и любить. Сомневаюсь даже, счастлива ли она. Правда, Леночка? С заручин она стала какая-то дикая, даже исхудала.
— А какая была прежде? — И его глаза остановились в ожидании на губах Зони.
— А какая же? Она всегда держалась так, будто была чем-то лучше нас. Разве не так, Леночка? Теперь стала ещё раздражительнее, губы у неё словно забыли улыбаться, стала, например, pardon [58], как ты.
— А при всём этом решилась за него выйти! — повторил он снова. — Жаль её!
Зоня улыбнулась шутливо.
— Так возьми ты её, если тебе её так жаль! — промолвила. — Теперь у тебя уже есть хозяйство, и только жены не хватает!
Ух! как он на неё взглянул, а глаза как засверкали. — Не издевайся надо мной! — сказал он. — Знай, я теперь не в настроении для шуток!
— Так я настрою тебя на них!
— Берегись. Вы меня уже так настроили, что я растрачивал свои силы!
Зоня вспыхнула.
— Так это мы в том виноваты? — набросилась она. — Ох! Вот так славно! Мы, может, тоже виноваты, что ты в карты играл и деньги проигрывал?
— Не ваши деньги я проигрывал!
— Нет, но чужие!
Он стал бел, как снег, и приблизился к ней.
— Откуда ты это знаешь? — спросил, и глаза его так и горели.
— Знаю!
— Кто тебе сказал?
— Тот, кто знал.
Он словно обезумел от ярости или ещё чего-то. На столике возле него стояла ценная ваза. Он схватил её и швырнул о пол так, что она разлетелась на мелкие куски.
— Так! — сказал после чужим голосом.
— Ты! — вскрикнула Зоня и запенилась.
— Этого я тебе никогда не забуду! — сказал он.
— О, я знаю, я слишком хорошо знаю, что ты бесишься, услышав правду. За неё-то готов и мстить.
— Ты не имеешь права надзирать за моими поступками.
— Надзирать — нет, но свои мысли о тебе я вольна иметь, и я скажу их даже тебе прямо в лицо. Ты слабодух, несмотря на свой талант и энергичное поведение, а во-вторых, ты запятнался [59] морально, и поэтому не уважаю тебя так, как прежде.
Он рассмеялся вынужденным смехом, а потом сказал:
— Где моя вина и в чём проступок против самого себя, я понимаю слишком хорошо, и я сам себе справедливый судья. Но вы, которые никогда не были людьми, вы толкнули меня на ту собачью дорогу, на которой я, по-вашему, "запятнался". Так подождите, когда-нибудь ещё поклонитесь мне, но тогда и в вас найду изъяны. Вы лицемеры!
Зоня дрожала от волнения.
— Это благодарность, Василий, за ту пищу, что тебе мой отец давал?
— Тину давал.
— Ты негодяй неблагодарный! Я считала тебя честнейшим человеком, хоть спорила с тобой так часто! Теперь я тебе этой обиды не забуду.
— Так не дразни меня! — говорил он потухшим голосом. — Если бы ты знала, сколько я всего пережил, ты бы была ко мне лучше!
— Так удерживай себя; для того бог дал разум.
— У меня нет бабьей совести... — И, смерив её презрительным взглядом, вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.
— Видишь, каким он стал? — говорила Зоня. — Мы аж до лицемеров выдвинулись. Зато он стал "культурнее". Раньше хоть в идеалы верил, а теперь... — И не докончила, скривив губы презрительно...
Значит, по его мнению, я не должна выходить замуж за Лордена, а если выхожу, то видно из этого, что я заурядная, легкомысленная особа.
Пусть так! Может, правда и на его стороне. Но чем он стоит выше меня, какой силой? "Безоглядностью", как сказала ещё Зоня, или своим "сильным совестливым чувством"?.. Впрочем, мне теперь всё безразлично, что кто, а даже что и он обо мне думает, хорошо или плохо. Для меня главное то, что я сама собой недовольна, не могу себя уважать, как должна. Я как будто переросла сама себя. Ох, как пусто, скучно, как глупо! И мы оба любили друг друга!
