Он сильно испугался её и зажал глаза руками. Снова — забвение...
Сквозь сон до слуха доносится визгливый, невыносимый голос, что-то долго и однообразно напевает. Он будто бы уже знает, что это больница, но как он сюда попал и почему — не помнит.
Герман и поныне не знает, как долго лежал в больнице, какой болезнью болел, откуда его взяли и кто оказал ему милость. Впечатления того времени вспыхивают в его голове, как отдалённые отблески молний.
Это был унылый осенний день, когда его выписали из больницы. Выйдя после долгой болезни впервые на свежий воздух, он почувствовал себя таким слабым, покинутым всеми, не знающим, с чего начать, — страх охватил его посреди широкой безлюдной улицы, как когда-то ночью при виде огоньков в окнах. Он едва мог припомнить, что с ним происходило перед болезнью. Его подступили слёзы — но он как-то сумел пересилить себя и побрёл, куда глаза глядят, шлёпая своими маленькими ножками по уличной грязи.
— Герш, Герш! А ходи сюды! — кто-то окликнул его сбоку на идише. Мальчик обернулся и увидел невысокого косоглазого еврея с редкой желтоватой щетиной на бороде. На нём была ободранная бекеша и сапоги, облепленные по щиколотку густой грязью. Герману сразу стало странно — чего от него хочет этот незнакомец, — и он непроизвольно подошёл.
— Не узнаёшь меня? — спросил еврей.
Герман покачал головой и уставился на него.
— Я Ицик Шуберт, знаешь? Моя бабка жила с твоей мамой, помнишь?
Герман едва-едва припомнил Ицка, но при упоминании матери — сам не зная почему — разрыдался в голос.
— Ну, ну, не плачь, — сказал еврей мягко, по-доброму. — Видишь, и мои померли — что делать? Все умерли, все до одного, — добавил он печально, будто сам себе, — и Тауба, и бухер — все! Ну, ну, ша, тихо, бедняжка, слезами не поможешь! А я думал, что и ты капорес, а вон ты ещё живой!
Герман молчал, только всхлипывал и вытирал глаза рукавом.
— Знаешь что, Герш, — сказал Ицик, — пойдём со мной. Герман уставился на него, будто не понял слов.
— Куда?
— В Губичи! Там у меня есть дом, и лошадь есть, и повозка — поедем весной менять платки. Хочешь? Эй, то файно жить, — и твой отец так пошёл, да, бедный, умер!
Герману некуда было идти, негде переночевать, а Ицик не хотел его бросать и в тот же день повёл к себе домой. Холера уже утихла с приходом осенних холодов и сырости, но люди ещё не оправились от страшного бедствия. По улицам редко виднелся человек, а если и попадался — с испуганным, измождённым, позеленевшим лицом, словно те люди только что вышли из тюрем, где гнили долгие годы во влажности, холоде, темноте и муках.
Дорога до Губичей была не близкая, к тому же размокшая и глинистая земля цеплялась к ногам, отягощая, как кандалы, так что нашим путникам едва хватало дыхания. Но несмотря на изнеможение, они шли медленно, едва переставляя ноги, как улитки. Ицик ещё туда-сюда, а вот больной маленький Герман — ему почти до смерти было тяжело, пока дополз до Ицкова жилья. Добродушный опекун и на руках его нёс, и вёл, вернее сказать — тащил, и уговаривал, подбадривал. Поздно ночью они добрались до цели, и Герман, едва добравшись до лавки, повалился и заснул как убитый.
Губичи — довольно большое село, расположенное вдоль реки Тысменицы, на полпути между Бориславом и Дрогобычем. На севере от села поднимается высокая ровная возвышенность, а на юге ещё выше — холмы переходят в другое плато, на котором раскинулся красивый, четырёхугольный, полностью дубовый лес — Тептюж. Само село раскинулось на широкой низменности, протянувшейся на тысячу шагов вдоль Тысменицы от Бориславских холмов до Колодруб, где соединяется с большой Днестровской долиной. Окрестности Губичей отмечаются той особой подгорной красотой, какой не найти нигде более. Здесь вы не увидите ни острых пиков высоких Бескид, ни голых, изрезанных скал Черногоры, ни крутых обрывов Заднестровских гор. Здесь взгляд встречает удивительную гармонию — чарующую притягательность и разнообразие горной местности, а также широкую протяжённость и плавность подольских равнин. Приятная, не грандиозная и не страшная, а какая-то домашняя, сердечная живописность красок, форм, сочетаний — всё мягкое, округлое, гармоничное, реки — небольшие, быстрые, чистые, воздух — здоровый, как в горах, но без той горной резкости, которая так скоро утомляет, — а вдобавок ко всему открываются широкие виды на далёкие волнистые поля, лесочки и человеческие поселения, разбросанные то рядами, то живописными группами, то пёстрой шахматной сеткой…
