бабушка! Я лечу, лечу, лечу!..
— Глупышка, — будто бранила потом бабушка, причёсывая длинные непослушные её волосы. — Ты, верно, хотела, чтобы тебя куда-нибудь унёс ветер и чтобы ты себе головку разбила!
— Я бы не дала себя разбить, бабушка. Я бы ухватилась за что-нибудь и держалась бы крепко-крепко. Я хотела бы летать, бабушка...
— Только птички летают, а ты не птичка!
— Я не птичка, но ведь я твоя голубка, правда? Ты говорила!
— Говорила, доченька, говорила!
— Потому-то я и летала бы, бабушка. — И вдруг, прикрыв лицо ладонями, застыла неподвижно. — Куда бы я залетела, бабушка?
— Куда бы захотела.
— Куда, например? Куда залетают птицы?
— В полуденные, тёплые края, деточка.
— В какие тёплые края?
— В такие края, где солнце очень греет, а ночи светлы, как дни, где тепла гораздо больше, чем у нас, и где будто вечный полдень. Там, например, растут деревья, а то и целые леса очень большие и красивые, вечно зелёные, пышные, гордые, достигающие до небес. Там растут широколистные пальмы, кокосовые деревья, мирты, олеандры, прелестные цветы; там летают большие разноцветные птицы, каких у нас нет, и такие же бабочки; там порхают золотые мушки, прозрачные, яркие насекомые. Там живут величавые олени, прекрасные дикие звери, львы, тигры; там никогда некошенные травы колышутся, как море.
— Ой, бабушка! — воскликнула она и рассмеялась от какой-то нервной радости, а по её телу пробежала дрожь, — ой, ой!
— Что, душенька?
— Я хочу в тёплые края!
Её широко раскрытые глазки сияли на белоснежном личике странным блеском, словно видели всё это перед собой.
— Рассказывай ещё, бабушка! — настаивала она нетерпеливо, не сводя глаз с бабушкиных уст.
— Там прекрасно жить! Там такие тихие, глубокие, совсем синие воды, что перед ними даже страх охватывает, и огромные реки, что бегут со скал, а падая с них, брызжут шумом, словно жемчугом, и наполняют этим воздух далеко вокруг, а гул того падения слышен на многие мили. Перед красотой и силой всего этого человек немеет!
— А на всё это светит солнце? — перебила она вдруг без передышки.
— Светит. Всё сверкает, блестит, красиво, как в сказке. Знаешь?
— Знаю. А потом?
— А потом есть там такие леса, чей возраст никому не известен; они стоят вечно в вод