Всё, что было из посуды, Герман увидел внутри. На лавке сидела ещё молодая, хотя изнурённая бедностью и тяжёлым непосильным трудом женщина. На ней была грязная рубашка из грубого полотна и ещё более замаранная пёстрая юбка, а на голове — старый чепец и поверх него — рваный платок неясного цвета, из-под которого спадали длинные волосы. Одной рукой она слегка покачивала колыбель, а другой время от времени утирала слёзы, которые с трудом пробивались из глаз. Герман хорошо знал эту женщину — это была вдова Ивана Пивторака. Перед ней, боком к окну, сидел на лежанке старый Матий с неизменной трубкой в зубах.
— Эх, Марисю, Марисю! — говорил старый Матий мягким, дрожащим голосом. — Не такой жизни я тебе и Ивану желал! Да что ж… Неведомо, то ли Бог не судил, то ли люди лихие помешали.
Марися вместо ответа разрыдалась в голос, захлёбываясь, словно дитя.
— Ну-ну, — уговаривал Матий, — не время теперь плакать, это не поможет, только здоровья себе навредишь! Тогда надо было плакать да кричать, когда он сгинул с лица земли, — тогда хоть какая польза была бы, а теперь…
— Ох, Господи милостивый, — вскрикнула бедная женщина, — да разве я, несчастная, знала, куда он подевался? Говорил мне, что пойдёт в Дрогобыч, а оттуда в Тустановичи, чтоб поскорее договориться насчёт той злополучной земли, а потом ещё куда-то должен был зайти. Я и говорю покойнику: «Может, лучше бы тут, поближе, взять какую-нибудь пустошь — и до работы близко, и всё при деле». А он мне: «Да избави меня Бог от этой работы, видеть её не хочу! Лучше уж умирать с голоду среди хороших людей, косить, молотить, на жерновах молоть, что угодно делать за кусок хлеба, чем день быть тут, в этой западне!» Да вот так и ушёл — и до сегодняшнего дня!
Матий шевельнулся на своём месте, услышав эти слова.
— А когда это было, не помнишь? — спросил он. — Когда Иван ушёл?
— Да как-то вечером, прямо на Покров. Говорили, что его ещё у Кирницкого видели.
— А после — вернулся он с города?
— Да, вроде бы вернулся, говорят, что и деньги, мол, у пана получил.
— А ты его потом видела?
— Нет, не видела.
— А ты уверена, что он деньги забрал?
— Точно знаю, потому что сама ходила к пану спрашивать. Жду неделю — нет Ивана. Пошла к пану, хоть бы деньги вернуть. А он мне: «Что это ты пришла за деньгами, когда твой муж только вчера был и всё получил!» Ещё и накричал на меня! Вот и всё.
Матий слушал этот рассказ с напряжённым вниманием, видно было, что в голове у него что-то складывается. Долгую минуту оба молчали.
— Пропало! — наконец сказал Матий, тяжело вздохнув. — Нечего и вспоминать… Если кто злой ему послужил, да воздаст ему Бог по делам его! Доброй ночи, бедняжка! Не плачь, не тужи, даст тебе Бог ещё счастья!
— Ой, уж скорее — на том свете, чем на этом! — ответила женщина, снова заливаясь слезами. — Прощайте, дай вам Бог в сто раз больше, что пришли утешить бедную.
Матий, больше ни слова не говоря, вышел из хаты. Герман спрятался за угол и увидел, как старый рипник прошёл ещё несколько шагов, размахивая руками и ворча себе под нос, будто разговаривая сам с собой. Но вскоре он исчез в темноте, а Герман, дрожа от холода и от нахлынувших мыслей и догадок, снова стал у окна. Его твёрдое сердце растаяло при виде той несчастной женщины. Он ясно чувствовал, что, пока она говорила — слёзы подступали к его глазам, — тяжёлые, жгучие, давно забытые слёзы! Он почувствовал и понял только теперь, что с сегодняшним днём заканчивается для него старая жизнь, а завтра начнётся новая. Он знал наверняка, что завтрашний день застанет его уже совсем не тем человеком, каким он был ещё вчера. Переворот в душе свершался стремительно, глубоко и неотвратимо. Что станет содержанием новой жизни, каким будет её путь — этого Герман не знал, над этим не мог задуматься. Да и зачем? Когда старое здание рушится, когда руины сгорают и превращаются в пепел — не так уж сложно построить новое. Какое? Зачем? Из чего? — покажет время, подскажет нужда, подскажет совесть!
