страсти. Ух! мне самому теперь противно. Через какое-то время, и почти так же быстро, как понравилось, всё это мне опротивело, и я ходил, словно отравленный, стиснув зубы от злости на самого себя. Какого дьявола я подчинялся этому злу? Позволил овладеть собой до отвращения? Никто в мире теперь не заставит меня и прикоснуться хоть к одной карте! Распрощался с ними навсегда!
— Это очень хорошо, Орядин.
— Простите, Наталка, но я не оставил того потому, что это "нехорошо", а потому, что мне это надоело.
— Так вы можете властвовать над собой!
— Почему бы нет?
— А гнусным обстоятельствам вы сопротивлялись бы?
— Ах, что там "обстоятельства"! Я, один? Это же капля в море.
— А если бы таких, как вы, было больше? Он живо повернул голову ко мне, потом улыбнулся то ли шутливо, то ли иронично.
— Разве вы носите в себе мысль "что-то строить"? — спросил он.
Мне стало и стыдно и жаль своих слов.
— Нет, — ответила я сухо.
— Ну, я бы вам этого и не советовал. Вы не нашли бы слишком много помощников; слишком быстро потеряли бы и ту малую долю доверия к людям, которая, может, ещё живёт в вашем сердце.
— Моё доверие к людям и без того сильно пошатнулось, — ответила я, — и я не ожидаю от будущего ничего. Передо мной лежит работа, значит, обязанность, которую, пусть и механически, считаю самой святой задачей человека!
— Значит, вы отказываетесь от счастья?
— Какого, пан Орядин? Быть и дальше бременем для семьи?
— Ах, вы не хотите меня понять!
— Что мы называем счастьем? Отдельные чувства в отдельные мгновения? Их всё равно нельзя продлить. Впрочем... не будем об этом говорить! Скажите мне лучше, почему вы, например, никогда мне не писали? Я... я ведь иногда заговорила бы с вами.
— Разве я вам это обещал? — спросил он быстро, почти с испугом.
— О, нет, совсем нет! Я вас об этом и не просила. Просто так себе думала.
— Ну, а я уже испугался, что, может, не сдержал слова. — Потом добавил: — Не писал, потому что был всегда очень занят, имел столько грубых забот, и жил при том, как собака. Уже чуть было не пошёл к "социалистам" на службу. — Тут он рассмеялся. — Бедный мой дядя умер как раз вовремя, значит: его имение досталось мне в самый подходящий час. Видите, совсем как в повестях. Когда беда самая большая, тут же находится помощь. Но что я хотел вам сказать, чтобы вернуться к первой теме? Разорвите помолвку с профессором. Это чистая глупость выходить за такого. Погибнете!
— Не велика потеря!
— Ну, потеря, потеря! — повторял он нетерпеливо. — Нас всех, в общем, не жалко! Но если уж человек живёт один раз, так пусть же живёт так, как человеку подобает. Таково моё мнение!
Я не отвечала. Мы остановились возле нашего дома, и я молча подала ему руку на прощание. Он коснулся её, и мы расстались...
* * *
Так всё это было. Всё бывает иначе, чем человек себе представляет. "Идеализирующее пространство" творит то, что любится так часто какой-то "фантом", совсем не похожий на живое существо, которое взбудоражило нашу душу до глубины. Именно так обстоит со мной и Орядиным. Гляжу теперь на него совсем другими глазами и не знаю, то ли моя фантазия удалялась от него и любила нечто совершенно иное, то ли он изменился на самом деле так сильно? Одно лишь несомненно: таким, каким он жив в моей памяти, он не является.
Я устала и разочарована.
Он говорит разорвать помолвку с Лорденом. Мыслей стать женой Лордена у меня совсем нет, и я именно об этом не думаю. Ещё ничего ясного не знаю, ничего, что носило бы характер решимости, но чувствую, что перемена какая-то произойдёт в моих обстоятельствах, хорошая ли, плохая ли — не знаю. Погружаюсь в мысли бог знает куда и не нахожу покоя.
