За пределами боли Страница 11

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Песня стихла.

Будто застывшее дыхание смерти — так замерли человеческие тени.

Их души ещё не вернулись с далёкого странствия в загробную бесконечность.

Они бродили по сонным, бездорожным пустырям, тосковали, плакали по утраченной жизни.

Но никто не слышал голос их боли.

Тогда, как из шести капель воды становится одна, так шесть душ слились в одну душу.

И стала эта одна душа ничтожней, чем самая призрачная пылинка, что буря гонит по безвестным далям.

И стала эта пылинка-душа велика, как мир, потому что вобрала в себя всю боль мира.

И могущественнее богов, потому что боги не ведают страдания.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Казалось, они уже навеки будут сидеть у огня:

Немые, околдованные, заклятые, омертвевшие.

Умерли люди, земля, небо, боги.

И умерла душа людей, и душа бескрайних просторов.

И время легло на облака сонной бесконечности и спит.

Казалось, даже смерть умерла.

Море вечности замерло.

Вечность спит.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Человеческая боль не спит.

Слепой товарищ проснулся.

Поднял обе синие руки, сжал пальцы и приложил их к своим синим устам.

Ему холодно.

Я взял его руки в свои ладони и хотел согреть их.

Но мои ладони были холодные.

Я приложил его руки к своим губам и к лицу.

Но и мои губы, и лицо были холодные.

Тогда я попытался дыхнуть на его руки тёплым ветром из груди и дать ему часть своей души.

Но я не чувствовал ни тёплого дыхания, ни души.

Не чувствовал ничего.

И тогда что-то, погребённое в тёмных недрах, где когда-то жила моя душа, вышло наружу.

И какая-то моя последняя, большая, горячая, ещё не выплаканная слеза внезапно упала на его высохшую синюю руку.

Я быстро и незаметно стёр её и поднёс его руки ближе к огню.

Кажется, слепой товарищ почувствовал, что на его руку упало что-то тёплое и влажное.

Его слепые глаза долго смотрели на меня, и мне казалось, будто луч света упал на его лицо.

Почему он так долго смотрит на меня?

Смотрит и молчит.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вдруг он взял мою руку в свою, сжал её, наклонился ко мне и голосом, словно тайный шелест крыльев неземного вестника, как нежно-мечтательный вздох ребёнка на рассвете во сне — прошептал:

— Есть солнце в жизни.

Все товарищи взглянули с изумлением, удивлением и с почтением на слепого товарища.

Казалось, что их немые взгляды говорили ему:

— Твоя душа, измождённая такой страшной болью, какой никто другой в мире не знал, видит солнце...

Твои глаза, что будут вечно видеть только чёрную ночь, видят солнце.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И их слепой товарищ, этот немой, окаменелый от боли живой образ нищеты бытия, перестал в этот миг быть для них самой ничтожной пылинкой среди них, самым жалким, раздавленным судьбой червяком.

Они чувствовали, что из тёмных ям его глаз льётся нечто тайное, могучее.

Нечто светлее света, сильнее безумной ярости стихий, святее всех богов.

Какая-то бессмертная сила человеческой души.

Какой-то могучий дух человека, который сквозь нищету сегодняшней минуты, сквозь годы крови, сквозь кресты на кладбищах, сквозь сонные загробные дали, сквозь тьму бесконечных загробий — видит солнце будущих поколений...

И человек, в котором царит этот дивный, ясный и могучий дух, умирая, будет радоваться тому солнцу, которое когда-нибудь взойдёт...

И казалось им, что их слепой товарищ теперь не чувствует ни голода, ни холода, ни боли, ни тоски... ни желания говорить, потому что его душа уже живёт в том новом мире солнца, который его слепые глаза видят, а который они, зрячие, не видят, не слышат...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Долго они смотрели на него молча, с немым почтением.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вдруг Добровский взглянул на каждого товарища, потом посмотрел на слепого и прошептал:

— Он счастливее нас...

И пять раздавленных судьбой страдальцев смотрели в святом трепете на счастье своего слепого товарища с завистью...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

IV

Вдруг в уши ударил приглушённый, глухой, хриплый голос:

— Слышите?

Вырвался из души, как из могилы — сдавленный, тайный, ужасный.

И в его дрожи была какая-то необъяснимая радость от того, что кто-то приближается...

О, уже идёт, идёт и несёт — освобождение.

Кто его видит?

Кто его слышит?

Пшилуский.

Почему Пшилуский?

Ведь ему всё безразлично:

И небо, и тучи, и бездны, и каждый товарищ!

Они взглянули на него с ужасом.

— Слушайте.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Высоко над ними небо высыпало множество каких-то мелких существ, будто зёрен, чернее чёрных туч.

Они ползут по тучам и беспокойно кого-то ищут...

То снова исчезают в тучах и на мгновение пропадают...

— Слушайте...

Слушают и слышат...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кажется, что с непроглядных сумерек веков до этого мгновения здесь царство застывшего молчания...

Пусть эту заклятую тишину разорвут молнии!

Пусть её разобьют громы!

Лишь бы не слышать этого жуткого, мрачного карканья!

Оно обдаёт холодом остатки нашей души.

Раздирает позвоночник в костях.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но какой-то добрый дух не забывает Николича. Он берёт его сознание, как ребёнка за руку, и ведёт его по ясной дороге...

— Слышите голос? — шепчет Николич, и вдруг бледные остатки жизни на его лице мертвеют. Только в глазах мерцает искра заблудшего огня.

