х решений. Мы, твои благодетели, заступники несчастных твоих родственников, мы, твои кормильцы. Ты слышала? Ты думаешь, что такие партии, как Лорден, валяются на дороге? О нет, нет! Ты должна выйти за него! Для тебя нет лучшей гарантии на будущее, чем эта, и даже надежды на другую нет. Наш дом не пустует, Лена и Катя тоже живут здесь, а сыновьям ещё долго нужно помогать, пока выйдут в люди и будут иметь свой кусок хлеба. Одумайся, говорю последний раз по-хорошему! Или ты собираешься и дальше есть наш горько заработанный хлеб, сосать нашу кровь?
— Ой, тётушка! — вскрикнула я. — Бойтесь бога!
— С чего бы мне бога бояться? То, что я говорю, правда, и с этим я стану хоть и на исповедь. Лучше ты бойся бога! Это у тебя нет совести и внимания. Но я уже сама поведу тебя так, как хочу! Чтобы знала: с минуты, когда откажешь Лордену, мой дом станет для тебя закрыт. Ищи себе тогда другой крыши и другой родни. Ищи тогда себе своего реформатора!
Я молча отвернулась, прижав ладонями виски, а она кричала дальше:
— Надо иметь счастье! Другая радовалась бы на весь мир, что её спасает мужчина с таким положением от голода и холода, а тут она... — и прервала. — Впрочем, хорошо ему так! — добавила с какой-то злобной радостью. — Раз уж не знал другого выбора. Правду говоря, я считала его умнее, а теперь убеждаюсь, что у него куриный ум. Пусть радуется теперь своей прекрасной Лореляй!
Со сжатыми губами и болезненно сведёнными бровями стояла я, как прежде, у окна, смотрела в ночь. Сердце билось глухо, а за лбом мчались безумные, спутанные, испуганные мысли, ища выхода из этого положения. Но напрасно! Они не приносили ни облегчения, ни спасения, ни помощи! Всюду я натыкалась на преграды, всюду была лишняя.
— Гляди только туда, гляди! — (её слова падали на меня словно удары). — Может, он вынырнет из волшебной тьмы и освободит тебя от земных мук!
— Кабы вынырнул! — вмешался дядя. — Но этого мгновения, пожалуй, никто не дождётся. Бог знает, в каком углу мира он скитается и вернётся ли ещё сюда!
— И чего бы ему возвращаться, какого дьявола, и кому бы захотелось его? — сердито спросила тётка.
— Захотелось! Кому бы его захотелось, Павлинко? Маевскому? Тот никогда по нём не тужил. О нём спрашивают из суда. Какой-то брат его отца, о котором говорили, что хотел взять его к себе, умер и оставил ему всё своё хозяйство. Подумай, Павлинко, такому гуляке наследство!
— Ой, господи! Да что ты говоришь, Милечку? Это правда?
— Чистая правда, Павлинко!
— И я ведь всегда говорю, что надо иметь счастье! — простонала она. — Но и наследника выбрал, нечего сказать. За одну ночь промотает многолетний труд. И говоришь, Милечку, целое хозяйство?
— Целое, Павлинко. У него не было ни жены, ни детей!
— И много же его там?
— Не знаю. Наверное, обычное себе хозяйство крестьянина-хозяина. Покойник, слышу, вкладывал в него все свои деньги.
— Чтобы потом он растратил за одну ночь! — злобно закончила тётка.
— А что же. Так всегда бывает. Одни — пчёлы, а другие — трутни.
— Нет правды на свете, Милечку!
— Нет! И я так скажу! Я работаю всю жизнь, тружусь [53] как чёрный вол, ни играю, ни пью, а всё же я нищий! А другой ни работает, ни заботится, а ему достаётся ни с того ни с сего — эт! "правда"!..
— А что Маевский на это, Милечку?