После ухода Матия Иваниха, заперев дверь, долго стояла посреди хаты, будто окаменев. Слёзы не текли из опухших, покрасневших глаз, стона, плача, рыданий от неё не слышно было. Она стояла неподвижно и безмолвно смотрела на своего ребёнка, спящего в колыбели. Только её лицо выражало, какую боль она несла в сердце, как она страдала. Но минута онемения прошла, и сдержанное горе прорвалось, как рвущийся поток.
— Дитя моё, дитя моё! — рыдала она, припадая к колыбели. — Нет твоего тата, не придёт он больше никогда. А ты, бедняжка, уже так красиво лепечешь: та-та-та! Да не докличешься ты тата, ангелочек мой, не докличешься! На кого нам теперь надеяться? Кто поможет в бедности, в болезни? Кто приглянет, защитит? Господи, зачем ты оставил меня в такой тяжёлой доле!..
Рыдания прервали её речь. Ребёнок в колыбели проснулся от её голоса, поднял головку, вытянул ручонки к матери.
— Та-та-та! — пролепетал малыш. — Та-та-та! Бедная вдова зарыдала ещё сильнее. Невинный, ласковый голос ребёнка резал её сердце, словно ножом. Она покрывала ручки младенца поцелуями, обливая их горячими слезами.
Герман стоял у окна, как громом поражённый. Эта картина нужды, разбитых надежд, отчаяния рядом с детским неведением довершила в нём то, чего не смогли завершить все предыдущие сильнейшие потрясения дня. Горячие слёзы хлынули из его глаз. Его рука судорожно сжала в кармане пригоршню серебряных монет. Он размахнулся и изо всей силы швырнул ими сквозь стекло внутрь хаты. Зазвенело разбитое стекло, зазвенело серебро, рассыпаясь по полу. Этот звон и звон металла пронзили его самого не меньше, чем Иваниху. В его ушах он прозвучал как крик укора, боли и раскаяния. Какая-то дикая, неведомая сила подхватила его — и он бросился бежать вверх по улице, так что земля дрожала под ногами.
— Господи, что это? — вскрикнула испуганная Иваниха, услышав звон разбитого стекла. Она оглянулась и с удивлёнными глазами уставилась на серебро, катившееся в разные стороны по комнате. Что это? Откуда этот неожиданный дар? Кто смилостивился над её бедой и таким чудным образом послал помощь?.. От изумления она долго не могла прийти в себя. Только плач ребёнка привёл её в чувство. Она выбежала наружу — но у хаты никого не было, лишь быстрые шаги, удаляющиеся по улице, указывали, куда сбежал Герман.
А что дальше?
Эх, дорогие читатели, а дальше жизнь пошла своим обычным чередом — Герман не стал добрым человеком. Его порыв милосердия у окна бедной вдовьей хаты был мимолётным; минула минута — и он снова стал тем, кем сделала его вся жизнь: холодным, бессердечным спекулянтом, не обращающим внимания на нужду и слёзы вдовы.
И Мошко остался у Германа наставником, а хоть Иваниха и Матий обратились в суд, чтобы возбудить следствие по найденному телу, — кто докажет вину Мошко, если даже его собственная совесть молчит? Кого судьба приговорила быть растоптанным — тот будет растоптан, никакой суд его не поднимет, разве что он сам. Но это уже совсем другая история…