И дрожащим, сломанным, таинственным голосом Николич то ли поёт, то ли повторяет песню, которую услышал:

Баю-баю, сынок,

Мой цветочек, дружок,

Спи, моя надежда.

Пусть в колыбельке,

Словно в люлечке,

Светит счастья межа.

Но придёт весна —

Буря злая, глуха

Всё встряхнёт на свете.

Сын мой, бедный мой,

Стукнет в грудь болью злой

Мамочке, в ответе.

И напрасно я,

Звёздочка моя,

Замираю в муке —

Как там... над детьми,

Средь вихря и тьмы —

Каркают вороны-щуки.

После последнего слова песни он поднял глаза к чёрным тучам и вздрогнул.

Взглянул на всех и голосом, полным ужаса, простонал:

— Товарищи, моя мама правду сказала... Слышите?.. Над нами каркают вороны...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Они сидят, как мёртвые, и слушают, как мрачный голос острыми, хищными клювами клюёт им в мозг.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Долгое молчание прерывает Сабо голосом, в котором слышится агония силы и сознания:

— Отец... зовёт... отец зовёт...

Остальные тени тоже стараются услышать что-то милое, далёкое...

Напрасно.

Напрасно я напрягаю слух, чтобы услышать слово, стон, плач, рыдание той матери с ребёнком, что стоит среди снегов недалеко от нас...

Почему она стоит там?..

Почему не плачет?..

Почему не идёт к нам?..

И её ребёнок не плачет...

Почему её ребёнок не плачет?..

Это было бы чудом, если бы здесь человек не плакал...

Как же это возможно?

Здесь рядом с нами маленький ребёнок — и он не плачет?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я беру Добровского за руку и спрашиваю его:

— Скажи мне: "Почему этот ребёнок не плачет?"

— Где ребёнок?.. Чей ребёнок?.. — шепчет он.

— У этой матери... она стоит перед нами...

— Успокойся, товарищ. Тебе это только кажется...

Перед нами не стоит мать с ребёнком...

Перед нами никого нет...

К нам никто не придёт: ни ребёнок, ни женщина, ни отец, ни мать...

Я снова и снова повторяю последнее слово:

— Мама... мама...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И вдруг всех охватывает желание склонить голову к материнской груди и почувствовать на волосах ласку её нежной руки.

Тяжёлое пекло всех страданий сделало их слабыми, беспомощными, маленькими детьми.

Они одиноки, всеми покинуты, забыты богом и людьми.

Люди дали им вместо ласки проклятия, вместо сердца — пушечные ядра, вместо семейного счастья — кандалы неволи.

Природа бросила их в ледяные дебри, откуда нет возврата.

И как маленький ребёнок тоскует по материнской груди перед сном, так и они жаждут хоть капли нежности перед далёкой дорогой...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мрачное карканье ворон разбудило небо и горы от мертвенного сна.

Рассеивается погребальная тишина и холодное безразличие природы.

Где-то вдалеке слышен глухой, зловещий гул.

Идёт буря...

Назревает борьба между небом и горами.

Между жизнью и смертью.

Гул приближается, как далёкий рев моря к спящему берегу.

Горы и бездны застонали.

Молнии разрывают небо, и громы грохочут.

Под натиском урагана чёрные тучи пускаются в бешеный танец.

Словно стая обезумевших зверей, сорвавшихся с цепей, они сбиваются в кучу, клубятся, сталкиваются, гонятся друг за другом в безумной погоне и бьют громами по вершинам гор, что встают на их пути.

И застывшее море облаков под тенями оживает.

Ветер кусает, рвёт, раздирает его, и сквозь прорехи перед глазами теней показывается не земля, а какая-то чёрная, как адская ночь, грозой наполненная бездна.

Облака под тенями поднимаются вверх и сталкиваются над их головами с небесными тучами, бросая на приветствие молнии и громы.

— Призраки... призраки... — шепчет Пшилуский.

И другие тени думают так же...

Эти чудовища долго и спокойно лежали на небе с ужасно разинутыми пастями и поджидали...

А теперь они, яростные враги света, смотрят на маленький огонь внизу и на кучку живых существ вокруг него.

Смотрят и ещё сильнее чернеют от злобы, наполняются кровью.

Сгущаются над огоньком и над живыми существами возле него.

Окутывают их тьмой и шлют одну за другой молнии — как огромные, огненные, зловещие знаки вопроса.

Не получая ответа, они взрываются великой яростью.

Гром за громом ударяет в землю вокруг теней.

Ледяной ветер дует на них дыханием смерти.

Они съёжились вокруг огня.

Смертельная дрожь пронизывает их тела.

Один человек ищет в глазах другого искру спасения.

Но находит только ужас и ввалившееся, чёрно-серое, посиневшее, мертвенно-безжизненное лицо смерти, а вместо глаз — две чёрные ямы, что растут, растут, растут... и с жутким наклоном нависают над головами, готовые поглотить всех и всё...

И измученная душа теряет власть над телом.

Губы сами по себе открываются, и из горла вырывается долгий, протяжный, нескончаемый, страшный звук:

— А-а-а-а-а-а.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Со скрежетом ворон, с ревом громов и с воем урагана смешался вдруг какой-то безумный хохот.

Что это?

— Пшилуский, что с тобой?

— Ха-ха-ха-ха!

Как я рад, что смерть идёт!

— Ха-ха-ха-ха-ха!

Он замолчал, и было видно, как будто выдирает какой-то тяжёлый камень из своей души.

— Товарищи! Мне без конца страшная мука сосёт мозг...