Проиграв раз третий, и на этот раз уже значительную сумму, он дал гарантию. Один раз крупную сумму забрал какой-то чужой пан, дважды — заведующий Альбинский, позже ещё один румынский боярин, что разбрасывал дукаты, словно дети игрушки, покрикивая хриплым голосом, чтобы подливали ему шампанского, которое он пил, как воду, — и так всё чередовалось. Раза два проиграл и сам заведующий Альбинский. Не сказав на это ни слова, он спокойно вынул проигранное, бросил господским жестом на стол и продолжал игру без мысли и без слова. Никто не мог догадаться по выражению его лица, что он имеет в виду. Он владел собой до такой степени, что никто не знал, как к нему подступиться. Было уже около четвёртой утра, когда учитель Рыбка во второй раз шепнул отцу прекратить игру и уйти.
Слышал ли он это и позволяли ли ему его гонорные принципы — неизвестно. Он играл, словно охваченный безумием; играл без удержу с побелевшим лицом, раскалёнными глазами, с фанатическим упорством — вернуть проигранное — так что страшно было на него смотреть.
Учитель осторожно повторил своё прежнее предложение с добавлением, что дальнейшая игра приведёт к разорению, — но говорил он в глухое ухо.
Оба брата фон Ганингаймы… младший раньше, старший позже, отошли от игроков, а их места заняли другие, свежие гости.
Вдруг Альбинский незаметно поднялся со своего кресла и, не сказав ни слова, куда-то отошёл. Никто из игроков не обратил на это внимания, а когда он не вернулся — тем более, что на некоторых уже освободившихся местах уселись дамы-румынки, известные своей страстью к игре в карты, — ещё через полчаса после ухода заведующего появилась его сестра, пани Орелецкая, и села на пустое братово кресло.
«Я занимаю место Альфонса, — сказала она отцу вежливо, полушутя, — но не для того, чтобы играть, а так, потому что люблю следить за игрой. — Игра и прочие забавы сегодня горят во дворце, пан капитан. Не то что иначе, а действительно горят». Последние слова она прошептала ему, оглянувшись на учителя, что словно сторожем стоял между столиками игроков и вновь и вновь останавливался на почтительном расстоянии за плечами отца. Сказав это, она придвинулась к отцу ближе и доверительно.
И неизвестно, то ли её неожиданное появление в его нервном настроении, то ли потерянная сумма, то ли замечание о сегодняшней «забаве и игре»… смутили его, или её дальнейшие слова, в которых звучали ироничные остроты и остроумие, схожие с братовыми, что наполовину подзадоривали, наполовину подталкивали отца к дальнейшей игре — достаточно того, что её присутствие неблаготворно повлияло на него, не профессионального игрока, так что, поставив снова какую-то, хоть и не крупную, сумму в азартной игре — на одну-единственную карту, он провалился и на этот раз.
Орелецкая, что, как уже сказано, жадно следила за его игрой и, может, была информирована о его положении братом, всплеснула руками — и, что думаешь, сын мой, сделала?»
Юлиан прервал чтение, вытаращился на отца и уточнил у него, до какого места дочитал.
«В самом деле, что же, думаем мы, сын мой? — повторил тут отец устно и посмотрел на сына испытующе: — Но читай дальше».
Тот пожал плечами. «Ничего не скажу, тату. Душа у меня тревожится, — но узнаю».
«Она, пани Орелецкая, неожиданно призналась ему в эту минуту, что любит его, и, хотя он, может быть, примет её слова дурно, она больше не в силах это скрывать, тем более, что видит: у него в эту ночь нет удачи… как это иногда бывает за зелёными столами. Но она состоятельная… у неё всего одна дочь, так что всё покроет, уладит, и всё будет хорошо. Х о ч е т л и о н?»
Он, словно поражённый громом, будто возвращённый с того света, сильно потрясённый новой потерей, уставился на неё в полном непонимании.
Когда же она, не сводя с него своих больших чёрных глаз, повторила свой вопрос, в котором слишком явно прозвенело желание принадлежать ему, — он понял её наконец.
Он не молод, не намерен жениться… чего она от него хочет? К тому же он — украинец… она — полька…
«А что же это мешает?»
«Вы — демон…»
«Но не злой…» — ответила она с улыбкой.
«Нет. Лишь польский и…» — его ждёт другой.
«Простите и забудьте меня», — добавил он ещё.
Он встал и, словно вне себя, покинул, шатаясь, наполненный дымом зал.
За ним последовал и учитель Рыбка. Когда они вошли в просторный вестибюль, где учитель помогал ему надеть плащ, было уже утро, и он сам накинул нараспашку пальто; вошло ещё несколько панов, что, как и они, покидали дворец.
Один говорил откровенно, с ужасом и вместе с тем сочувственно: «П р о и г р а л лучшее своё село, тем самым погубил себя. Представьте, господа, село Б. потерять — жуть, оно было его единственным амбаром на равнине, что ещё оставался».
«Кто проиграл, кто?» — спросил кто-то из них, торопливо ища среди вещей и шляп свой головной убор.
«Иоахим фон Ганингайм. Он».
«Бога побойтесь».
«Да. Играл этой ночью безумно, вне себя. За ним так же потерял одно село армянин, помещик из Бессарабии… господин П., такой любезный и добрый господин».
«Кто выиграл Иоахимово село?»
«Какой-то ротмистр из гусар, поляк, М-кий… и вскоре снова проиграл».
«У кого?»
«У грубого боярина из Фэлтечень[84]».
«Может, ещё откупит Иоахим?»
«Ого! Это уже пропало».
«Село Б… это довело хозяйство к краю».
