Так слушайте! В той земле, что вам моя покойница отдала, жиды выкопали источники кипячки, вот уже год черпают и состояние делают. Напали и на мой кусок, что с тем граничит: верное дело, что и в нём должны лежать такие же клады!
— Ну и что с того? Так и продай им!
— Вы так думаете? — медленно сказал Зелепуга. — А я думаю, что это был бы грех. Дал бог клад в наши руки, только немного потрудись, и бери, и черпай, — нет, мы должны задаром отдать его жидам, а сами пойти к ним в наймы!
— Ха-ха-ха! Клад! Ссс! — засмеялся и зашипел от боли Недоваренный. — Что это за клад: проклятая вонючая ропа! Христианину грех даже ею возиться. Это жидовское ремесло.
— А не грех христианину копать и черпать её в наймах у жида?
На это Недоваренный не имел ответа, — очевидно, правда била в глаза. Но всё же он нашёл с другой стороны зацепку.
— Ну-ну, не очень ты решайся! Откуда знаешь, что именно на твоей земле кипячка? Я думаю, что если жид соседний участок перерыл, то и с твоего давно уже в его ямы всё стекло.
— А я думаю, что жид чует, где можно поживиться, и недаром обивает мне пороги, чтобы я ему ту землю продал.
— Э, и жид так же наугад спекулирует, как ты. Ну, а чего же, собственно, хочешь от меня? В какую артель зовёшь?
— Хочу сам копать на своей земле и уверен, что докопаюсь кипячки. На копку нужно будет сотню ринских, а у меня теперь свищи в хламе! Вот я и думал...
— И не думай даже, ссс! — перебил его Недоваренный. — Дурацкая твоя спекуляция, а я и денег не имею, и охоты не имею ввязываться в такие истории. Ещё жиды на меня рассердятся, так им что значит спалить меня или убить? Кто им тут помешает?
Яць Зелепуга грустно повесил голову: был резон в последних словах шурина. За эти несколько лет жиды в Бориславе стали силой. Постоянные волны всяких социальных бродяг сделали невозможным любой порядок в общине. Перекупки, спаивание и мошенничества развратили сельскую власть и сделали её послушным орудием в руках богатых жидов. Полиции не было никакой. Жиды делали, что хотели, а поветовые дрогобычские власти, видимо, махнули рукой, чувствуя свою неспособность навести в Бориславе какой-либо устойчивый порядок. Потому никто не чувствовал себя в безопасности ни за своё добро, ни за свою жизнь. Частые несчастья в ямах сходили владельцам безнаказанно, а к рубрике «несчастья в ямах» причисляли многое такое, в чём испуганные бориславские люди видели явные преступления и убийства.
— Так, значит, думаете, что из этого ничего не выйдет? — спросил Яць шурина.
— Разумеется, что не выйдет, — ответил тот уже гораздо мягче, чем раньше. — Потому что скажи ты мне, твоя ли, или наша, крестьянская, в этом голова? А хуже всего то, что надо бы войну с жидами начинать. Нет-нет, ничего из этого не выйдет.
Зелепуга ещё немного посидел на колоде с опущенной головой, но постепенно взгляд его прояснился, голова поднялась, он встал и, стукнув палкой об землю, сказал упрямо:
— А я вам говорю, что всё-таки выйдет! Хоть бы мне пришлось головой наложить, а я своего добьюсь. Пристаёте в артель?
— Иди, иди, старый безумец! — ответил ему шурин. — Доселе я думал, что ты только дурак, но теперь вижу, что ты пропил и ту крошку ума, что тебе мать дала.
— Так не идёте в артель?
— И в мыслях нет.
— Воля ваша. И без вас обойдёмся. А я вам говорю, что пожалеете об этом.
И, не поклонившись, решительным шагом пошёл к своей хате. А шурин ещё долго сидел на завалинке и думал:
«Гм, дурак тот Яць, потому дурак. Сам хочет копать и ещё меня в артель тянет. Знаю я, что те артели значат. Одолжи ему денег, одни пропьёт, другие закопает, вот тебе и артель! Нет, на такую полову ты меня, братец, не поймаешь, ссс!»
