А маленький Герман тем временем сидел среди кучи онучек, строгал что-то и вёл разговоры сам с собой, будто бы он настоящий онучкар, а к нему приходят бабы и торгуются.
Но вот они съехали с горы. За ними поднялось облако пыли, перед ними зазеленели вербы и вишни; между домами засеребрилась речка, на выгоне играют дети, по подворьям бродит скот: село. Герман вскакивает, чтобы открыть ворота, и спешно захлопывает их, едва тележка проезжает, затем бежит за ней — уже слышит лай со всех сторон, — из-за изгородей выскочили собаки и бегут толпой встречать гостя. Странный наряд, ещё более странная телега возбуждают в них бешеную ярость, а стоит только Ицку или Герману протяжно и громко крикнуть: «Меняй онучки, меняй!» — как псы заходятся лаем, рвут землю под ногами от злобы. Они бегут гурьбой вокруг телеги: одни хватают за лошадь, которая мотает головой в разные стороны, будто кланяется знакомым, а если какой пёс слишком близко, фыркает, поднимает голову вверх и идёт дальше. Другие нацелились на онучкаря, бегут возле повозки, хватают зубами колёса, но всё напрасно. Герману доставляет огромное удовольствие эта бессильная ярость псов: он дразнит их прутом и голосом, хохочет до слёз, когда особенно смелый пёс встаёт на задние лапы, чтобы вскочить на телегу — но повозка тем временем делает скачок вперёд, и бедный пёс кувыркается в пыли.
И вот — по дворам, по подворьям начинается суета, шум, крики, беготня… Бабы, парни, дети — все бегут навперерез, чтобы догнать менялу. Но меняла как будто не замечает их, будто не слышит, как кричат: «Жид, жид, подожди-ка!» Он видит, что народу ещё мало, едет дальше, туда, где на мостиках и у дворов уже ждут другие, и снова затягивает своё протяжное: «Меняй онучки, меняй!» И вот он останавливает лошадь, кидает ей кулак сена и оборачивается, чтобы достать ящичек с добром, которое меняют крестьяне на платки. Вот тут и начинается жизнь — шумная, весёлая, живая! Здесь и Герману работа. Желающих меняться — толпа: одни отходят, другие подбегают, — Ицку не успеть со всеми. Герман и телегу стерёг, и сам кое-что торговал — на него Ицик возложил сальдо с деревенскими детьми, которых труднее всего удержать и легче всего обдурить. Герман и теперь с улыбкой вспоминает, как он быстро вертелся среди сельских мальчишек, как ловко отправлял каждого, как умело подсовывал каждому то, что тот хотел, и брал с него втрое больше, чем стоил товар. И сколько было криков, ссор, ругани на тех деревенских выгонах! Особенно с бабами было трудно. Упрётся одна — и не отступит: дай, мол, вот это за столько-то онучек. Но тут Ицек уже был совсем не тот, что дома: упрётся и сам, наругает бабу, обругает всю её родню — и таки добьётся своего. Долго тянутся торги и препирательства. Ицик понемногу погоняет лошадь вверх по селу, всё в сопровождении целой гурьбы сельских мальчишек и девчонок, у которых нет платков и которые с завистью смотрят на ножики, колечки и безделушки, что другие уже выменяли.
Медленно катясь вверх по селу, повозка всё больше наполняется онучками, Ицек посматривает на нагромождённые кучи и закатывает рукава — знает, что скоро соберётся сотня, и можно будет везти товар к скупщику в Дрогобыч. Вот они посреди села, напротив широкой каменной корчмы. Ицек сворачивает лошадь во двор — грязный, широкий. Арендатор Мошко — его знакомый. Здесь он пообедает — разумеется, за деньги — жареным картофелем и молодой луком, побеседует «со своими», тут же и лошадь попасёт, и онучки сложит в амбар на время, потому что возиться с ними ему неудобно. Его принимают радушно, ему приятно посидеть в тесной коморке, заваленной почти до потолка хламом, приятно поболтать среди визга жидовских мальчишек и отрывочного разговора двух крестьян, что развалились на лавке в корчме, выпили по полквартирки, покуривают люльки и изредка перекидываются словечком. А Герману весело побегать на дворе с арендаторскими детьми, покричать, побороться, поваляться на мягкой траве. Солнце в зените. Жарко, аж душно. Комары и оводы докучают Ицковой лошади, которая зря фыркает и машет хвостом, пощипывая душистую, свежую траву, которую подкинули ей мальчишки. Детям жалко лошадку — они гоняют от неё насекомых, а когда им это надоедает, наламывают зелёной, широколистной вербы и украшают ею лошадь хоть для какой-никакой защиты.
