о любви... так я никогда не страдала этой поэтической болезнью... не забавлялась ею и не могу ничего о ней сказать!
— Совсем как я! — радостно вмешалась тётя. — Однако и она придёт, моя деточка, придёт скоро, всё имеет своё время, своё предназначение, ты убедишься. Ах, как я счастлива, что бог дал мне такого зятя! — Сказав это, сложила руки, словно в молитве, устремила глаза в потолок и долго неподвижно смотрела в одну точку.
— И я счастлив, дорогая маменька, — отозвался Лорден, — и от всего сердца благодарю бога, что всё так хорошо сложилось! — А затем обратился ко мне и патетически произнёс: "Das sind die Weisen, welche durch Irrtum zur Wahrheit reisen, und das sind die Narren, die im Irrtum verharren!" [79]
— В этом я глубоко убеждена! — ответила я, невольно улыбаясь, и уже в третий раз повернулась к двери, но и на этот раз не могла ещё вырваться.
— Послушай, Наталка! — обратилась ко мне тётя после краткой быстрой раздумчивости. — Ты можешь уже теперь остаться, я прощу тебе всё. Правда, ты доставляла мне своей безумной натурой, своими романтическими причудами не раз огорчение и боль, отравила не одно приятное мгновение, раздражала порой до крайности, я вынуждена была не раз сердиться из-за тебя, не раз разыгрывать перед светом комедию, однако Леночка уйдёт из дома, и потому я...
— Простите, тётя, — холодно перебила я её, — так, как обстоят дела, между нами не может быть больше совместной жизни. Вы ошибаетесь, думая, что вам есть что мне прощать, а я со своей стороны постараюсь всё забыть. Я иду зарабатывать на хлеб; среди чужих людей найду, может быть, больше сердца, а если не найду, то хоть буду знать, что эти люди мне не родные и труд моих рук оплачивают. Я устала принимать столько "милостей" и стыжусь милостыни; я не калека, чтобы не суметь заработать себе своими руками кусок хлеба!
— Но ведь ты слышишь, что я тебе прощаю!
— И я тоже, Наталка! — подала голос Лена с комичной самоуверенностью. У меня прилила кровь к лицу.
— И ты?
— И я, и я! — ответила она, прижимаясь с напускной нежностью к Лордену, словно боялась моего нападения и заранее искала в нём защиты.
— Что хотите вы мне простить? — спросила я дрожащим голосом. — То, что отравили мне лучшие дни моей жизни, омрачили доверие к людям, учили лишь ненавидеть? Сколько простирается в прошлое моя память, презрение и насмешка были единственной пищей, которую вы давали моей душе. Бабушка умерла, и с нею умерло всякое чувство и милосердие в этом доме. Никто не задумывался над тем, что у меня тоже есть сердце, что, привыкшая с малых лет к нежному окружению и тонкой искренней заботе, я после утраты самых дорогих людей должна была чувствовать себя вдвойне одинокой и несчастной, нуждалась хоть в крупице тёплого чувства, если не в любви. Но на болезненный крик моей души никто не обратил внимания; то, что накипело в сердце, могло обернуться и во зло, стать бедой для меня и для других, но это никого не заботило. Между нами нет ничего, что связывало бы нас. Потому я ухожу и ухожу с радостью; если я до сих пор была для вас лишь навязанной чужестранкой, то и впредь не буду для вас чем-то иным. Говорите, что хотите меня удержать. Из любви или потому, что я добрая рабочая сила? Нет, я ухожу, и нам остаётся лишь проститься навсегда.
— Теперь уж я не прощу тебе больше! — закричала тётя. — Не прощу, а и проклинаю! Ты, гадина, ты, неблагодарная, прочь с моих глаз! Ах, Леночка, что я всегда говорила!..
Я ушла.
— Забирай с собой и свои тряпки, чтобы не оскверняли мне дом! — слышала я ещё вслед, а дальше: — Гувернантка!..
* * *
Природу описывать — трудно, особенно ночной пейзаж.
Я хотела бы навсегда сохранить в памяти сегодняшний вид буковинских гор, а прежде всего одну часть пейзажа. Высокую, крутую, густо поросшую лесом гору, отделённую от соседней горы глубоким узким оврагом. В том овраге всё темно, но я его знаю, он не страшен. По крутым его стенам густо выросли ели, и потому они издали кажутся такими тёмными. Посередине, между большими и мелкими камнями, катится поток. В мерцающем свете луны он местами блестит, словно зеркало. Фон, на котором вырисовываются горы, — это синевато-серебристое небо, усыпанное звёздами, нежными мерцающими звёздами.
Над крутой горой, поднимающейся под это спокойное великолепное сводчатое небо, словно гигантская пирамида, стоит луна; её фосфорическое сияние словно струится по верхушкам вековых елей, и те будто тонут в нём, — в нём и в прозрачно-синей дымке, что окутывает целый ряд гор.
Далеко-широко раскинулась глубокая тишина, и всё это: пейзаж, луна, туманы и лунное матовое сияние, напоминают чудесные сказки, полные грусти, счастья, слёз, улыбок, страстной любви, не соответствующей нынешним временам.
В ту даль, что наводит на душу тоску, устремился мой взгляд.
Я словно воплощённая печаль. Моему сиротству нет пары. Болью израненная душа проливает слёзы, а глаза, сухие, широко раскрытые, жадно впитывали бы видимое. Я понесла бы с собой, куда бы ни пошла, эту мою родину, мои горы, мои еловые великаны, их красоту и силу и могучую поэзию. Они одни не сторонились сироты, питали её жаждущую душу своей тихой немой красотой, вырастили своим нравом характер во мне, отметили его своей печатью грустно-тоскливой, потому я их дитя...