Сейчас мне хотелось бы знать (это смешно с моей стороны), мила ли я ещё хоть немного Орядину? Что-то в его существе говорит, что да, а что-то противится этому. Иногда я этого желаю, а порой мне это так безразлично!
Однажды я обмолвилась Зоне, что он изменился, а она это отрицала. Сказала, что он лишь "выработался", значит, "созрел", со всеми своими чертами, врождёнными и приобретёнными. Я думаю, что ему чего-то недостаёт, или, лучше сказать: это "что-то" выступает в нём слабее, чем прежде, — что-то, что я во всех людях люблю и что так сильно привязало меня к нему. Какая-то тонкость или чистота...
* * *
(Позже).
По отношению ко мне он не раз даже покорен, и мне кажется, что эта покорность овладевает им невольно; он говорит, что очень глубоко уважает меня, хотя упоминал обо мне почти легкомысленно (тогда, когда была та "ссора"). А меня ранит, когда он подчиняется, пусть даже невольно. Я ненавижу это чувство, а когда он подчиняется, ненавижу и его.
* * *
(Снова позже).
Думаю, думаю, думаю — и ничего не придумаю. Он не удовлетворяет, не успокаивает и не насыщает меня. Я в странном, странном настроении. Мне так тесно, так грустно, и ни в чём не могу найти опоры. От Лордена душой убегаю, и мне даже в голову не приходит останавливаться над своей будущей жизнью. Я лишь сказала, что "пойду", но я и теперь не примирилась с этой мыслью. Во мне пробуждается столько замыслов, столько идей изменить свою жизнь, порвать со всем дурным прежним, что я почти задыхаюсь от этого.
Читаю в каждую свободную минуту и пробую даже снова писать, хоть это даётся мне нелегко; мысли мои беспокойны.
Сравниваю людей с людьми, их и обстоятельства, а затем останавливаюсь на Орядине. Он больше не говорит о своих любимых идеях, и слово "народ" не сходит у него с уст. Ах, что может время! Два года встали между нами и изменили нас так сильно!
Его присутствие мучает меня. Что это такое? Жалею о нём. Но не то отталкивает меня от него, что он "купался в страсти", а другое...
Лишь книги ещё оживляют меня, иначе в этом хаосе я бы погибла...
* * *
(Снова позже).
Не раз я духом так сильна, что пошла бы в самый страшный бой, а иной раз зову бабушку на помощь! Бабушка моя золотая, зачем ты меня покинула, зачем не явишься, не придашь мне силы, не придёшь с советом, не полюбишь своей верной любовью! Ведь к кому мне искать приюта? Чем успокоить душу свою? Кто покажет мне, куда идти, я же такая одинокая, совсем одна, круглая сирота! Недоля бьёт меня так, что я сгибаюсь, клонюсь; она трясёт мной, а если ещё поднимется вихрь? О, вихрь тогда сметёт меня, как сухой опавший лист, бесследно.
Сила? Кто учит меня быть сильной? Искать ли мне опоры в других? Где же эти другие, кто они? Ах, так прекрасно, когда женщина находит опору в мужчине, а и наоборот, мужчина в женщине! Но может ли в самом деле душа слиться с душой, или это случайно не есть лишь фраза, в которую верят только во время любви?
С ним я вижусь довольно часто. Порой замечаю, что умом я его обогнала, а порой сама перед ним склоняюсь. В нём есть что-то, что властвует надо мной, что притягивает и отталкивает меня. Иногда вижу, как он подчиняется влиянию моей натуры почти полностью, как подчиняется вообще сильным впечатлениям, а иногда убеждаюсь во второй, нет, в десятый уже раз, что за все эти два года он был занят разными, самыми разными делами так, что едва ли когда вспомнил обо мне!
* * *
(Снова позже).
