ещё бедная... бррр!"
Я смеюсь над такими "мужчинами" и избегаю их общества, как надоедливых мух. Я и не "люблю" никого и не забочусь ни о каких мужчинах; а когда думаю о них, то среди них Орядин стоит как светило. Я с ним никогда не встречаюсь, хоть он и живёт здесь, однако знаю, что он идёт "вверх". Он работает у одного из самых знатных адвокатов, и о нём говорят, что он "остроумный и способный человек". В женском мире слывет завидной партией, тем более что красив и не придаёт женщинам значения. Прожив здесь у пани Марко почти целый год, я не встречала его ни разу, и лишь в последние дни упомянутого года мы случайно сошлись [85]. Однажды я зашла в библиотеку какого-то общества, чтобы выбрать там книгу для пани
Марко. В тот самый миг, когда я хотела войти в комнату, дверь изнутри открылась, и он вышел. Увидев меня, он смешался до испуга: между тем я, обрадованная встречей, улыбнулась; однако он лишь поздоровался и, не сказав мне ни слова, поспешил уйти. Его испуг и смятение так сильно поразили меня, что я почти забыла, зачем пришла сюда. Я была ему ещё не безразлична, это я сразу заметила. Так пугаются только тех людей, о которых много думают и которых избегают. Я невольно улыбалась, вспоминая всю эту встречу; сначала это меня даже повеселило, да, сначала: но потом я уже долго и иначе думала о нём. Мы могли бы ещё соединиться, думала я между прочим, однако связь с ним не была для меня чем-то очень важным.
Вернувшись тем же вечером с прогулки с паней Марко, я бросилась усталая на софу и повернулась лицом к стене. Я до изнеможения думала о нём. Не видя его целый год, я почти забыла о нём, а теперь вдруг ожило всё прошлое, и я почувствовала его влияние. Это было влияние его внешности — он ещё больше возмужал и изменился — или влияние той какой-то силы, что владела мной всегда, даже вопреки всем моим сопротивлениям?
"Die Liebe ist ein weites Meer und hat seine Ebbe und Flut, seine Brandung und Riffe, seine sturmbewegten Wogen und seine glatte und klare Spiegelflache" [86], — стояло когда-то в одном очень красивом любовном письме одного немца.
* * *
Вскоре после того я снова встретила его. Я шла с Оксаной и узнала его уже издали.
— Это красивый мужчина, что вон там идёт, Наталка! — заметила она.
— Красивый.
— Он проходит каждый день мимо нашего жилья, недавно стал моим соседом. Присмотритесь к нему хорошенько, в нём есть порода.
Я молчала, скрывая своё внезапное волнение. Я никогда не упоминала молодой женщине о своём "романе" с ним, а теперь не было подходящего момента. Он приближался всё ближе. Я знала его слишком хорошо, чтобы не заметить перемены, которая произошла с ним в ту минуту, когда он проходил мимо нас. Его глаза расширились так, что это "что-то", что окружало его прежде при мне, овладело им и теперь! Я могла бы подумать, что он меня не всегда "любит", как бы мы ни расстались... Он поздоровался со мной почти упрямо.
— Вы знакомы с ним и не говорите ни слова! — набросилась на меня Оксана.
— Это знакомство ещё с моей родины, — ответила я бегло.
— Вы его ближе знаете?
— Знаю.
— Ну и что он за человек?
— Так, себе.
— Его походка характерна, — щебетала она.
— Действительно, — отозвалась я. — У него всё между собой гармонирует: его походка, его движения, его почерк и характер — всё одинаково.
— А сердце его?
— А мне какое до него дело?
— Ах, какие же вы резкие! — И она засмеялась. А я подумала то же самое, что и год назад при расставании, почти теми же словами: "Таким я его люблю, гордым и сильным", — а потом загрустила...
* * *
Однажды, может, через три месяца после той встречи, я пошла с молодой подругой на какую-то наспех устроенную выставку картин. Мы находились в предпоследней комнате. Молодая девушка задерживалась подолгу у каждой картины, а я всё возвращалась от одной к другой. В соседней, последней комнате слышно было, как мужской голос что-то объяснял, а ему отвечал какой-то женский; этот мужской голос показался мне знакомым. Проходя мимо открытой двери, я незаметно заглянула в комнату и увидела там Орядина. Испуганная, я метнулась вперёд, но он увидел меня. Сразу после этого начал кому-то очень громко что-то говорить и смеяться, и никогда, никогда в жизни не забуду я интонации его речи и характера его тогдашнего смеха! И то и другое относилось ко мне, должно было меня унизить.
Я почувствовала, как сильно вспыхнула. Он смеялся так, словно ему кто подарил миллионы, и этим смехом давал мне понять, что вовсе обо мне не заботится. Это ранило меня так, что я почти задрожала от досады. Каким гордым он казался, что победил чувство любви, и как ему было важно как можно скорее дать мне это почувствовать! И я почувствовала, как он хотел. У меня необычайно тонкий слух на модуляции человеческого голоса, а чувство не менее острое, и потому меня не обмануло ни то, ни другое. Стыдился ли он своей любви ко мне? Была ли это ненависть или гордость? Какая гордость?
И я страдала от этого до изнеможения.
Когда ловлю себя на том, что его образ встаёт перед моей душой, то насмешливо говорю себе, словно какой-то другой сущности, что, несмотря ни на что, люблю его. Одновременно меня охватывает ощущение, будто вместе с этой любовью ко мне приближается нечто великое и серьёзное, нечто, что случается с человеком лишь раз в жизни... В другой раз я отбрасываю всё и погружаюсь в работу.