* * *
Меня насильно отправили к Маевским с какой-то шитью, как бы я ни отговаривалась. С ним не хотела я встречаться. В конце концов пошла с гордой — сама не знаю отчего — улыбкой на губах. Только вошла в сени дома, как сердце у меня вдруг забилось сильнее, и я вся задрожала, будто замёрзла. Да, это оттого, что боялась почему-то увидеться с ним, хоть неустанно повторяла себе, что он мне ничуть не нужен, что не люблю его больше. И действительно, уже как я в последнее время думала и чувствовала, то чувство и любовь не находили в моём сердце места; я не любила ни его, ни кого другого.
Вечером пригласили на чай. Напротив меня осталась одна чашка и одно кресло пустым.
— Где Василий, Зоня? — спросила панна Мария.
— Откуда мне знать? Наверно, пишет в своей комнате.
— Что это он пишет да пишет?
— Не знаете что? Он что-то переводит, как говорил, от скуки.
— Так пойди, Зоночка, и позови его, а то чай совсем остынет.
Зоня пошла, а мы обе словно онемели. Она обняла рукой его чашку, пробуя, тёплая ли, а мне было не до разговора. Впрочем, это было странно. Теперь, когда я знала, что наверняка увижусь с ним через несколько минут, я вдруг стала совершенно спокойной, и этот покой был почти ледяным. Так сидели мы, пока он не появился. Сначала вошла Зоня, а за ней он. Изменился, на первый взгляд, не сильно. Не знаю, нарочно ли Зоня не сказала ему, что я в гостях, или, может, мой вид был настолько отталкивающим, что, увидев меня, он словно испугался; но он поздоровался ласково, даже улыбнулся каким-то печальным, вынужденным смехом. Потом сел напротив меня и, склонив голову, машинально мешал чай.
При свете, что ясно падало с висячей лампы, я увидела его лучше. Он был худ и бледен, а в эту минуту, насколько я его понимала, взволнован, его высокий лоб с дерзкой (как говорила Зоня) морщиной "гордости" между бровями казался мне в эту минуту почти мраморным, губы упрямо сжаты. Ни разу не поднял век; видно, и говорить не хотел.
Меня охватил какой-то стыд. Вся его фигура говорила мне почему-то явно о том, что за всё время разлуки его мысли ни разу не занимались мною. Что между ним и мной выросла какая-то граница, что то, что было между нами, стерлось бесследно, и что было бы смешно намекать на какие-то связи между нами. По нём это было видно. Я стыдилась своей верности и почувствовала, что она не была нужна. Или, может, я ошибалась? Может. Он казался немного изменившимся, но в его натуре было что-то независимое, что-то смелое, безоглядное. Ах, это были последствия его "сильной, неуязвимой" совести! — говорила я своему сердцу, которое побеждало все сомнения одним ударом. Она выглядывала из всей его натуры и придавала ему черту [60] силы и решимости. Я чувствовала себя просто "гибкой" перед ним.
Впечатление, которое он произвёл на меня теперь, когда я так ослабла, было слишком сильным, чтобы я могла его в одну минуту преодолеть, потому сидела я так же молча, как и он. Лишь Зоня, живая и разговорчивая, щебетала по-своему и ловко втягивала всех по очереди в беседу.
— Вы не больны, Наталочка? — спросила панна Мария. — Вы такие бледные.
— Нет, я здорова.
— Удивляетесь, панна Мария? — пошутила Зоня. — Влюблённые всегда выглядят худыми! — Она взглянула, полуулыбаясь, полувыспрашивая, на меня. Я не смогла найти ответа на эту неудачную остроту и промолчала.
— Почему ты своего перстня не носишь? — продолжала она. — Погоди-ка, скажу я это профессору.
— Велик, могу потерять.
— Ну, если так, то лучше не носи! Профессор, хоть и какой там учёный, а всё-таки не смог бы не поверить, что потеря перстня предвещает разлуку. Это было бы ему совсем не кстати, не так ли?