Жизнь Германа пошла теперь по-настоящему новым путём. Ицик был добродушный человечек, не слишком волевой, с юности привыкший склонять голову перед каждым «своей веры». С «гоями» он вёл себя, как все — ругал и поносил одних последними словами, перед другими заискивал, жульничал и обманывал всех, где только мог, ничуть не переживая по этому поводу. В общем, именно здесь Герман впервые понял, что за народ эти «гои», и его мальчишеский ум быстро заметил, что у каждого «из иудейской веры», так сказать, два лица: одно — обращённое к христианину, у всех одинаковое: гадкое, насмешливое, угрожающее или хитрое, — а другое — к «своим», и это лицо ничем не отличается от лиц обычных людей, значит, бывает у каждого разное: доброе или злое, хитрое или искреннее, суровое или ласковое. У Ицка это «своё» лицо было действительно искренним и ласковым, так что для маленького Германа, который в своей жизни не знал ни ласки, ни уюта, ни нежности, вдруг открылась новая, светлая сторона человеческого существования. Уже одно только пребывание на чистом, свежем воздухе было для него счастьем. Он, кто долгие первые годы задыхался в затхлом, нездоровом воздухе перенаселённого, запущенного предместья, теперь полной грудью жадно вдыхал сельский воздух, пока кровь не начинала бурлить и весь мир не начинал кружиться, как у пьяного. Ицик устроил ему удобное спальное место — сухое, тёплое, просторное, — и Герману тот топчан с сенником и старой бекешей вместо одеяла казался роскошной постелью, возможно, ещё и потому, что и у самого его опекуна не было лучшего. Еду варил Ицик сам, а маленький Герман помогал, как мог, — и хоть не всегда она была вкусной, им она казалась наилучшей, потому что была приправлена голодом. В общем, Ицик обращался с Германом как с равным себе, ценил его ловкость и расторопность, советовался с ним, как со взрослым, перед каждым делом. Его натура, мягкая и уступчивая, даже не допускала мысли — взять мальчишку в ежовые рукавицы, приучать к безусловному повиновению, как любят поступать другие опекуны, которые, желая будто бы направить своего воспитанника на «путь добра», сначала пригвоздят его и ошеломят, а когда он, лишённый воли и живости, покорно подчиняется их капризам и глупым приказам, те гордо восклицают: «Вот это мы! У нас порядок!» — а если нет, то вдобавок кидают ребёнку в лицо свой хлеб: «На чьей телеге едешь, того и песню пой!»
Зимой Ицик начал учить Германа читать и писать — разумеется, по-еврейски, потому что иначе сам не умел. Учёба шла туго. Герман вырос в обстановке, совершенно не способствующей умственному развитию, и лишь врождённое упорство помогло ему преодолеть первые трудности. Его ум, живой и сообразительный в повседневных делах, в учёбе проявлялся тупым, забывчивым и неповоротливым, так что даже терпеливый Ицик иногда раздражался, бросал книгу и на несколько часов прерывал занятия. И всё же, несмотря на старания обоих, за зиму они не продвинулись далеко — мешал механический и неприступный способ обучения.
Зато с приходом весны, с теплом и ясной погодой, началась настоящая жизнь для Германа. Ицик впрягал лошадку в тележку, закупал в городе всякую мелочь, нужную крестьянам, и — вперёд с товаром по сёлам! Каким счастьем было для Германа сидеть сзади на ящичке, среди охапок онуч и всякого «фурфантя», а над серыми кучами едва выглядывала его головка в ободранной шапке, с румяным, весёлым лицом. Вокруг пышные зелёные поля, шумящие дубравы, сверкающие серебристые речки, а над головой — ясное, голубое небо. Тепло, спокойно, ласково — и голос пташек сливается с стрекотом кузнечиков, шелестом листьев, журчанием потоков в одну далёкую, стройную гармонию счастья, величия и тишины.
Эх, сколько раз вспоминает Герман Гольдкремер, миллионер, и теперь те дни своего весёлого, свободного, по-настоящему цыганского бытия! Вспоминает не с особой радостью — теперь он с презрением смотрит на ту бедность, на беготню за парой крейцеров, на радость от удачного обмена онуч, — его даже раздражает то тихое довольство, которое он тогда чувствовал. Но всё же некий тайный, неведомый голос шепчет ему, что это была самая счастливая пора его жизни, что то тихое счастье, те мирные, ясные дни, которые он провёл в бедности, на тележке Ицка, — никогда уже к нему не вернутся.
Вот едут они, бывало, дорогой среди полей: кругом ни души, хлеба ещё не созрели, лёгкий ветерок волнами клонит тяжёлые колосья спелой ржи. Усатый ячмень кое-где выделяется светло-зелёной полосой, а озимая пшеница гордо колышется на стройных гладких стеблях. Куда ни глянь — ни одного дома, — село в долине. Далеко-далеко на востоке раскинулось зелёное, пахучее озеро луга, и оттуда доносится звяк кос, а вдалеке видны ряды, будто больших белых насекомых, копошащихся в траве — то косари. Лошадка Ицка, кажется, и сама радуется этой величественной тишине, теплу и аромату, идёт, ступая нога за ногу по мягкой «польской» дороге, временами срывая головки клевера на ходу. Ицик мурлычет себе под нос какую-то еврейскую песенку, возможно, «Finsterer balyguteh», — кнут засунут за пояс, а сам он медленно покачивает головой влево и вправо, будто раздаёт поклоны этим чудесным благословенным полям, тому далёкому лугу и тому синему хребту, что с запада тянется в небо своей тяжёлой массой, круглыми лесистыми вершинами, и мерцает в отдалении величавый, спокойный, неизмеримый — словно кусок неба, которым природа для красоты венчала наши горы.