— Э, что Маевский! Он теперь говорит так, как будто любит Орядина бог знает как. Называет его добрым парнем и говорит, что хотел бы, чтобы он вернулся домой на какое-то время "отдохнуть". Это он, конечно, так говорит потому, что Орядин, получив одну половину денег от Маевского, отказался от второй. Впрочем, может, хочет и выманить у него наследство; ведь он, думаю, большой счетовод! [54]
— Ну! А я же говорила, Милечку? Гой! гой! старый лис, кто его не знает! И я уверена, что это ему удастся!
— Га! С капиталом в руках можно сегодня всего добиться. Впрочем, лучше пусть возьмёт Маевский, чем какой-нибудь жид, потому что так или иначе труд крестьянина окажется в еврейских руках! Орядин быстро его растратит!
— Страшно, Милечку! У меня аж нервы задрожали!
— Промотает, проиграет! Раз уж он не побоялся своего дяди — а всё же он дядя! — отдать в руки ростовщика, то он и свою душу способен [55] за деньги продать, не то что кусок земли, не добытый собственным трудом!
"Не промотает! Не проиграет!" — отвечал в моей душе какой-то голос, и он рвался на уста, чтобы встать на защиту того, кто был в эту минуту далеко и не мог сам себя защитить; но этот голос застрял у меня в горле, и я зло улыбнулась. Ба! что я выдумала! Откуда мне знать, что он не промотает? Где гарантия? Откуда мне знать, какой он теперь и знала ли я его на самом деле хорошо? Теперь между нами лежат два года и то, что его победило, а мне причинило боль. Я ведь и сама уже не та, что была. Теперь как будто стала зрелее. Так что нас связывает? Та единственная минута тогда, та "любовь"? Нет! Он свободен, вольный теперь, хозяин своей судьбы — а я... ха-ха-ха! царевна сама себе!
Мне оставалось покончить с собой.
И я снова погрузилась в мысли бог знает куда.
Тётка будто угадала мои мысли. Обернувшись после короткой глубокой задумчивости ко мне, произнесла сухо:
— Мы немного отклонились от главного предмета, однако я думаю, что дело нужно закончить, и что ты не станешь держать нас здесь до полуночи. Сегодня всё должно решиться, и какой конец — ты знаешь!
Меня охватила бешеная тоска, и я подошла к ней.
— Даруйте мне только эту одну ночь! — вырвалось, словно вскрик, из моей груди.
— Зачем? Чтобы продолжать комедию? Ты слышала, что я сказала, и так должно быть!
— Даруйте!
Её глаза остановились страшно на мне, и она отступила от меня.
— Пожалуйста! — сказала потом. — Иди, но будь хоть этот один-единственный раз, хоть на одну минуту для самой себя разумна; а потом (т. е. после венчания) делай как хочешь!
* * *
Ясная ночь давно уже наступила, а я всё ещё не спала.
Я мучилась.
По большой оконной раме билась крыльями какая-то большая муха, безостановочно звенела. То тоненько, жалобно, однообразно, то нетерпеливо ниже и ниже, потом снова болезненно.
Я лежала, словно тяжело больная. Метаясь в безумных мыслях, заметила, что невольно снова и снова прислушиваюсь к этому тонкому, жалобному звону. Что с ней? Отчего она бьётся? Мучает ли её тоска по полёту в звёздную холодную ночь, и она бьётся, тщетно ищет выхода? Или, может быть, невольно попала в паутину, а та, обвившись вокруг нежных крылышек, удерживает её? Если так, то я знала бы уже наперёд, что с ней случится. Медленно или вдруг спустится откуда-то сверху паук, ухватится своими тоненькими длинными ножками, опутает, обовьёт... Они минуту поборются... Она в борьбе вскрикнет странным, тоненьким голоском; потом он победит её и высосет кровь...