Я невольно взглянула на неё умоляюще: зачем она затрагивала эту столь неприятную мне тему, да ещё именно теперь! Орядин понял моё душевное состояние или уловил мой взгляд, повернул голову к Зоне и, не глядя на неё, сказал прямо:
— Ты сегодня слишком шутливо настроена, не понимаю тебя!
— А я тебя тоже, Василий. Разве богатыри романа, который ты переводишь, не поженились, и слово "разлука" раздражает тебя?
— Это не роман, что я перевожу.
— Мне показалось, что роман. Впрочем, что ты так увлечённо читал, когда я вошла в комнату? Ты и не заметил меня?
— Читал новеллы Гаршина. Как раз закончил "Attalea princeps".
— Ах, Attalea! — воскликнула я невольно, приятно взволнованная.
— Читали? — он впервые смело поднял голову за мной, и его глаза впились в меня с какой-то тревожной любознательностью. — И что же? — спросил с лукаво скрытой улыбкой.
— Прекрасная! — ответила я.
— Прекрасная, это верно, но чем прекрасная, на ваш взгляд?
— Тем, что осталась верной своим намерениям!
— Действительно, ничего не боялась...
— Нет, и смерти не боялась!
Он слегка, едва заметно покраснел.
— Это последнее так привлекло вас к ней? — спросил с лёгким оттенком насмешки.
— Именно это. Ведь это что-то очень прекрасное.
— Что? — спросил. — То, что она умерла, не увидев своего настоящего неба? Ну, это действительно очень поэтично.
— Нет, именно её решение: добиться цели вопреки всему, — ответила я.
— Но ведь она не достигла её, ведь не увидела того небосвода, о котором мечтала.
— Да. Но разве это так важно?
— По-моему, важно.
— Она верила, что увидит своё прекрасное небо, а эта вера сделала её такой сильной. Ах, такая сила должна поднимать! Не так ли?
Я посмотрела на него широко раскрытыми глазами и почувствовала, что они у меня засияли. Наши взгляды встретились. Его глаза блеснули, а возле губ появилась едва заметная злобная улыбка, напоминавшая мне какой-то странно неприятный миг.
— Да, да, она не была заурядной силой, — сказал он, — и ей следует поклониться. Погибла, но хотя бы оставила веру в силу. Это укрепляет сомневающихся и слабых и поддерживает именно тогда, когда они колеблются!
Я почувствовала, что эти слова его и та улыбка были обращены ко мне. Улыбнувшись болезненно, я хотела что-то ответить, но, подумав, сразу замолчала. Зачем уже оправдываться? Мы замолкли.
Глаза Зони жадно следили за нами, особенно за мной. Но, к её огорчению, я обратилась к панне Марии и начала говорить о чём-то другом.
— Вам бы непременно куда-нибудь съездить летом, Наталочка, — сказала старенькая панна. — Вы так засиделись; это плохо влияет на девушек; я это по опыту знаю. Вы бы сразу окрепли, повеселели; вот попросите бы вы красиво у тётушки.
— Да куда уж мне ехать, панна Мария. Не ездила до сих пор никогда, привыкла уже так. Впрочем, мне ничего не нужно.
— Летом, пожалуй, будет ваша свадьба, Наталка, правда? — спросила Зоня.
— Не знаю, Зоня, — ответила я тихо.
— Тётя говорила Лене, что она состоится летом, во время каникул.
— Может...
— Наверняка; позже профессор не сможет надолго уезжать из дома, а он ведь хотел бы как можно скорее жениться.
Я не ответила, только почувствовала, как побледнела.
— Я бы не подумала, что он способен так привязаться к какой-нибудь особе, — продолжала Зоня. — Мне кажется, что его идеалы — книги; не так ли, Василий?
— Панне Верковичевне он понравился, насколько я припоминаю, сразу с первой минуты, — ответил Орядин и в то же мгновение поднялся со сво