Солнце клонится к закату. Ицек отдохнул, подкрепился, напоил коня, перенёс тряпьё в амбар и сложил в свой мешок, что стоял там специально для этой нужды. Пора в дорогу. Тележка пустая, легко катится и гремит по дороге. Ицек живо погоняет коня и снова затягивает своё:
«Меняй онучки, меняй!» Начинаются те же сцены: торги, крики, беготня — и снова телега менялы катится, будто на параде, постепенно наполняясь платками. Солнце уже давно склонилось, прежде чем Ицек справился с бабами, — вот и конец села. Снова бежит Герман открывать ворота, — теперь они выезжают тихо, псы давно угомонились. Им снова нужно ехать вверх, через поле, по далёкой глинистой дороге. Но дорога сухая, тележка стучит по гравию, Ицек спешит — к вечеру им надо добраться до другого села, к знакомому арендатору на ночлег. «Вйо-у, Косю! Гайда! Вйо-у!» — подбадривает он коня и снова начинает мурлыкать под нос протяжную песенку: «Finsterer balyguteh». И дальше, дальше, дальше. От села к селу, с горы в долину, через речку, вверх по холмам, среди полей, сквозь леса тянется неспешно их грохочущая тележка, разносится одиноко протяжный Ицков голос. Смена за сменой, а жизнь всё та же! Местность за местностью, а край один, красота одна — вечная, незамутнённая, спокойная красота дивного Подгорья…
Воспоминания убаюкивали Германа. Он чувствовал, как внутри него тает какой-то давний, многолетний холод. Годы он носил его в себе, все годы с тех пор, как женился, ощущал, что некая судорога стиснула ему грудь и заглушила в ней всякое человеческое чувство.
Вчера вечером, по пути сюда, он проезжал через Губичи. Ему пришлось миновать давно знакомую, покосившуюся и полуразвалившуюся Ицкову хатку. Теперь она уже в третьих руках после Ицка. Перед ней две головатые вербы и старая поломанная калитка. Стены перекосились и вросли в землю, оконца заткнуты тряпками. Сколько раз он проезжал мимо неё — и ни разу не пришло ему в голову заглянуть за высокий забор, кто здесь живёт. А вчера — неведомо почему — такая мысль пришла. Он велел остановить бричку и встал, чтобы заглянуть через плетень. Трое еврейчат играло на дворе возле заброшенной конюшни, где когда-то стояла Ицкова лошадь. Двое детей были круглые, пухленькие, черноглазые и очень весёлые. Третий, постарше, держался в стороне, игрался вяло, делал то, что ему приказывали младшие. Его лицо совсем не походило на другие — должно быть, это был подкидыш или приёмыш. Девочка, лет шести, часто злилась на него, дёргала за руки, за уши, щипала за щёки и издевалась, но он не плакал, не кричал, даже не морщился — только жалобно смотрел на неё. Видно, боялся и её, и, может, ещё больше матери, которая в ту минуту кричала на кого-то в хате.
Герман не мог дольше смотреть на такую игру между детьми. Он сел и велел погнать коней. Его поразил тот тревожный, мучительный взгляд мальчика, который не плакал и не кричал, когда другие над ним издевались. Теперь он вспомнил свои давние игры среди крестьянских детей. Как охотно они принимали его, как весело было бегать с ними, плести венки из лопуха весной, ходить по лесу за грибами и орехами осенью, когда Ицек не ездил по селам. Почему же тогда они были равны, а теперь, между детьми одной веры — такая вражда? Но тут же он вспомнил собственного сына, который с малых лет любил хлестать батогом маленьких щенков до крови, бросать других детей в канаву без причины, а ради забавы плескать кипятком на кухарку. Вспомнилась ему и его жена, и весь этот домашний срам — и лоб его нахмурился, а сквозь стиснутые губы вырвалось какое-то жидовское проклятие.
Но дальнейшие воспоминания из прежних лет немного его успокоили. Уже не тихая, безнадёжная бедность вставала в картинах, что проносились перед глазами. Нет, здесь уже начиналась борьба за богатство, борьба страшная, упрямая, ежедневная. Здесь Герман мог проследить с самого начала, с самых крохотных ростков, как росли, развивались и множились его тысячи, пока не доросли до миллионов, как побеждали и пожирали без числа врагов, как опутывали и выжимали без числа народ, как сеяли вокруг бедность, нищету, разорение — и как всё это, несмотря на богатство и роскошь, не принесло ему того, что зовётся счастьем, довольством. Раньше его пьянели первые удачи, что-то в груди металось и скакало от радости — но теперь не осталось и этого. Его капитал рос и множился как заколдованный. Сегодня впервые он по-настоящему задумался, откуда он черпает силы, — и испугался, испугался самого себя, испугался собственного богатства! Не потому, что его тронула судьба тысяч, у которых его капитал отнял хлеб, как великое дерево вытягивает жизненные соки из мелкой травы вокруг себя. Нет, судьба бедняков мало занимала Германа. Ему стало страшно не из-за этого — а потому, что ему почудились тысячи проклятий, что опустились на его голову. Его богатство вдруг показалось ему чудовищем с сотней голов, что пожирает-пожирает других, а потом, кто знает, может, пожрёт и его самого. Он невольно взглянул на картину, залитую теперь ярким солнечным светом. Газели будто исчезли, побледнели в ярком сиянии, только кольца удава сверкали, как золотые живые кольца, готовые вот-вот обвить добычу, — а глаза, те зачарованные, огненные глаза, словно пронзали Германа, впивались в него. Ему стало жутко. Он зажмурил глаза, чтобы избавиться от света и страшного видения.
Каким же образом Герман Гольдкремер сколотил такое огромное состояние? Три года он прожил у Ицка Шуберта. Здоровый воздух, покой, частые поездки совсем возродили его. Лицо начало наливаться здоровым румянцем, движения стали живее, даже память и сообразительность заметно улучшились.