Его гордость, которую сегодня уже не раз принижали разные воспоминания и которая была сильно подорвана неумолимой рефлексией, снова ожила, окрепла, начала раздуваться, поднимать голову вверх. Ему стало казаться, что, в сущности, это новое счастье — вовсе не такая уж важная вещь. Природа была ему должна это счастье — разве она не знает, какие контракты он заключил, сколько бы он потерял, если бы она не пришлась вовремя со своим сокровищем? Она знает — и является вовремя. Она покорна его воле, служит ему так же, как служит любой силе. А он — сила, ему даже не нужно приказывать, достаточно захотеть: его воля — закон природы, и её исполнение так же неизбежно, как исполнение всякого закона!
С гордым, уверенным шагом Герман приблизился к счастливой шахте, возле которой лежала огромная, только что добытая глыба воска — первая из найденной жилы. Он с радостным взглядом окинул это сокровище, в то время как неустанная корба уже вытягивала на поверхность вторую такую же глыбу. С какой величавой важностью Герман приказал отнести воск на склад, с какой царственной щедростью пообещал рабочим у этой шахты прибавку к недельному заработку — по гульдену! С каким великодушием он тут же на месте дал счастливому надсмотрщику 5 гульденов "трынгельда"! В этот момент он действительно ощущал себя владыкой, многомощным царём, которому подчиняется не только весь этот народ, но и сама природа!
Солнце уже клонилось к закату за Попелевскую гору. На небе не было ни облачка, в природе воцарилась тишина, нарушаемая лишь гомоном рабочих, пересказывающих сегодняшнюю новость — то есть, о поднятых из шахты костях Ивана Пивторака. Жена Пивторака, работавшая в доме Германа, в дистиллерии, ещё ничего об этом не знала и беспокоилась только о ребёнке, которого оставила одного дома. Но сегодня был не обычный вечер — сегодня был день выплаты! Усталые, бледные, посиневшие лица рипников сегодня оживлялись надеждой на горько заработанный грош: люди, которые иной раз весь день не говорили ни слова, сегодня становились разговорчивыми, шутили и приглашали товарищей на рюмку. Мёртвый Борислав, чем ближе к ночи, тем больше оживал.
Поговорив немного с надсмотрщиком и послушав, что рассказывают воодушевлённые рипники, Герман пошёл домой, чтобы подготовиться к выплате. Его голова была полна глыб воска, контрактов, векселей, в ушах звенело серебро и золото, весь мир казался ему огромным рынком, на котором он единственный властелин, он же и получает всю прибыль. Все тяжёлые, неприятные впечатления сегодняшнего дня исчезли, будто их и не было, ведь теперь — думал Герман — когда к нему вернулась удача, когда дела идут хорошо, вся эта преждевременная тревога не имеет ни основания, ни разумной причины. Она возможна только в несчастье и неуверенности — но не теперь. Так думал Герман и крепко в это верил, и очень бы удивился, если бы кто-то осмелился сказать ему, что нет господина над совестью, что нет такой силы, которая могла бы ей приказывать. Ведь он сам — такой господин: он приказал, и совесть со всеми своими укорами замолчала, исчезла, пропала!
Придя домой, он сразу спросил, что делает Готлиб.
— Ещё спит, — ответила служанка.
— А не вставал за это время?
— Нет, не вставал.
— Ну, и хорошо, — проворчал Герман и пошёл в кабинет, где находилась касса и где должна была происходить выплата. Это была неширокая, просто обставленная и почти совсем не украшенная комната. Посередине стоял крепкий дубовый стол, вдоль стен лавки, у стола пара кресел, а в углу — железный сейф системы Вертгейма. Герман приказал перенести сюда свои бухгалтерские книги и медленно перебирал их, выписывая какие-то цифры на чистый лист бумаги, иногда бросал перо, прохаживался взад и вперёд по комнате, ворча и считая под нос, потом снова брался за книги и за перо.
Стемнело. Пришёл надсмотрщик, а за ним лавой потянулись рабочие. Сегодня все много говорили, шум и гомон волной накатывались к тихому дому. Надсмотрщик начал с Германом разговор о недельной работе. Он сегодня тоже был разговорчив и весёл. Это был человек, с детства живший на чужой милости, с детства притесняемый и униженный, проживший всю жизнь по чужой воле и не имевший ни собственной мысли, ни даже (по крайней мере на вид) собственной радости и собственной печали. Удача его господина радовала его как своя собственная, хотя эта радость вовсе не проистекала из какой-то привязанности или любви к Герману. Герман не был ему ни родственником, ни благодетелем, ни кем-либо ещё; он платил ему за надзор так же скупо, как другим за работу, и надсмотрщик это отлично чувствовал и при случае не мог удержаться, чтобы не утащить к себе какой кусочек с богатого стола своего пана. Но при всём этом он радовался его сегодняшнему везению, не задумываясь, почему и за что. Это стало у него второй натурой.
— Матий, Матий! — позвал надсмотрщик, отворяя дверь, ведущую в сени. — Матий, иди сюда, пан зовёт, да побыстрее!
Матий, старый рипник, был сегодня важной фигурой среди рабочих. Вся толпа, стоя в сенях и ожидая, пока их позовут по очереди на выплату, обступила его и Митра, слушая их рассказ о покойнике Пивтораке, чьи кости сегодня подняли.
— Говорите себе что хотите, — закончил он свой рассказ, сидя на пороге и покуривая короткую трубку, — а я всё же скажу, что бедному Ивану кто-то «помог»... как видите меня тут!
— Как это может быть? — загомонили рабочие.
— Я-то знаю, что говорю, — ответил Матий, сплюнув.
