Но когда колокола, качнувшись разом, пошли в пляс — большие, средние и маленькие, — и запрыгали в воздухе, как метелица, со всех сторон хлынули люди, будто колокола тянули их к себе. И сотни испуганных глаз провожали их взглядом сквозь оконные стёкла…
Бледный, невыспавшийся шохет Абрум тоже слушал колокола, хотя они уже давно умолкли. Он весь дрожал и сам удивлялся, что у него так стучат зубы, так трясутся руки и ноги. Ведь ещё неизвестно, пойдёт ли процессия или нет, будет что-то или обойдётся. Но он — почтенное духовное лицо и не может быть только свидетелем народного бедствия. Наконец он решился и переступил порог своего дома. Мелкими, неуверенными шагами, озираясь и вглядываясь в каждого встречного «гоя», словно впервые видел его, он сначала пошёл боковой улицей, теперь безлюдной, а потом свернул к площади. Из окон и дверей на него смотрели его единоверцы, и он приветливо кивал им головой, кривил в улыбке бледные уста. Он даже пытался что-то говорить хриплым, сдавленным голосом, но всякий раз замолкал, настолько странным казался ему собственный голос. Ему вообще чудилось, что это идёт не он, а кто-то чужой, незнакомый, странно ступая дрожащими ногами по какой-то необычной, почти невесомой земле. Он даже видел, как тот «чужой» идёт. По дороге ему встречалась молодёжь, бежавшая с площади, от церкви. Ему казалось, что он спрашивал, но он только стоял и молча смотрел в лица встречных. А ему отвечали на ходу, торопливо, отрывисто: народу много… из деревень… и окрестностей… Идут к церкви, а по дороге собирают камни… прячут за пазуху… кто-то видел топор… под полой… И бегут дальше.
На одной улице, где народ в тревоге высыпал из домов, он увидел, как какая-то круглолицая кудрявая девушка (чья она?) металась среди людей с хорьковым мехом и всех умоляла, чтобы спрятали его. Её встречали болезненной улыбкой и отказывали, но её умоляющие, почти безумные глаза сеяли ужас.
Абрум пошёл дальше. Мимо него промчался на лошадях становый, слегка подпрыгивая на мягких рессорах. Абрум поднял руки и что-то крикнул, желая остановить его. Но тот даже не оглянулся. Белый мундир и золотые погоны блеснули на солнце — и он исчез. И вдруг шохет почувствовал в сердце жгучую злость. Его даже затрясло. Теперь он опомнился и смог говорить. Он останавливал встречных и всем кричал, что так нельзя… Надо защищаться. Надо стрелять из револьверов и всех перебить… Завалить дровами, бить дубинами, колоть ножами… Он поднял страшный крик. Испуганные люди выбегали из домов и умоляли его замолчать…
— Тише, реб Абрум, тише… ша!
Но он не мог уняться.
Бледный, с пеной у рта, с безумными глазами, он кричал на всю улицу, будто хотел перекричать собственный ужас:
— Зачем молчать? И как долго ещё молчать? Мы всё молчали…
— Реб Абрум… ну, тише же… ша, реб Абрум…
Те, кто не знал, откуда поднялся крик, думали, что уже началось. Они выбегали из домов настороже, с жёнами, с детьми, с узлами в руках и задворками, через огороды, бежали в поле, в высокую пшеницу.
Вокруг Абрума собирался народ. К нему тянулись руки, его окружали бледные, пожелтевшие лица, глаза, красные от бессонной ночи. Все умоляли: ша! Тише… не накликай беды… Абрум замолк. И среди этой тишины ему стало страшно. Здесь, в этом местечке, где он родился и вырос, где столько лет, до самой старости, трудился для себя и других, он почувствовал себя как в море на корабле, который вот-вот пойдёт ко дну, а вокруг бьют волны и воет ветер в чёрных просторах. И ниоткуда нет спасения. Абрум обвёл всех глазами. Эти беспокойные блестящие глаза, с которыми он встречался, говорили то же: спасения нет…
Всё тело его странно напряглось, и он сердцем уловил тот крик отчаяния, что глубоко таился в сердце его народа, боясь даже вырваться наружу.
Ему стало страшно… страшнее здесь, среди людей, чем в собственной избе…
Вдруг Абрум почувствовал, как что-то обрушилось на него и разбежалось по телу мелкими иголками. То среди тишины упали на его голову колокола и понеслись по городу с визгом и смехом. От площади слышался топот и крик: «Уже идёт!.. уже идёт!..»
