За пределами боли Страница 12

пьёт из меня кровь.

Хочу исповедаться перед вами… так будет легче умереть.

Адское пекло войны всё обратило в руины: высокие стремления духа… человеческое достоинство… честь… Человек стал зверем для человека!..

Но я думал:

«Если вернусь живым после войны… будет самое большое счастье на свете… жизнь с любимой женой… с детьми».

Целый год я не видел свою жену.

Я тосковал по ней… любил её безмерно… безумно…

Получил отпуск… приехал к жене… к своим детям.

Через несколько дней… мой сын… невинный маленький ангелочек… щебечет мне обо всём… что видел… говорит:

«Папа, к нам приходил какой-то дядя. Я его очень не люблю, потому что он целовал маму, и я сильно плакал, отталкивал его от мамы и говорил: “Это моя мама”. А тот дядя смеялся, дальше целовал маму и говорил мне: “Это моя мама”».

Земля разверзлась подо мной…

О, почему меня тогда не поглотило пекло!

Я потерял смысл жизни.

Все мои мечты о семейном счастье… развеялись… были попраны…

Моя последняя надежда… моя единственная, высшая цель жизни… и ту война разрушила… безумно жестоко разрушила…

Страшнее всего… эта женщина уничтожила жизнь моих детей…

Она целовалась с любовником у них на глазах…

Она отравила их ангельские души ядом лжи… гнили…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я всё ей… прощаю перед смертью…

Но её преступление как матери перед детьми — простить не могу.

Он замолчал, и его глаза блуждали в мрачной дали, что-то искали.

Его лицо, вся фигура напоминали образ мертвеца, которого каким-то чудом вернули к жизни. Этот мертвец уставился потухшими глазами в мрачную даль и ждал возвращения своей боли, потому что хотел забрать её с собой в могилу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вдруг его глаза дико вспыхнули, их заслонило мутное бельмо, и он закричал:

— Пекло!..

Она целуется с любовником…!

О, боже!

Мои дети плачут…

Мои дети отталкивают любовника от матери!..

Товарищи!

Где винтовка?

Сейчас застрелю её как…

Он схватил винтовку, прицелился и выстрелил.

Долго горы гудели грустным, мрачным эхом.

Стая ворон сорвалась с трупа Бояния и с тревожным карканьем взвилась ввысь.

— Ха-ха-ха-ха!

Теперь моя жена больше не целуется с любовниками…

Её тело застывает теперь точно так же, как моё.

Ха-ха-ха-ха!

Он умолк, взял голову в руки и уставился в огонь. Из его глаз потекли слёзы.

— Дети, дети, — говорил Добровский. — Вы хотите сойти с ума.

Пшилуский, не предавайся тоске по тому, что уже никогда не вернётся.

Утешься тем, что ты не первый и не последний.

И меня не обошла подобная боль.

Но я не плачу. Зачем? Подлая женщина недостойна слёз и отчаяния мужчины.

Из его груди невольно вырвался тихий стон.

Но он тут же подавил его.

Будто ему стало стыдно за эту мимолётную слабость.

Он громко и насмешливо рассмеялся и сказал Пшилускому:

— Но из тебя отличный стрелок, раз тебе удалось застрелить врага с расстояния двух тысяч километров.

Тем не менее прими мой совет:

Если из этого болота, из которого нас всех слепила слепая случайность, ты снова родишься на свет, снова сойдёшь с ума и снова женишься — то для большей уверенности стреляй в жену с ближней дистанции.

Но Пшилуский не слышал этих слов.

Он теперь думал только о своих детях.

Судорожно прижимал обе синие руки ко лбу и шептал:

— Дети мои!

Почему я вас не вижу?

Почему вы не идёте к своему отцу?

Ангелы мои, сиротки!

Кто уложит вас вечером спать?

Кто утром расчешет вам кудряшки?

Гром ударил и заглушил его последние слова.