А отныне я уже не буду их видеть. Не услышу никогда важного шепота бора, смеха горных потоков, что спешат буйно-своевольным ходом куда-то далеко в неизвестные стороны, не подслушаю тихой беседы прастарых деревьев, не буду любоваться ростом молодых; всего этого я уже не увижу ни в праздник, ни в будни — никогда, никогда!
* * *
Я сидела вечером у открытого окна в комнате пани Марии, опершись головой о руки, и тупо смотрела в сад перед собой, утомлённая, наплакавшаяся. Только что вернулась я с кладбища, где простилась с бабушкой и посадила какие-то цветы. Больше никто не заглянет к ней, не прополет могилы, узкая тропинка к ней зарастёт густой травой, а на широком надгробном камне будут греться в ясные жаркие дни холодные ящерицы...
Так я думала и уже не могла плакать.
Сквозь деревья и кусты показалась какая-то фигура и направилась к моему окну; то был дядя.
— Ты покидаешь нас, Наталочка! — промолвил дрожащим, сдавленным голосом. — Я этого не перенесу! Вот и дождался я в моём доме райской "кукушки" — единственной дочки моей единственной сестры! — И, раскрыв широко руки, прижал меня к груди и заплакал.
— Останься, останься!
— Не могу, дядюшка!
— Сиротино моя бедная!
— Довольно, дядюшка!
— Если бы покойная бабушка это знала, перевернулась бы в гробу! — всхлипывал сквозь слёзы.
— Она и так перевернулась бы, если бы знала, какая я несчастная.
— Подумай, ведь ты идёшь к чужим людям!
— Я не иду просить милостыню.
— Это на одно выходит.
— Я иду, чтобы стать для себя самой целью, дядюшка!
— Мечты, моя рыбка!
— Нет, правда, батюшка!
— Разбушевавшееся воображение, дитя! — говорил он, прижимая меня то и дело к себе.
— Сознательная воля!
— О боже, боже! — вскрикнул он.
— Слава богу, батюшка, не убивайтесь!..
— Ты не знаешь, что значит идти к чужим людям, — сказал через минуту.
— Разве я здесь дома не жила среди чужих людей? — ответила я. — К тому же я не хочу больше принадлежать к тем, над которыми добрые люди вынуждены без любви проявлять милосердие.
Затем я просила его, чтобы он хранил обо мне память, любил и впредь, чтобы время от времени писал и не забывал ту, у которой был только он один...
— Берегись, моя... моя деточка! — вдруг несмело перебил он. — Ты знаешь, там... он тоже в Черновцах. Не встречайся с ним слишком часто!
— Не бойтесь, дядюшка! — ответила я с горькой улыбкой. — Мы, может, и не заговорим друг с другом никогда в жизни, не то что он станет меня навещать! — И я рассказала ему всю правду, как мы расстались. Он очень удивился, а когда я попросила его молчать об этом перед тётей и другими, крепко пожал мне руку. Заодно предупредил меня, что в Ч. у тёти много хороших знакомых и что те наверняка получат приказ присматривать за мной. — Так что береги себя, моя рыбка, чтобы злые языки не утопили тебя, ведь Ч. — небольшой город...
После этого последовало прощание.
Он плакал, как ребёнок, а я его успокаивала. Я должна была обещать ему, что если мне и там не удастся, то вернусь под его крышу — и наконец он ушёл, как пришёл, тихо, украдкой... Бедный дядя!..
Бабушка поручила меня его опеке....
VIII
Вот уже третий год подходит к концу с тех пор, как я покинула дом своих родных и живу среди "чужих". Дама, у которой я живу, — это вдова врача, хорвата по имени Марко, состоятельная и уже немолодая женщина. Детей у неё нет, кроме одного сына от первой жены её мужа, а этот сын — врач на службе в маринарке. [80]
Странная это женщина, а ещё страннее её прошлое. Богатая, образованная, она из любви к делу отправилась воспитывать детей в аристократических семьях, где и прожила до знакомства с врачом Марко.
— Но с мужчинами мне не везло, — рассказывала она мне однажды. — Мой первый муж венчался со мной на смертном одре, внезапная болезнь свалила его, и я долго, долго не могла забыть того искреннего, прекрасного человека; а с Марко не вышло лучше, потому что с ним я прожила всего пять лет. Этого человека я любила так, как, может быть, не любила ещё ни одна женщина. Он не женился на мне по любви, а больше, как он говорил, из уважения и потому, что у меня было образование. Добиваясь меня, он откровенно заявил, что не любит меня так, как любил свою первую жену, что, однако, не даст мне повода чувствовать себя с ним несчастной и сожалеть о своём поступке. И он говорил правду и сдержал до последней минуты своей жизни данное мне слово, то есть устроил мою жизнь как можно лучше. Я не могла упрекнуть его в том, что он не испытывал ко мне такого чувства, как я к нему, о нет; он просто не мог полюбить во второй раз, принадлежал к тем верным глубоким натурам, которые не возобновляют своих чувств, а имеют в своей жизни лишь одну "весну"; такова была его натура. Я гордилась, что он выбрал именно меня. Он мог бы сделать ещё более блестящую партию, однако его привлекло моё образование и убеждение, что только я достойна воспитывать его сына от его дорогой, незабвенной жены, и что он счастлив этим... И я воспитывала этого его ребёнка с величайшей заботой и не жалею своего труда и любви, потому что награда за это уже наступила. Иван (так звали того сына) — это единственная радость моей жизни, и если бог поможет, то последние годы я проведу возле него; он это обещал мне и сдержит слово.
Он поступил в маринарку лишь на некоторое время, главным образом для того, чтобы увидеть мир; потом хочет осесть здесь и прожить жизнь и привычки своего некогда столь почитаемого и всеми любимого