Я не раз бачил в Дрогобыче, как оно измывается над людьми, господи! А деньгами так и сорит — что ни увидит, сейчас бежит, покупает, ломает, портит, а потом снова бежит, снова покупает!
— Легко ему дурачиться, когда есть за что. Разбрасывается тем, что добыто людским трудом, — разверзла бы ему земля кости!
— А знаете, — добавил тот, что у млинка, — я, как смотрю на него, то всё думаю: не своей смертью он погибнет. Протрезвонит отцовские тысячи, да и пойдёт людей громить.
— Ой, верно, так ему и быть — на виселицу! Только глянь ему в эти жабьи глаза — мороз по коже!
— Это бог наказал старого Гершка за людскую обиду! Как кто-то сказал: людская кривда и на третьем поколении мстит!
— Бейте шишки, бейте шишки! — вскрикнул спросонья дремавший лип’яр и проснулся. Взгляд Германа упал как раз на его убогое лицо — преждевременно постаревшее и измождённое — и ему в мыслях мелькнуло полное, красное лицо сына. Он и сам не понял, что его так встревожило при этой ассоциации, но холод сжал грудь, ему стало тяжело, тревожно — будто он уже увидел правду в том, что предрекали рабочие его сыну.
— Что это, Мирон не звонит? — спросил тот, что у млинка. — Ну-ка, крикните вниз, что с ним?
Один из тех, кто стоял у ворот, наклонился, припал к краю ямы и крикнул что было сил:
— Мироне! Мироне!
Ответа не было. Рабочие переглянулись в немом ожидании, млинок закрутился с удвоенной скоростью, малый лип’яр неуверенной, шаткой походкой подошёл к яме, вытаращив глаза и не вполне понимая, что происходит. Герман смотрел и слушал.
— Мироне! Мироне! Ты живой? Откликнись!
Опять молчание — из ямы не доносилось ни звука.
Холод пробежал по жилам рабочих, лица их побледнели, они в тревоге смотрели друг на друга.
— Тащим наверх, быстро, — не дай бог, вдруг что-то... беда!...
— Тащим, тащим!..
Они схватились за ворот дрожащими руками, напрягаясь изо всех сил...
Дзень-дзень-дзень! — резко, пронзительно раздался звонок. Все с облегчением выдохнули, ожили, словно гора свалилась с их плеч.
— Слава богу, что жив! А то мы уже думали...
— Да, недалеко ведь до беды!
Снова звонок — знак, чтобы поднимали ведро наверх. Ворот завертелся, разговоры смолкли, и Герман долго не видел ничего, кроме равномерных оборотов корбы. Он отступил от стены и оглянулся, не зная, идти ли к кошаре или нет. Но мысль о лени рабочих улетучилась из его головы. Он всё ещё дрожал от тревожного ожидания, пока не раздался звонок. В его голове, правда, уже не бушевала прежняя буря, но впечатления менялись, пролетали, стирались, как тени в пасмурный день. Даже те слова, что рабочие говорили о его сыне, как-то исчезли из памяти — более того, они даже будто облегчали его душу, снимали часть гнева на «бестолкового лемура», как он дома называл Готлиба. «А всё же он мой сын, и, как наследует имение, сумеет его ценить», — твёрдо и решительно сказал он себе, будто старался сам себя в этом убедить. Эта решимость его успокоила, он с удовольствием несколько раз повторил: «А таки он мой сын!» Тем временем, словно бессознательно, он пошёл дальше — к третьей яме. Она находилась немного в стороне от остальных. Высокий, наполовину заросший дерном холмик вокруг неё показывал, что она давно выкопана. Над ней не было ни загона — она и строилась ещё по-старому. Это была первая шахта, из которой текло главное начало Германова богатства. Но уже несколько лет она стояла пустой, с тех пор как источник нефти в ней иссяк. И вот теперь, когда вместо кипячки стало лучше всего платить воск, Герман приказал её восстановить и копать глубже, ибо раньше она имела лишь тридцать сажен в глубину. Когда сняли доски, которыми она была прикрыта, оказалось, что внизу — вода, и нужно было сначала её вычерпать. Уже три дня воду черпали, и именно сегодня должен был впервые спуститься в неё старый рипник Матий, чтобы осмотреть, где нужно укрепить, где рыть штольни. Когда Герман подошёл к яме, он увидел, что рабочие как раз вытягивают ведро с ямы, в которой уже с добрый час находился старик.
— Что там? — спросил Герман, подходя к рабочим.
— Да ничего, — ответили они. — Вот Матий позвонил почему-то, вот и поднимаем.
— Ну а что там может быть? Тяжело?
— Нет, не очень. Видать, старый что-то нашёл.
Герман, заинтересовавшись, встал у края ямы, облокотился на столбики и внимательно смотрел в тёмную глубину. Солнце косо пересекало отверстие, но внизу ничего не было видно. Лишь один запах ударил Германа — странный, затхлый, гнилой, но любопытство не позволило ему отстраниться. Он вглядывался пристально, почти помешанно, в темноту, пока канат медленно наматывался кольцами на вал. Он взглянул на кольца и вспомнил страшные изгибы гигантской змеи на картинке. Его суеверное, возбуждённое воображение сразу связало предчувствие беды с этим образом. Тем временем плохо смазанный ворот жалобно заскрипел — Герман вздрогнул, посмотрел вниз и оцепенел. Из темной пропасти поднималась наверх почерневшая, жуткая голова мертвеца. Герман стоял, как мёртвый, и не мог отвести от неё глаз, а в ужасе видел в этом лице невыразимую злобную усмешку, в этих огромных, запекшихся глазах. Он дрожал, как в лихорадке, — от суеверного страха и отвращения.
