За пределами боли Страница 13

наверху нависла угроза уничтожения самой жизни.

Внезапная молния осветила мой разум, и какая-то навязчивая мысль терзала меня — что Добровский это не человек, а некое чудовище, решившее растоптать весь смысл, всю цель жизни... убить нас всех... уничтожить всё...

Я вырвал из рук Пшилуского сербскую винтовку и, пытаясь встать, закричал Добровскому, который уже направлялся к кусту:

— Назад!

Ты не имеешь права туда идти!

Назад!

Это не куст!

Посмотри!

Это моя жена и мой сын!

Она идёт ко мне вместе с ребёнком.

Она спасёт меня и всех нас от смерти.

С помощью винтовки я всеми силами пытался подняться и пойти им навстречу.

Товарищи посмотрели в сторону куста с выражением великого удивления.

Сабо и Николич смотрели долго и пристально.

Между моими словами и их сознанием разгорелась странная и яростная борьба.

Вдруг их глаза вспыхнули уверенностью, и они закричали один за другим:

— Да, да, это женщина с ребёнком!

Она спасёт нас всех от смерти!

Добровский посмотрел на нас и вздрогнул.

Подошёл ко мне и спросил:

— Почему ты не выходишь навстречу своей жене?

Это ведь твой долг.

Вставай, я тебе помогу.

Я всё это время пытался встать, но не мог.

Я уже совсем не чувствовал ног.

С отчаянным упрямством я боролся, чтобы преодолеть слабость.

Пытался ползти.

Но даже это оказалось невозможным.

Я стал умолять Добровского:

— Друг мой!

Сжалься надо мной…

Помоги мне как-нибудь дойти до них…

Подумай, товарищ: она прошла тысячи верст, через высокие горы, через глубокие реки… с ребёнком на руках!

Она хочет увидеть меня… спасти меня и всех нас от смерти.

А я не в силах сделать и нескольких шагов навстречу…

Она очень устала от долгой дороги…

Уже совсем рядом со мной теряет все силы…

Посмотри!

Она падает!...

О, мои бедные!...

Подождите ещё немного… прошу вас...

— Добровский! — кричали Сабо и Николич, — помоги ему дойти до неё!

Эта женщина спасёт нас всех от смерти!

Добровский собрал все свои силы, поднял меня на ноги и сказал:

— Нам обоим одна дорога: ты идёшь к жене — я за дровами.

Я судорожно вцепился руками в его шею, и мы вдвоём пошли.

Позади нас раздался радостный крик Сабо и Николича:

— Они идут! Они идут!

Бог не забыл нас!

Мы все будем жить!

Смотрите! Смотрите!

Как радостно она улыбается!

Видите?

Она показывает нам хлеб!

Прекрасный белый хлеб!

Идите быстрее, товарищи, быстрее!

Прекрасный белый хлеб!

Мы идём за вами.

Оба пытались встать.

Но только качались по земле.

Недалеко ударил гром.

Охваченный чувством полной беспомощности, Николич заплакал.

Плакал громко, как маленький ребёнок.

Его рыдания эхом неслись по горам и долинам!

Стонали вместе с громами над безднами.

Пронеслись проклятием по холодной, бесчувственной земле.

Ударяли голосом отчаяния молодой души в каменные небеса.

Даже вороны испугались этого рыдания человеческой души.

Они перестали каркать и кружиться над головами, вытянули шеи и стали прислушиваться: что это за странный голос мешает их мрачной музыке?

Только небо не испугалось.

Оно холодно отбрасывало людское рыдание, заглушало его громами, передавало его на крылья воронья, а оттуда разбрасывало по мёртвым горам и безднам.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Добровский шёл, таща меня за собой.

Но несмотря на крайнее напряжение сил, он прошёл со мной едва десять шагов.

Дальше не было сил.

Он постоял ещё минуту, затем мы оба упали на землю и застонали.

Добровский снова поднялся, но уже не мог поднять меня.

— Заклинаю тебя всем на свете… товарищ…

Иди сам к ним…

Приведи их ко мне…

Я вижу и слышу… мой ребёнок замерзает… жена гибнет от отчаяния…

Ты слышишь их плач?

О боже!

Добровский сделал ещё три шага и снова упал.

Он приполз ко мне, как смертельно раненый пёс.

— Не горюй! — сказал он мне. — Пойдём назад к огню, наберёмся сил, а потом уже дойдём.

Мы оба начали ползти и кататься по снегу в сторону костра.

Едва мы сделали несколько шагов, как Сабо стал грозить нам кулаками и закричал:

— Сейчас же вернитесь!

Неужели вы не видите?

Эта женщина пришла, чтобы спасти нас всех от смерти!

Почему же вы не идёте ей навстречу?

Добровский снова собрал силы и встал.

Показал на свою грудь и сказал Сабо:

— Видишь, где моё сердце?

Стреляй!

Но говорю тебе: если не попадёшь точно в сердце, то у меня хватит сил доползти до тебя и задушить, как щенка…

Сабо схватил винтовку и стал бить себя прикладом по лбу.

Добровский приполз со мной к костру.

Мы оба сели и посмотрели на огонь.

Огонь уже погас.

Впервые на лице Добровского появилось выражение отчаяния.

Но оно продлилось всего мгновение.

Он встряхнулся и сказал:

— Что-то мокрое подступает к глазам.

Вот вам и вывод из всей жизненной философии: огонь погас — пора спать.

У меня больше нет ни желания, ни сил.

Хочу заснуть и спокойно спать, спать.

Спокойной ночи вам, товарищи.

Дай бог, чтобы нам спалось так сладко, как Пшилускому.

Он сидит спокойно, прислонившись к камню, ему всё равно, наша общая беда ему не в голове — настоящий польский шляхтич.