Увидев его однажды в городе издали, я быстро свернула на противоположную улицу и бежала по ней так быстро, как только позволяли приличия, чтобы не встретиться с ним. Сильно взволнованная, я испытала то же неприятное чувство, что тогда при его смехе на выставке — отвратительное чувство покорности...
IX
И снова прошёл долгий однообразный период, прошла зима, наступает лето. Об Орядине мне почти безразлично. "Отреклась" от него почти совсем и живу снова "спокойной" жизнью. Нового в ней ничего не случилось, разве только то, что у меня появилось ещё одно знакомство. Я познакомилась с сыном пани Марко, врачом; он пробыл у нас около шести недель.
Однажды пришло от него письмо, в котором он писал, что приедет. Он сам не надеялся, что как раз теперь представится случай увидеть свою мать; однако позже он, может, уедет куда-то далеко, и путешествие займёт много времени, поэтому пользуется свободными шестью неделями и приезжает, чтобы повидать родину и дорогую мать.
Радость пани Марко была неописуема. Она не видела его почти три года и ей казалось, что с его приездом вернётся всё её прошедшее счастье, возвратятся прекрасные дни её прошлых лет, и она даже повеселела.
— Я уже готовилась умирать, — говорила она своим знакомым с весёлой улыбкой, — а теперь даже повеселела.
Весь дом готовился к его приёму, должен был нарядиться, как невеста для жениха. Всё в нём блестело, сияло, дышало какой-то праздничностью, новизной, каким-то ожиданием. Для него предназначенная комната стала центром мыслей доброй матери, и она была бы радостнее всего украсила её только золотом и серебром. Лучшие и самые дорогие цветы должны были переехать в его комнату, и она, любуясь их яркими красками, повторяла снова и снова, что он их любит, любил их ещё маленьким мальчиком...
Я боялась его приезда.
Отвыкнув от мужчин, я стала почти застенчивой и пугливой и избегала встреч с ними. Меня охватывало беспокойство при мысли, что придётся вскоре жить с чужим незнакомым мужчиной под одной крышей, встречаться с ним по нескольку раз в день, сидеть вместе за столом, отвечать на его вопросы. Это мне очень не нравилось, и я тихо вздыхала и молила бога, чтобы это время прошло как можно скорее, и чтобы мы снова остались только вдвоём и жили той тихой, спокойной жизнью, как прежде.
Время от времени во мне просыпалось и чувство зависти. Пани Марко, которая до сих пор занималась только мной, "любила" прежде всего меня, теперь обратится всей своей душой (так я думала) к своему обожаемому сыну, и я останусь для неё лишь "товарищкой", нужной только для службы.
Я привыкла к тому, что среди её окружения я была ей всего ближе, что своё сердце она открывала передо мной и делилась со мной малейшей мыслью. А теперь, может быть, всё изменится. Теперь приедет он, сын того любимого мужа, которого она не забыла до сих пор, и ради него все должны будут отступить. Прежде всего я! Да, я чувствовала, что с его приездом наступит перемена и в моей жизни, и что в его лице ко мне приближается какой-то противник, и такой, перед которым, возможно, придётся склониться. То, что пани Марко рассказывала о нём и что дышало из его писем к ней, вызывало уважение, и уже одна мысль о том, что, может, и мне придётся подчиняться ему, тревожила мою душу, наполняла какой-то горечью и упрямством. Я не хотела никому подчиняться, нет, мне это и не нужно было делать, а уж ему тем более!
Когда настал день его приезда, я ходила взволнованная, всё больше раздражаясь из-за разных мелких поручений, которые по просьбе пани Марко я выполняла для него.
"Я уже теперь его обслуживаю, — говорила я насмешливо своему сердцу, — а когда он приедет, то буду только у дверей стоять и ждать приказов".
Когда приближался час его приезда, я попросилась будто бы к Оксане и ушла далеко на прогулку в поле. "Да, — думала я, — пусть теперь приезжает, пусть встречаются сколько хотят, радуются друг другом. Я хотя бы не буду при этом и не услышу приказов: "Наталья, велите подать кофе" или "велите подать воду, закройте окно" и т. д.".
И пошла. Я долго-долго бродила по полю. Мучилась разными раздражающими мыслями, разными воспоминаниями из прошлого и настоящего. Думала об Орядине, о его гордости, о том, что так давно его не видела, а если и видела, то не сказала с ним ни слова; думала о том, что он теперь ненавидит меня и что я очень, очень одинока, покинута, у меня нет никого в мире, кто бы заботился обо мне, понимал меня насквозь, как, например, бабушка! И я вспомнила её, а вспомнив, невольно прослезилась. Да, я блуждала одна среди людей, должна была сама быть и проводником, и защитником, и всем на каждом шагу. Разве такая моя доля навеки? Глупа я была, когда думала какое-то время, что эта женщина, которой бог как бы вознаградил меня за все прежние страдания, любит меня какой-то особенной любовью! У неё ведь есть кто-то другой, ближе сердцу, чем я, чужачка, товарищка, — кто-то, по отношению к кому она имеет и обязанности, в то время как я получаю плату за всё, что для неё делаю, — и она мне ничего не должна... Нет, нет, она ничего не должна, её плата и подарки далеко превосходят мою работу в её доме...
Такие и подобные мысли раздражали меня, словно невидимые демоны, пока солнце не стало к закату, пока я не вернулась домой.
Вернувшись, я хотела незаметно пройти в свою комнату, однако как назло пані Марко сидела со своим сыном на веранде, через которую я должна была пройти, чтобы скорее попасть в св...