И рабочие у корбы, увидев такой страшный груз, закричали в один голос и чуть не выронили ворот из рук. Подобные случаи, хотя раньше нередко случались в бориславских шахтах, теперь стали большой редкостью, особенно для этих молодых рипников, которым не приходилось видеть ничего подобного. Но тут снизу резко дёрнули за звонок, и это вывело их из оцепенения. Быстро они подняли ведро наверх и вывалили кости на землю. Кости странно застучали, голова покатилась вниз по холму — и остановилась у самых ног Германа.
— Чёрт бы тебя побрал! — закричал Герман, отпрыгивая в сторону. — Как ты сыплешь?!
Но он не мог сказать больше ничего — тревога сжала ему горло. Снова звонок снизу. Рипники шепчут: «Господи, господи!» — и быстро спускают ведро обратно. Герман, как ошпаренный, убегает от ямы. Он чувствует холод в теле, дрожь, слабость, а в голове крутится, как веретено, одна единственная фраза: «Gott’s Fluch über mir! Gott’s Fluch über mir!» Он и сам не знал, как и откуда она сложилась в его голове, и повторял её без смысла, без остановки, бегом по тропинке среди шахт. Ему казалось, что вся нога у него в огне, что что-то жжёт её, давит — и оттуда расходится странное ощущение по всему телу. И вот из ямы вылез старый Матий и показывает всем ржавое медное кольцо с красным стеклянным камнем.
— Ты, Митре, не узнаёшь это кольцо? — кричит он. Митро вглядывается, хоть и издали, потом вскрикивает:
— Господи, да это же моё кольцо, которое я три года назад дал Пивтораку на обручение!
Все ахнули, узнали: покойник — никто иной, как Иван Пивторак, который два года назад куда-то исчез, оставив молодую жену с ребёнком.
— Вот где бедняга пропал, дай бог душе его покой!
— Господи, как бывает — смерть заходит, а никто и не знает, где и что с человеком!
— Эх, хорошая была душа — покойничек!
— Кто-кто, а мы с ним жили, как родные братья! — говорит Митро и вытирает рукавом замурзанного кафтанца слёзы. Герман в стороне слышал этот разговор. Вокруг него толпилось несколько евреев, тоже оживлённо что-то обсуждавших — но он их не слушал. Его возмущённая кровь стучала в груди, как молот. Лишь понемногу, среди людского гула, он начал успокаиваться, старался быть спокойным, даже говорил с евреями, но говорил бессвязно, не думая, сам не зная что. Но у рипников и евреев не было времени долго жалеть. Наговорившись, нажалевшись, они разошлись — кости сложили в кучу и присыпали землёй: «чтоб не лежали на святом солнце» — и прежняя работа возобновилась снова: равномерно, молча, тяжело, будто и не было перерыва. Только изредка рабочие у корбы переговаривались о сегодняшней находке.
А Герман тем временем побежал дальше. Его страх понемногу утихал. Он стал покрикивать на рабочих, если кто ленился, кричал, набирался всё большей смелости и решимости — заглушал в себе волнение. В конце концов, беспокойство вроде бы совсем ушло, мысли снова переключились на будничные, практические дела, Герман достал блокнот и начал записывать имена тех рабочих, которым сегодня на выплате не стоило ожидать полной зарплаты. Однако всё же что-то будто сжимало его изнутри. Не осмотрев всех шахт, он побежал в склады, оттуда — на дистилляцию, везде суетился, заглядывал, кричал — словом, изо всех сил пытался быть тем, кем был совсем недавно — неутомимым, практичным *Geschäftsmann*-ом.
— Herr Principal, Herr Principal! — вдруг услышал он за спиной голос надсмотрщика, который занимался наймом рабочих, их размещением и надзором за неделю.
Герман обернулся. Надсмотрщик, маленький, оборванный жидок, бежал за ним, запыхавшийся, покрасневший, размахивая руками и головой, словно весь он был на пружинах.
— Nu, was ist geschehen? — спросил Герман, не дождавшись от него слов.
— Ja, kommen Sie nur, kommen Sie nur! — кричал надсмотрщик и не переставал махать всем телом в разные стороны.
Герман сделал пару шагов к нему и пытался угадать, что так взбудоражило этого обычно тихого и неторопливого человека.
— Ja, kommen Sie nur, kommen Sie nur! — вопил он. — Im Schacht Nro 27 hat man a *Matki* gefunden, a soi a *Matki*, — Gott gerechter!
При этом он хватался за голову, махал руками, словно показывая тяжесть найденной жилы, и делал безумные, странные жесты.
— А-аах! — невольно вырвалось у Германа. Так вот зачем он за ним бежал, вот что так его обрадовало! Герман, хотя и привык к подобным вестям, на этот раз будто окаменел. Он думал, что удача совсем отвернулась от него, а вот и нет. Удача всё ещё служит ему, он всё так же силён, ему нечего бояться, не о чём беспокоиться! Что ему теперь — болтовня глупых рипников, выходки сына, ссоры с женой! Удача на его стороне, а все они — жалкие черви по сравнению с ним! Неужели у них хватит силы отравить ему жизнь? Нет, никогда! Не то что жизнь — и одной минуты он не даст замутить этим ничтожным мыслям! Эта новая, неожиданная удача хлынула, как волна воды, в душу Германа.