Вскоре его тело начало медленно холодеть.

А на его лице застыли два ясных ручейка…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Огонь гаснет, — прошептал кто-то, словно во сне, неуверенным, сонным, усталым голосом.

Огонь уже едва мерцал.

И Пшилуский смотрел на него, но уже не видел.

Его душа уже шла по пути нового, непостижимого тепла и солнца.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вдруг раздался странный, ужасный стон.

Это скрипка Штранцингера умирает…

Он держит её над огнём, а сам дрожит… дрожит…

Кто-то вонзает им в сердце четыре ножа…

Четыре струны одна за другой лопаются…

В предсмертном крике скрипки слышится плач человеческого отчаяния.

Языки пламени исчезли, и огонь снова едва тлеет…

Нет больше скрипки, нет больше и покоя для слепого товарища.

Кажется, дрожь не покинет его до самого конца…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Безумие и смерть Пшилуского, вид угасающего огня, горение скрипки и дрожь Штранцингера пробудили всех из душевного оцепенения. И последняя тоска по жизни и по далёким существам вспыхнула в их дремлющей душе, как буря на замерзающем море.

На пути к жизни их встречают глаза мёртвого Пшилуского.

Его труп, легко прислонённый к камню, с головой, что тяжело поникла на грудь, сидит окоченевший.

С его уст и с всего лица не ушло выражение боли даже после смерти.

Кажется, что Пшилуский унёс с собой на тот свет свою глухую боль, всю свою муку и тоску по осиротевшим детям.

Найдёт ли он там кого-нибудь, кто залечит его тяжёлые раны?

Или и там он будет всё так же молча, отвернувшись от всех, смотреть лишь на упыря, что сосёт из сердца кровь?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ніколич смотрит на мертвеца, рядом с которым сидит справа, и вдруг его сердце холодеет. Какая-то странная мысль вцепляется в его ослабленное сознание и неотступно мучает. Поза мертвеца кажется ему непонятной, жуткой, пугающей. Внезапный страх охватывает его: он отодвигается вправо, подальше от мертвеца, и всё крепче прижимается к Сабо. Он дрожит, как ребёнок, оставленный на кладбище. Не отрывает тревожных глаз от покойного и шепчет больше себе, чем другим:

— Он умер... он сидит... Почему он сидит?..

Он поворачивается к Сабо, судорожно сжимает его руки и спрашивает:

— Сабо... скажи... почему он сидит?..

— Не бойся... ты ведь солдат, — глухо отвечает Сабо.

Наступает короткая тишина, во время которой Ніколич не может найти покоя.

Безумным полушёпотом, будто его вдруг положили в гроб и накрепко закрыли крышку, он лепечет:

— Я видел много мертвецов... Но я не видел сидящего мертвеца...

Он обращается к Добровскому и умоляющим голосом спрашивает:

— Друг... скажи... почему он сидит?

— Успокойся, товарищ, успокойся, — утешает его Добровський.

Глубокое молчание, прерываемое только ревом бури.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вдруг судорожная дрожь пронизывает его тело.

Он смотрит через огонь на того, кто уже не дрожит, и едва слышно шепчет:

— Бояній умер... Пшилуський умер... Штранцінгер? Неужели и он?.. Слепой брат? Скажи хоть слово…

Слепой молчит.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ніколич глядит в далёкую мрачную даль, и кажется, его глаза кого-то ищут.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Теперь он смотрит на товарищей и шепчет:

— Слышите? Кто-то плачет... Я слышу... кто-то плачет... Он далеко от нас... стоит на зелёной траве... в ясном сиянии... он видит нас... он плачет…

Молча прислушиваются — как кто-то плачет.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Туман снега, гонимый вихрем, закручивает дикий танец над их головами и вдруг бросается вниз, в долину, на них. Один человек теряет из виду другого. Кажется им, что ледяной ветер и снег сейчас вырвут у них из тела глаза и саму жизнь.