— Ба, а кто бы это мог быть? — спросили рабочие. — Разве покойник кому-то чем-то насолил?
— Эй, где уж там насолил, — отозвался Митро, что стоял рядом с Матием, облокотившись на косяк, — но даже если бы человек святым был, всё равно найдутся враги. Разве сейчас трудно найти врага?..
— Лучше бы за что другое, чем за дурного человека, — отозвались несколько голосов.
— Матий, иди сюда! — снова крикнул надсмотрщик, приоткрывая дверь. Но Матий сидел неподвижно, покуривая трубку, и не слышал его. Он молчал. Его лоб морщился, брови сдвигались, будто какие-то тяжёлые воспоминания проносились у него в голове, а он пытался собрать их вместе и извлечь из них что-то важное, что-то страшное.
— Матий, ты оглох, что ли? — пискнул надсмотрщик в дверях. — Сколько раз звать-то?
Матий из-за шума и раздумий и на этот раз не расслышал его крика, пока Митро не тронул его за плечо и не сказал:
— Да встань, тебя Мошко зовёт к пану.
— Да чтоб тебя, жидовская плеть! — проворчал Матий, вставая, сильно раздражённый тем, что его отвлекли от мыслей. Когда он поднялся, его высокая, хоть и согбенная фигура возвышалась над остальными рабочими. Толпа расступилась, и Матий спокойным, тяжёлым шагом вошёл в кабинет Германа.
— Должно быть, старик что-то знает, — сказал Митро, когда надсмотрщик закрыл за ним дверь. — Что-то уж слишком он хмурит брови, видно — не просто так.
— Да кто знает! Может, и правда есть что... А он ведь тут давно, насмотрелся на здешние порядки.
— Да что ж из всего этого выйдет, — отозвался один из уже немолодых рипников из угла, — кому тут будет дело до бедного рабочего? Был, жил, мучился, а потом пропал где-то, как собака, и прощай!
— Да не говори ты так, — ответил Митро, — вот, как Митерчуки упали в шахту, когда под ними трос оборвался, разве не приезжала комиссия? Всех допрашивали: как так могло быть, почему оборвался трос — и ведь посадили жида?
— Ба-а-а! — возразил рипник из угла. — То было одно, а это — совсем другое. Матий ведь сам не видел, кто столкнул покойника в яму. А если бы и видел, почему не сказал раньше? А теперь хоть думай — не думай, что из того выйдет? На суде доказать не сможет — и с целого облака будет пшик вместо дождя!
А тем временем Матий стоял в кабинете у порога и осматривался по сторонам, будто хотел убедиться, что всё ещё на своём месте. Надсмотрщик сам не знал, зачем Герман приказал в первую очередь позвать Матия и о чём хочет с ним говорить.
— Ist schon gekommen, Herr Principal, ist schon gekommen der alte Matij!
— Gut, gut, — отозвался Герман, заканчивая подсчёты, после чего повернулся к Матию.
— Значит, ты был в шахте сегодня, когда нашли те кости? — спросил Герман, сразу переходя к делу.
— Я, — коротко ответил Матий, будто давно ждал этого вопроса.
— Я слышал… что ты там… э-э… говорил другим, что будто бы… будто знаешь, кто это был?
Голос Германа был какой-то неуверенный, он чувствовал, как внутри что-то бурлит.
— А знаю. Это был рабочий Иван Пивторак, что два года назад куда-то пропал, оставив жену с ребёнком.
Вымолвив твёрдо и резко эти слова, Матий оглянулся на надсмотрщика. На том не было лица — стоял белый, как мел, колени заметно дрожали под ним, казалось, что вот-вот упадёт.
— А откуда ты это знаешь? — спросил дальше Герман, медленно и довольно спокойно.
— Я узнал покойника по кольцу, что было у него на пальце.
— Значит, ты точно знаешь, что это тот самый Иван, можешь поклясться в этом?
— Могу сто раз, хоть сейчас.
Герман задумался. Уверенность Матия начала его тревожить. «Придётся таскаться по судам, — подумал он. — Каким образом человек упал в шахту? Конечно, неосторожность! Беда… придётся платить штраф, хлопоты!» Размышляя так, Герман смотрел на Матия и заметил на его лице что-то такое, как будто старый рипник ещё не всё сказал.
— Что, может, ещё хочешь что-то сказать? — спросил Герман, удивлённый таинственным выражением Матиева лица.
— Та я… — начал неуверенным голосом Матий, — я… пану бы сказал ещё пару слов… нет, я хотел бы кое-что спросить, но…
— Ну так спрашивай, что такого, почему не говоришь?..
Матий не отвечал, только посмотрел на надсмотрщика. Герман понял, что Матий хочет поговорить с ним наедине.
— Geh nur a bissei weg, — сказал он Мошку, не глядя на него. Мошко задрожал. Казалось, что у него нет даже сил сделать шаг — дрожащим голосом он пробормотал:
— Warrrum kann er… auch so… nicht?
Герман резко повернулся, услышав этот сдавленный, прерывистый голос. Что случилось с Мошком? Что значат эта смертельная бледность, эта дрожь, это помешательство? Герман сидел, как вкопанный, и дивился.
— Ja, aber was ist dir? Bist du krank?
— О ja… ja… ja… hab mich erkältet, — пробормотал надсмотрщик, забыв о сегодняшней жаре.
— Erkältet? — медленно повторил Герман. — Ну-ну, geh und schlaf dich aus!
— Abe… be… ber bitte, ich ka… ka… kann noch… vielleicht… wozu bra… brauch ich gehen?..
— Ich sag' dir du sollst gehen! — крикнул гневно Герман, которому становилось всё более неприятно и жутко слушать этот гробовой, дрожащий голос.