Мне не нравится его товарищество.

Но мы все его прощаем, потому что он страдал, может, больше всех нас.

Будьте здоровы, все близкие и далёкие.

Спокойной ночи тебе, моя старенькая мама.

Ты всегда была добра и ласкова со мной.

Ты ни в чём не виновата.

Не горюй по мне, не бей своей седой головой о стену — это не нужно и бесполезно.

Я засну спокойно, в полном сознании.

Впервые чувствую какую-то тайную, почти радостную удовлетворённость от того, что в моей душе горит теперь только одно единственное желание: вечный покой.

Тут Добровский повернулся ко мне и сказал:

— А ты, брат, тоже не горюй.

Если во тьме и хаосе, в которых мы мучаемся, тлеет хоть искра какой-то идеи, то твоя огненная любовь к жизни и её высшим ценностям победит смерть.

А если вся жизнь — это лишь бессмысленный слепой вихрь случайности и безумия, то усни спокойно.

А если проснёшься — увидишь свою жену с сыном вон там, — он показал на небо и мягко добавил:

— Спокойной ночи.

Подобрал под себя ноги, облокотился локтями на колени, опустил голову на руки, подперев её ладонями, и закрыл глаза.

И сидел неподвижно и молчал.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Его молчание будто вырвало у товарищей душу и оставило вместо неё беспросветную, чёрную, бесконечную пустоту.

И была эта пустота невыразимо печальна, как кладбище со свежей могилой отца и друга.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ніколич посмотрел на него и снова громко заплакал.

Протянул к нему руки и просил, как маленький ребёнок:

— Не покидай нас, товарищ!

Нам очень грустно без тебя.

Рассказывай нам всё… как раньше… утешь, поддержи нас своей речью… наш дорогой друг… наш отец…

В этот момент недалеко ударил гром, и на миг чёрная тьма всё окутала…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Безумие охватило больное воображение умирающих людей и все стихии природы.

Среди мрачного рокота громов стонало небо и горы, словно в предсмертных судорогах.

Как смертельно раненный зверь, вихрь бросался на них, в дикой ярости разрывал тучи, мчался по безднам и шумел, как бушующее море, то снова рыдал и стонал, как тысячи матерей над могилами мужей и детей, как бесчисленные жертвы, разорванные пулями и сожжённые ядовитым воздухом в дикой бойне.

Задрожало небо, затряслись горы.

К нескончаемому гулу громов, к ужасному стону непостижимых голосов из бездны вдруг примешался новый, жуткий звук.

Сначала резкий и пустой, затем глухой и глубокий, то снова протяжный, зловещий, как разорванный голос трембиты: вой волков.

Вся эта адская симфония кошмарных звуков лишала всех последней искры ясного сознания.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я ничего не слышу, ничего не понимаю.

Вся последняя сила моего сознания, вся моя душа — с моей женой и сыном.

Они оба так близко и так далеко от меня!

Я потрясу небо и землю огнём своей души, мольбами, болью и слезами!

Я спасу, я обязан спасти от смерти жену и сына.

О, Боже!

Искра сострадания к Твоим детям на земле!...

Смилуйся надо мной!...

Я не прошу у Тебя чуда... ни милости.

Дай мне только немного силы… чтобы дойти до них…

Посмотри, Боже… на ворон!

Ты их сотворил.

Они зловещие… жестокие существа…

Но Ты заботишься о них!

Над моей головой два ворона…

Они отлетают друг от друга!...

Посмотри: они уже снова рядом…

Они ликуют… как легко им быть вместе!...

Почему, Боже, Ты даруешь такое счастье воронам?...

А людей… бросаешь в самую глубокую пропасть боли и отчаяния?...

Боже!

Посмотри на мою жену и ребёнка!...

Посмотри на ворон… на меня… смилуйся надо мной!...

На моих последних словах вдруг какой-то чёрный зверь появился рядом с моей женой и дико сверкает глазами.

— Боже, и вы, адские силы!

Не дайте этому зверю убить мою жену и сына!

Смертельный страх придаёт мне силы.

Я подполз к Сабо, вырвал у него винтовку, прицелился и выстрелил.

Чёрный зверь исчез.

Но сила Божья… что это?..

Вместо жены с ребёнком я вижу перед собой… чёрный… сухой… безлистый… куст!...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Грохот громов, стон бездн, карканье ворон и вой волков заглушают мой отчаянный крик, разрывающий небо и землю:

— Я убил свою жену и своего сына!

Товарищи, убейте меня!

Я недостоин жить на этом свете.

Я убил жену и сына!

Дорогие мои друзья!

Скажите мне хоть слово!

Все мои товарищи сидят, как каменные статуи, и молчат.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я подползаю к каждому из них по отдельности, трясу их, пытаюсь разбудить.

Но они молчат.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я начинаю биться головой об замёрзшую землю.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Среди грохота, гула, рева и бури природы вдруг в бездне раздаётся безумный хохот, и на мгновение всё замирает.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вдруг слышу голос, будто бы из-под железной крышки гроба:

— Все — прокляты.

Сабо.

Я посмотрел на него.

Его мёртвое, посиневшее лицо и широко открытые глаза и рот остаются неподвижными, уставившись на меня, как воплощённый ужас и проклятие всего бытия.

Потрясённый, сокрушённый, я смотрю на него, и мне кажется, что кровь стынет в жилах.

Пытаюсь отвести глаза от этого призрака.

Напрасно.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И вот мне мерещится, что его мёртвые уста раскрываются ещё шире, искажаются ещё ужаснее.

Я слышу какой-то безумный смех и погребальный голос, который всё уничтожает:

— Ты ещё жив?..