Через несколько мгновений туман покидает их и, воем и хохотом вихря, уносится навстречу чёрной дали.

У меня в голове шумит, бурлит, будто что-то стучит молотом.

Кажется, странное, тяжёлое опьянение охватило меня.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Открываю глаза, и крик ужаса вырывается из моего горла: я вижу вокруг себя мертвецов, завернутых в снежно-белые шинели…

Все мертвецы сидят, но при этом двигаются… с места на место…

Я сошёл с ума.

Нет… это сон… Такой сон снится только мёртвым…

Нет… мёртвым не снится ничего… Мертвецы лежат спокойно…

Я живой…

Тысячи ледяных игл вонзились в самое сердце и в мозг… и колют меня, колют, колют… Я вижу мертвецов… мертвецы танцуют…

Я сошёл с ума…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вдруг я с радостным изумлением вижу: мать с ребёнком, что до сих пор стояла в снегу недалеко от нас, будто прикованная, тоже сдвинулась с места…

Я кричу, сколько есть сил:

— Она идёт к нам!.. Она идёт к нам!..

Но в следующую же секунду в отчаянии кричу ей:

— Не иди к нам!.. Здесь тебя ждёт могила!

И в тот самый момент слышу голос:

— Ты жив… друг мой…

Это Добровський.

С ужасом смотрю на него.

Он берёт меня за руку, указывает на товарищей и говорит:

— Все живы… Только Пшилуський умер…

Жуткое шествие мертвецов заканчивается, и я начинаю узнавать каждого товарища.

Все они закутаны в белое, тонкое покрывало снега.

Тело слепого товарища дрожит среди непрерывного снежного дождя…

Он не умер…

Глаза Ніколича закрыты…

Он тоже дрожит.

Он жив…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Всё ещё с закрытыми глазами Ніколич начинает говорить, будто во сне:

— Я хочу жить…

Кто-то положил меня живьём в могилу…

Я не останусь в гробу…

В этой могиле холодно…

Моя душа грустит в могиле…

Я хочу жить…

Братья мои добрые, покинем эту ледяную могилу…

Штранцінгер… покажи нам солнце!..

В этот момент совсем близко ударил гром, и в его раскатах теряются дальнейшие слова Ніколича.

Сабо сжимает кулаки, смотрит с дикой насмешкой в сторону молнии, поднимает руки вверх и голосом, переполненным гневом и яростью, с глазами, устремлёнными ввысь и пылающими безумной яростью, кричит:

— Ты, что там наверху раскинулся среди чёрных туч: громи и бей!.. громи и бей!.. жестокий трус! Посмотри на слепого, посмотри на то горе, которое ты развёл здесь для своей радости!.. Самый ничтожный червяк — Сабо — с презрением к тебе кричит: «Громи и бей!… Громи и бей!..»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

С новым раскатом грома Ніколич открыл глаза.

Задрожал ещё сильнее и, не переставая стучать зубами, бормотал:

— Холодно… холодно… холодно…

Добровський, который уже становился всё более равнодушным ко всему, после последних слов Ніколича стал смотреть вокруг себя и вдруг сказал:

— Видите? Вон там, шагов в ста, прекрасный куст. Огонь будет. Пойдём!

Когда я услышал эти слова Добровського, неведомое, страшно могущественное чувство потрясло всё моё существо.

В мрачную ночь, в обледенелые дебри, в мёртвые пустыни моей души внезапно упал луч света — ясный, как южное солнце, могучий, как жизнь, освободительный, как рука спасения.

В ту же секунду я почувствовал, как самая тайная, неизмеримая глубина, которая до сих пор дремала в моей душе, словно спящее в вечной тьме море, вдруг зашевелилась от гроз и бурь.

Стихийные чувства, как огромные волны, поднялись вверх и открыли на самом дне глубокую пропасть, чтобы без пощады бросить туда всё, что было внутри…