Я знала это уже заранее;
И снова стала думать о себе. Почему мои мысли обратились к прошлому, когда передо мной уже остановилось будущее? Передо мной вставали картины моих самых ранних лет. Я думала о умерших родителях, о бабушке и о том, что она всегда мне о них рассказывала. Например, как не раз советовались о моей судьбе. Я была у них одна-единственная, и потому должно было всё добро мира достаться мне. Отец ласкал меня, почти не выпускал из рук, а мать нежила...
Но ба! Настало время, и всё рассыпалось...
Повернувшись резким движением к стене, я склонила голову глубже к груди и прижала горячий лоб к холодной стене. Быстро потекли крупные горячие слёзы по лицу.
И дальше неслись мысли вперёд, унося с собой дурные грубые картины. Пронеслись также мимо мёртвых однообразных мгновений, в которых молодой ум бился голодный, изыскивая собственной слабой силой безосновательные предрассудки, разрушал их и рвался к истине. А дальше, дальше судьба улыбнулась мне...
— Будущее наше, — говорил он тогда уверенным, гордым голосом, — и ты увидишь. — А я, опьянённая любовью, которой не знала ни от кого, поверила. Однако в чём наше будущее? У меня его нет ни в чём, разве что, может, у него оно есть; а теперь я и "вижу". Вижу, что любовь не всегда бывает той могучей силой, о которой говорят, что она творит. Ему она не смогла стать даже талисманом против грязных страстей и соблазнов. Почему он не откликнулся ни одним словом, почему не признался хоть в печальной правде, может бы... а то чужие уста донесли, что вёсла силы он утратил, что лодка разбилась, а сам утонул...
Я и он. Оба мы уже достигли цели; добрались уже до будущего. Ему остаётся лишь "прийти", как обещал... И, плача, я рассмеялась над таким будущим. Он споткнулся ничтожно при первом вихре; ведь и в чём же была его сила? Она уже тогда не могла быть в нём. А я что такое? Что мучает меня днём и ночью, чего мне ещё хочется?
И я погрузилась в свою собственную, разъярённую, порабощённую душу, словно в какую непогожую бурную ночь, — бог знает за чем...
Муха всё ещё жужжала. Серебристый свет луны лился в окно комнаты, а старые часы тихо тикали, словно какой-то старичок в туфельках, чтобы никого не разбудить своим ходом.
Мысли кружили за лбом, словно пчёлы в улье, и я целиком отдалась их власти.
Что мне сегодня вечером говорила тётка, и что я ей ответ дала? "Если Лордену откажешь, — говорила, — тогда ищи себе другой крыши, ищи реформатора!"
Перед моей душой возник гибко согнутый облик старого тирана, его выжидающий взгляд, острая борода. Я прикусила губы. В горле душила, как и прежде, смесь бешеного смеха и слёз. Лучше умереть!
И затем явился и он передо мной. "Подожди ещё, русалка! — шептал страстно. — Ещё одну минуту, я люблю тебя!"
Кабы хоть перед душой не вставал, было бы легче, а так и эти воспоминания восстали против меня.
— Умереть мне? Умереть? — шептали быстро уста, и пальцы судорожно зарылись в волосы. — Я не хочу умирать! — сказала сама даже вслух.
И снова проходили минута за минутой.
— На другого или ни на кого буду ждать! — ответила я тётке. Что за поверхностное самодурство, которым я обманывала саму себя! Ведь этим "другим" не был кто-то иной, а только Орядин, а Орядин — ну, что же с ним? Вот как запуталась я в самодурстве, которым хотела спастись; какая глупость вышла! Мне некого ждать. Люди в моих обстоятельствах не ждут. Им не дано управлять своей судьбой. А когда сердце противится, сойдёшь с ума... Пусть! На то хлеб есть. Хлеб не раз уже показывался самым верным лекарством от упрямства и любовных причуд. Разве что, может, ещё завтра... о "завтра"! Ха-ха-ха! Завтра!
Я уткнула лицо в ладони и — думала ли, не думала ли? Тихо, тихо, тихо...
Она всё звенит жалобно, тоне