Прежде всего в Германию, Швейцарию, затем в Скандинавию, Англию, может, ещё в Москву[73], Киев[74]… "А Францию?.." — спросил отец…
"Наверное… ведь зачем мы фанатично изучаем французский и английский языки?.. Но об этом позже, а сегодня я так рад, что уже нахожусь среди вас".
И снова главным образом брат должен был на всё отвечать, рассказывать о настоящем и прошлом, о том, что пока что было только идеями, а замышлялось осуществиться делами. Вена — это европейский лексикон, для которого требуется много времени, если брать его с культурной стороны… а он… сколько у него было времени, как у военного, то после службы он бегал по библиотекам, делал записи, слушал лекции, которые в будущем могли бы ему, как профессору, пригодиться, так что "наслаждаться" Веной было некогда, да и его минимальные средства не позволяли. Но всё же удавалось ему временами многое великое и прогрессивное видеть и слышать, а также знакомиться с украинской молодёжью, которая там училась.
Некоторые голодали по-геройски и учились — это были сыновья крестьян, которыми можно гордиться, а опять же и из интеллигентных семей те, кто меньше себя сдерживал, проводили время в местах, которых можно было бы избегать, ибо лишь деньги там оставляли и здоровье губили.
Мария, что сидела возле брата, погладила его, заглядывая ему шутливо в глаза.
"А ты был святенький, Юлик?" — спросила.
Его взгляд скользнул по ней через плечо.
"Чтобы знала — был святенький. Был, потому что обязан был считаться со временем, работать, заодно и за Эдвардом следить, который иногда настоящего отца подводил и деньгами, как половою, сыпал".
Так до ужина.
После ужина, который проходил в хорошем настроении, и когда отец собирался подняться из-за стола, все присутствующие ошеломили его просьбой ещё немного посидеть, так что пока он с этим смирился, по одному знаку прибывшего сына подскочили к нему оба жениха сестёр вместе с Юлианом, подняли его на руки и за короткую минуту обнесли три раза вокруг стола, при этом дочери радостно хлопали в ладоши, а мать то смеялась молодо, то вытирала слёзы от умиления.
После этого рождественского "триумфа", как называла это Зоня, пригласила она всех в комнату, где стояла ёлка. Та сияла уже от света, нарядная в своём серебряно-золотом убранстве, с такими же маленькими колокольчиками, украшенная люком, расписными сердцами, пряниками, позолоченными орехами, финиками и разными вкусными конфетами, как это обычно бывает на ёлках, а поверх всего — иллюзия инея… из-за которого выглядывали огромные сахарные румяные личики, улыбающиеся и плачущие, что вызывало улыбку.
Кто смотрел на ёлку, смотрел и на молодую Оксану. Она была самая младшая в кругу, всё внимание обращалось на неё, подшучивали над ней по поводу развешанных сладостей, сахарных круглых лиц и разрисованных сердечек, других пряников и бумажных, подсвеченных шариков. Она была счастлива, что брат дома, и почему бы ей не быть беззаботной?
Затем начали делить подарки. Каждый получил что-то, начиная от отца, что сидел в кожаном кресле, по-бабушкиному добродушно улыбаясь, и до самой младшей. Отцу досталась вышитая бархатная шапочка для мастерской; матери — практичный подарок, широкий хозяйственный фартук, которому она обрадовалась и по-молодому засмеялась при виде его, целуя за него Марию в щёку, догадавшись, что это её придумка. Зоне её жених подарил маленькое этюи, в котором находились золотые часы, а Мария получила от Зарка, в красивом переплёте, Новый и Ветхий Завет, "из которого будем каждый вечер после дневной работы читать одну главу", а Оксана — поэзии Шевченко и Федьковича[75] и "всё до последнего на Ёлке…", от чего Оксана сразу же, словно воробей, подпрыгнула обеими ногами.
Когда раздача подарков закончилась, мать обратилась к сыну и сказала: "Лучший подарок для нас всех, а для меня особенно — это твой приезд, мой мальчик. Никому из нас не снилось сегодня тебя увидеть". "Какой он ещё мальчик, — одёрнул свою жену хозяин дома. — Он у меня мужчина с тех пор, как покинул среднюю школу, а тем более теперь, когда вижу его офицером. А теперь, — добавил, — заберу его на время в свою комнату. Ему тоже полагается подарок, ведь он не должен сегодня выйти с пустыми руками. Если б немного прибавилось… то вы веселитесь сами между собой…" С этими словами он вложил руку сына в свою и оба пошли в альков за мастерской, который девочки между собой называли святыней, потому что там находилась отцовская спальня, библиотека и другие его святыни.
"Для Юлиана нет ничего подходящего", — сказала Мария, оглядываясь озабоченно и беспомощно вокруг, когда за отцом и братом закрылись двери.
"А может, и есть…" — отозвался тут молодой Зарко, и в уголках его уст дрогнула улыбка.
"Что, что, что?" — перебежало с уст на уста, и все бросились к молодому человеку с вопросом о подарке для брата. Но тот, засунув руки в карманы, встал перед ёлкой и начал её так внимательно рассматривать, словно на ней вдруг появилось что-то доселе невидимое. "Красивая ростом, — сказал лишь, а потом ещё добавил: — И ростом, и листвой". И больше никто ничего не мог из него вытянуть.
................................................................