«Эта ночь мало кому добра принесла. Где заведующий Альбинский?» — вдруг спросил другой голос.
«Не знаю, он один не проиграл ничего, разве что незначительную сумму. Плут играет осторожно и вовремя исчезает».
«Виктор, брат Иоахима, руки заламывал, узнав про потерю села. Жена его, графиня… знаете? Та высокая, важная пани, она мадярка, одна она будто предчувствовала несчастье этой ночи, ибо ещё до полуночи покинула с дочерьми дворец, уговаривая и мужа с собой. Но тот остался с братом, а сама пани Иоахимова занималась, если не исключительно, то уж точно этим вечером братом; но — где Альбинский? Где наш Ц е з а р Б о р д ж и а? Обычно он провожает гостей до последнего… а сегодня».
«Он ещё час назад покинул дворец, сказал мне, что, может, ещё зайдёт на последнего тарока», — вмешался учитель, беря моего отца под руку.
Кто-то злорадно рассмеялся, не сказав ни слова.
*
Когда мой отец с учителем спускались вниз по лестнице, навстречу им, словно из земли, вышел заведующий Альбинский. Увидев неожиданно моего отца, он испугался его вида, как привидения. Побелел, как мел, и уставился на него.
«Вы уже домой?» — спросил.
«Как видите, пан заведующий — не пора?» — ответил тот.
«Уже за четвёртую, а почему вы ушли раньше всех, пан заведующий», — подкинул вопрос учитель.
«Боялся за жену, — ответил тот, избегая взгляда Рыбки… — а теперь вернулся, может, Иоахим нуждается во мне, — и с этими словами… вдруг протянул руку к моему отцу… — может… не увидимся. У меня здесь ещё дела, а вы, конечно, уедете с врачом, пока я вернусь».
«Это безусловно», — вымолвил мой отец, и его рука… словно ошиблась, схватив вдруг вместо руки заведующего — рукоять сабли.
Заведующий, как и прежде, уставился на него: «Что вы сказали, капитан?.. что вы сказали? Вы так изменились».
По красивому лицу моего отца… промелькнуло что-то, словно гордая усмешка. «Нет, пан, почему же так, около полудня, как знаете, возвращается наш штабной врач из Д., и мы сразу едем дальше. Завтра, как вам известно, у нас набор в М».
Всё это сказал мой отец спокойно, решительно.
«А! значит, может, ещё увидимся…» — воскликнул заведующий, словно у него камень с груди свалился… и, будто торопясь, поспешил наверх.
Внизу учитель хотел проводить моего отца прямо до квартиры заведующего.
Но тот сопротивлялся. Ему нужен свежий воздух, уверял он учителя. Поэтому шли почти всю, довольно длинную, дорогу пешком, во время которой отец рассказал, между прочим, Рыбке о признании пани Орелецкой, а когда уже большую часть пути прошли, отец настоял, чтобы учитель вернулся к своему жилью, что находилось на боковой улице от дороги, ведущей к дому Альбинского… он остановился и сказал тронутым голосом: «Будьте добры, пан Рыбка, не откажите мне, зайдите через два часа ко мне. Mundschenk[85] уже, должно быть, свободен от своих обязанностей. Я бы не хотел оставаться дольше в доме заведующего, чем ещё полтора часа, пока не соберу свои вещи к дальнейшей дороге, не отдохну хоть немного, а домой, к детям, надо мне ещё несколько слов написать. Меня ждёт моя дочь и сынок, а впрочем, мой молодой друг, благодарю вас за всё, всё, всё. Этой ночью я почувствовал, что вы были моим ангелом-хранителем… но, увы…» — и тут он оборвал».
*
Юлиан уткнул лицо в тетрадь, пробыл так какое-то время и тяжело вздохнул.
Затем читал дальше:
«Мой отец направился через красивый сад заведующего, на деревьях которого уже зеленели почки, чтобы войти через стеклянную боковую веранду в свою комнату и, идя по аллее лип, неожиданно оказался лицом к лицу с панной Ольгой Альбинской, что, как я уже упоминал, жила у своего дяди и помогала по хозяйству. Так как это было, как сказано выше, ещё раннее время для пробуждения молодых барышень, мой отец удивился её виду. Сама она была не менее удивлена и смущена, встретившись так неожиданно с отцом, при виде которого и так теряла равновесие, где бы ни доводилось ей говорить с ним или хотя бы видеть его.
«О, — воскликнула она, схватившись, смущённая, за голову, с которой сползли уже наполовину расплетённые косы. — Я не знала…»
«Что, дитя моё? — спросил отец мягко, наклоняясь к ней и убирая её руки с головы, которыми она невольно прикрывала ещё не причёсанные волосы. — Я вас испугал?»
«Нет, — ответила она. — Но я… разве не видите? Я ещё не причёсана и не одета для гостей… а так, по-утреннему. Я выбежала в сад, как только проснулась, потому что вспомнила: может, сегодня будет хороший день, чтобы вынести свои ульи с пчёлами во двор. А за этим надо следить и найти подходящее место… я… искала… зашла и сюда, и нашла…»
«С л а б о г о, сломленного воина», — перебил её отец. Последние слова он произнёс с горечью.
«А я думала, пан капитан, что вы вернулись уже давно, около или сразу после полуночи, — сказала она поспешно. — Мне как-то не спалось, несмотря на то, что я поздно легла. Около полуночи или, как говорю, после полуночи, я слышала какие-то шаги в вашей комнате, и словно вы каким-то предметом по полу двигали или шаркали, наверное, ваш дорожный чемодан, думала я. Но нет. Это были не вы».