Мы уже довольно давно не виделись. Зоня забежала к нам, и между прочим на тётушкино вопрос о нём заметила, что он в последнее время снова стал "невыносим" и что в его гениальной голове, вероятно, снова что-то неладное.
Что же это с ним может быть? Думаю столько об этом, почти изводюсь им... Разве он мне не безразличен?
А с Лорденом что? Боже мой, боже мой, что с ним делать?
Я сжимаю зубы, лоб морщится и устремляю взгляд в далёкую даль...
* * *
Вчера вечером мы с Леной были у Зони смотреть какое-то бальное платье. Через несколько дней она уезжает с отцом и пани Марией на бал в С.
Он тоже вошёл в комнату. Когда он дольше смотрит на меня, я сразу смущаюсь.
Говорил мало и выглядел печальным, но отчего? И надолго ли?
— Вы очень плохо выглядите, — заметил он мне, когда мы на минуту остались одни. — Неужели вы думаете и дальше так жить? Я вас не понимаю. Подумайте, какой конец вас ждёт, вы погибнете!
Я рассматривала одну большую масляную картину с изображённым ночным пейзажем, который часто вызывал у меня восхищение, и делала вид, что не слышу его слов.
— Скажите что-нибудь! — вырвалось вдруг нетерпеливо из его уст.
Я взглянула на него.
— Снова жалеете меня? — спросила я. — Меня теперь всякое сочувствие только ранит.
— Скажите лучше: оскорбляет! — вспыхнул он. — Лордена чувства вас не оскорбляют!
Я равнодушно пожала плечами.
— Его чувства мне совершенно безразличны; впрочем, я не могу за это на него сердиться, что он выбрал меня в жёны, — ответила я. — Его единственная вина, может быть, лишь в том, что он не любит меня такой любовью, какой полюбил бы меня, может быть, кто-то другой. Но люблю ли я, может, его? Разве он оскорбляет меня тем, что даёт мне возможность поблагодарить за ласковый хлеб и иметь свой? Мы лишь товаром меняемся. Мой труд, хоть и без ясного характера, всё же не менее ценен, чем его хлеб. И в его доме я буду с утра до вечера работать; я знаю всё, что меня ждёт!
— Но ведь вы таете! — возразил он.
— Это... это так... — ответила я. — У меня столько мыслей, они пока меня изнуряют и гнетут.
— Как?
— О, ничего, ничего...
— Если бы я имел уверенность, что вы будете хотя бы материально обеспечены, то ещё примирился бы с этим.
— Правда?
— Правда. Почему вы так странно на меня смотрите? — спросил он. — Это важный фактор в человеческой жизни, поверьте мне! Всё прочее маловажно; значит, маловажно потому, что без него можно обойтись, можно его преодолеть...
— Орядин, что, на вашу думку, маловажно?
— Ну, так называемые симпатии и антипатии!
— Вы побороли бы в себе что-то подобное, например симпатию? — спросила я, не отводя от него глаз. Он усмехнулся пренебрежительно.
— Неужели вы совсем не верите в мои силы? — спросил он.
— О, я верю! — сказала я теперь даже с уверенностью. — Я только хотела бы знать, побороли бы вы что-нибудь "маловажное" ради пользы?
— Вы просто детски наивны, когда так спрашиваете! — ответил он. — Впрочем, сейчас я не могу этого знать, но мне кажется, что если бы только захотел, то мог бы побороть...
— Я только это хотела знать! — ответила я сухо и снова повернулась к картине. А он больше ничего не говорил. Всё крутил усы и молча глядел куда-то в окно.
Час спустя он зашёл за мной в гостиную, где я слушала пение Зони с её молодым поклонником и сидела, утонув в странных мыслях. Сев молча рядом со мной на диван, он приводил в порядок свои часы.
— О чём вы думаете? — спросил он через какое-то время.
— Вот думаю!
— Например, о чём? — настаивал он. — Может, о своём будущем? (Мне послышалась ирония в его голосе).
— Нет, в эту минуту — нет! — ответила я, улыбаясь.