Когда отец Цезаревич вошёл с сыном в свою комнату, указал ему место: "Ты садись, а я достану то, что хранил для тебя с той минуты, как тебя уложили мне на руки со словом "сын"". С этими словами он достал ключик из нагрудного кармана, открыл один ящик своего старого бюро, вынул оттуда, из маленькой, бархатом обтянутой шкатулки, перстень, который лежал среди золота, какой-то цепочки и креста-награды для военных, и передал его Юлиану.
"Вот тебе подарок, сын, в сегодняшний вечер, в который ты доставил мне такую радость своим приездом".
Тот удивился, перебирая перстень, которого никто у отца не видел… и осмотрел его с интересом со всех сторон… поблагодарив в конце концов несколькими тёплыми словами за него. "Это настоящий рубин, папа, кристаллизованная кровь… какой красивый и ценный! Вы это знаете, папа!"
"Да, мой сын. Этот перстень получил мой отец, а твой дед, Юлиан Цезаревич, от своего полковника в молодом возрасте, будучи тогда его любимым адъютантом, а потом и мужем его единственной дочери — твоей бабушки. Держи его в чести и носи в чести, — добавил серьёзно, почти строго. — Будь сильным и стойким против всяких соблазнов, откуда бы они тебе ни грозили. Мой отец был таким до той минуты, пока… пока не сняли у него эту драгоценную реликвию с пальца" — тут он прервал речь и сел в кресло перед своим бюро, склонив голову на грудь, словно задумавшись на мгновение.
"Расскажите о деде, папа! Мы ведь почти ничего о нём не знаем. Не скрывайте ничего, а мне было бы так приятно узнать о нём, о его личности, о ходе его службы и всём, что его касалось, — просил он, устремив взгляд с выражением искренней просьбы на лицо отца. — Я уже не мальчик, как вы сами сказали, а мужчина, как офицер я знаю также, что значит офицерская честь и что её надо хранить больше, чем жизнь".
Когда отец всё ещё молчал, Юлиан добавил: "Я скажу теперь, что рад, что был и в армии. Это привело к тому, что я не буду в своих суждениях односторонним, каким мог бы быть гражданский. Этот аппарат, называемый "воинственность", или армия, о которой часто говорят как о чём-то поверхностном, с пренебрежением, страшен своей последовательностью, серьёзностью, строгостью, дисциплиной и тактикой жизни и смерти" — и тут он умолк. "Я вам перебил, папа… простите. Дед был военным, а что я как раз ношу на себе вот это… — при этом указал на форму на себе… — то невольно навеялись мне такие мысли. Расскажите мне что-нибудь о моём деде, о котором мне приходилось слышать, что интересует и волнует меня. Этот красивый перстень с камнем цвета крови будет у меня в комнате своего рода талисманом. Не так ли, папа?"
"Нет".
Отец, часовщик, поднял голову и возразил: "Но подожди". Он поднялся со своего места, вынул из нижнего ящика того же бюро какой-то тетрадный свиток и сказал: "Вот это я несколько лет писал для тебя, а когда началась у меня болезнь, я ускорил и закончил. Писал отрывками. Многое из того, что я писал, пережил я сам… что-то рассказывали достойные и правдивые люди, что-то моя сестра и её муж, и как бы то ни было, сын, всё это правда. Многое из того, что казалось мне в мальчишеские годы невероятным, я позже понял и изложил тебе так, как следует понимать. Прочитай и иди дальше, как шли твой дед и твой отец. Читай хоть сегодня, хоть завтра. Когда хочешь. Перстень и эта рукопись принадлежат друг другу. За час-два прочитаешь. Я писал без оглядки на какую-либо "стилистику", а писал просто, как знал и чувствовал я, часовщик".
Юлиан, изумлённый неожиданным признанием отца, пролистал рукопись. Отцовское письмо было чётким, и, заинтригованный до глубины, он, не раздумывая долго, уселся возле стола, подвинул лампу, чтобы лучше видеть, и начал читать:
"Я лишь одну сцену помню, что врезалась мне на всю жизнь в душу, а именно сцену с моей бабушкой… — так начал отец-часовщик свои записки, — что я видел её в детстве, потому что мне тогда было не более десяти-одиннадцати лет, говорю — мою бабушку, потому что своей матери я совсем не знал. Моё рождение стоило ей молодой жизни. Та моя бабушка, а твоя прабабушка, которую ты, безусловно, хорошо помнишь, ибо она не раз защищала тебя от моей строгости, и которая очень молодой вышла замуж за старшего военного, а именно за полковника, под которым служил мой отец, привезла нас обоих, то есть мою единственную тогда 15-летнюю сестру (собственно, тётю Зоню Рыбко в горах) и меня на похороны нашего отца. Он лежал в квартире одного высокопоставленного, хоть и тогда ещё молодого чиновника горного дела, поляка Альфонса Альбинского, при железных рудниках в горах на Б. у владельцев братьев фон Ганинґаймов, о хозяйстве и жизни которых ты кое-что слышал, а со временем, насколько это нас, украинцев, касается, ещё услышишь.
Вот повторяю.
Мы прибыли на похороны нашего отца, к о т о р ы й с а м с о б о й п о к о н ч и л в с л е д с т в и е н е с ч а с т л и в о й и г р ы в к а р т ы, в палате вышеупомянутых братьев фон Ганинґаймов.
Бабушку вызвали телеграммой, а она, обеспечив себя большей суммой денег, забрала нас обоих, и мы поехали.
Как, что? — спросишь, мой сын?
Здесь письмо было прервано, словно часовщик взглянул грозным, пылающим глазом на читателя.
Как знаешь, набор рекрутов проводится ежегодно.
Каждый год комиссия асентирунковая в своё время ездила на определённые места.