Может, там драка, может, кровь… Он ничего не знал. Может, там режут, грабят… Он только чувствовал, что всё вокруг пришло в движение, что какая-то сила внезапно подхватила его, что его толкают со всех сторон, что над ним тяжело дышат, что он бежит и слышит вокруг громкий топот ног, и чувствует, как в груди скачет сердце. Что-то огромное, многоногое, горячее бежало вместе с ним, а он видел впереди только длинные полы чьего-то халата, смешно развевавшиеся на ветру. За ним кто-то гнался. Он мчался по тесным улочкам, месил ногами глубокую пыль, миновал дома, сворачивал в сторону, и пот заливал ему глаза. Вот дом Мойше Цвейлибе, а вот изба бедной Ханы. Снова какая-то улица… ещё один дом — чей это дом? Чей же это дом? А там уже поле… Лишь бы добежать, лишь бы добежать… Вот уже и дорога. И на ней кровь? Две длинные реки по обе стороны? Ах нет, это маки, такие страшные, красные… как человеческая кровь… Добежать бы, спрятаться, чтобы больше не слышать колоколов, красных колоколов, что мчатся следом, бьют прямо в сердце, скачут и смеются, как безумные…
Местечко опустело. Все, кто только мог, убежали в поле или в лес. Осталась лишь слепая Эстерка, которую забыли взять с собой, да голодные, не кормленные козы, что бродили вокруг неё с жалобным блеянием. А в странной мёртвой тишине местечка справляли свой танец колокола. Большие, средние и маленькие. Солнце смеялось и устилало дорогу колоколам, как коврами.
Эстерка сидела на пороге своей избушки, закрыв лицо руками. Она одна встретит то, от чего все бежали, что там, в Одессе, отняло у неё сыновей. Но она не чувствовала страха. Чего бояться, когда самое страшное уже прошло через её сердце огнём и всё там сожгло? Не страх, а ненависть жгла её грудь, когда она слушала колокола. Эстерке казалось, что это не звуки, а сотни кровавых рук тянутся от колокольни и жадно трепещут длинными пальцами над домами. И ей хотелось вступить в бой с этими руками и собственным телом отвести от людей беду. Она поднялась с порога, протянула вперёд руки, подняла лицо, по которому из слепых глаз стекали слёзы, и пошла навстречу колоколам. Сутулая фигура старухи с простёртыми вперёд руками, сухая и решительная, казалась страшной среди безлюдья. Она шла и жадно впитывала в себя звуки, превращавшиеся в ненависть.
Вдруг Эстерка среди колокольного звона услышала что-то иное. Сначала как тихий плач, потом как вой ветра. Постепенно эти звуки грубели, хрипели, превращались в рык. Будто ревёл скот во дворе или нёсся по небу градовой шквал.
То шла процессия.
Тысячи ног топтали землю, тысячи тел колыхали воздух, хлопали на ветру хоругви, и грубыми, нечеловеческими голосами ревели тучные попы, словно из бочки, а их длинные волосы, развеваясь на ветру, трепались по тяжёлым золотым ризам. Высоко над ними мрачнело почерневшее лицо убогого Спаса, едва выглядывающее из кованых богатых риз, тяжёлых и неудобных. И славу Богу играли колокола, и воспевали её от полного чрева грубые попы.
Эстерка сначала не понимала, откуда эти звуки. Может, это туча, страшная и чёрная, надвигается над головой и грянет дождь? Но потом, когда процессия подошла ближе, она услышала знакомое пение и всё поняла. И вдруг в ней вспыхнула злоба; недобрая радость наполнила сердце.
— Ага! Он идёт!.. Он идёт!.. — искривились в улыбке её уста, и даже слёзы перестали течь из глаз. Она спешила навстречу.
Процессия всё приближалась.
Когда, наконец, её обдал дыханием людской массы и окружили страшные для неё голоса, слепая Эстерка остановилась, подняла руки, словно желая остановить лавину, и закричала. Слова сливались у неё в горле в невнятный вопль. Она трясла руками и стояла с открытым ртом. Сильное волнение, гнев лишили её речи. Она кричала что-то неразборчивое, а ей казалось, что она говорит и изливает весь свой боль, всю скорбь и всю ненависть.
— Слушай ты, сын жидовский! — кричала она словами, что застревали в горле. — Ты снова идёшь? Ты, что отнял моих детей! Моего Лейбу и моего Хаима… Ты снова благословляешь проливать кровь твоего народа! Слушай, верни мне моих сыновей… Это я тебе говорю, я… слепая Эстерка, что выплакала глаза… я, мать моих бедных сыновей… Слушай, куда ты идёшь, остановись… Довольно крови…
И она трясла кулаками и кричала словами, что оставались глубоко в груди. Слёзы, стекавшие из невидящих глаз, наполняли старый чёрный рот с двумя обломками жёлтых зубов.
А мимо неё топали тысячи ног, дышали тысячи грудей, ревели басы и плясали, словно безумные, колокола. Большие, средние и маленькие…
1906