«А той нищете и вправду помочь надо, — думал дальше. — Правильно Яць говорит: что виновата жена, что виноваты дети, что такого отца имеют? Надо будет навестить их сегодня. Надо будет со старой посоветоваться, бабы такие вещи всегда лучше сделают, чем мужик. Вот несчастье! Распился бестия, и из памяти у него выбило, забыл, что семью имеет!»
И зашипел, вспомнив, что и с ним могло быть то же самое, если бы его жена не ошпарила кипятком.
«Но с этой артелью, — вернулся он к своей первой мысли, — всё-таки ничего не выйдет. Что может быть? Знаю я того Зелепугу. Не сегодня-завтра продаст землю жиду, только зря бы я с ним связывался. Зачем мне хлопоты?»
Пошёл в хату, чтобы условиться с женой, как бы спасти сестру и племянников. Но мысль о кладе, что бог положил в Зелепужиной земле, время от времени снова просыпалась в его голове и вертелась безотступно. После обеда он ещё раз всё обдумал.
— А что, — сказал наконец, — если тот Яць не такой дурак, как кажется? Война с жидами? Ну и что ж? Война, так война, надо остерегаться да на бога надеяться. Может, человек как-то и выдержит, потому что, опять же, волка боясь, так разве и в лес не ходить? А чтобы Яць деньги не пропил, то можно и самому приглядывать, самому платить, ему денег в руки не давать. Только есть ли там что в той земле? А если есть, — а ведь, наверное, должно быть, — то хватит ли наших денег, чтобы докопаться до того клада? — Гм, а дело ведь и правда не такое глупое, как мне сначала казалось. Надо будет когда-нибудь пойти оглядеть ту землю, может, и удастся что-то сделать. Если бы только Яць не свихнулся и не продал её жидам! Но нет, завёлся мужик, видно это по нему, значит, так скоро не уступит своего. О, если так, то и без моей артели не обойдётся, потому что иначе как же он справится?»
И, успокоенный этим, Недоваренный велел запрячь воз, и, набрав хлеба, муки, круп, сала и кое-какой одежды, сел с женой в воз и поехал к её сестре, а своей шуринихе.
А тем временем Яць сидел один в своей пустой хате. Две мысли мучили его: мысль о нужде семьи шуринихи и о собственных безуспешных попытках у другого шурина. Намерение его — начать самому работу на своей земле — не оставляло его ни на минуту. Бился бедняга, как рыба в сети, ища способа настоять на своём без богатой помощи.
«Сам буду копать, это верное дело, но на что жить всё это время? Привлечь ли в артель тех бедняков, что почти каждый день ходят по селу, ища работы и хлеба? В артель они бы согласились, это точно, но откуда я хлеба для них наберу?»
Когда так бедный Яць мучился со своими мыслями, — слегка, несмело открылась дверь его хаты и просунулась через них сухая сгорбленная фигура Юдки, всем в Бориславе известного Юдки Лыбака*.
Это был жид ещё не старый, может, 40-летний, но уже сгорбленный и сморщенный, как старик. Его высохшее, мелкое лицо, покрытое редким, как жар, красным, заросшем, коротко остриженная голова с длинными, взъерошенными пейсами, большие глаза в красных обводах больных век и грубый, неприятный голос — всё это делало его совсем несимпатичной фигурой. Но при этом сердце у Юдки было мягкое, человечное; всегда он был готов всем помочь, поделиться с бедным и последним кусочком.
Юдка уже лет пятнадцать в Бориславе, занят своим скромным либацким заработком, жил у крестьянина и в свободное время охотно помогал людям в крестьянской работе. Смеялись над его неуклюжим видом, но любили за доброту, и ни один бориславский хозяин не отказывал ему небольшой помощи: то отвезёт для него в город собранную кипячку, то даст даром горшок картошки или пару яиц, из которых, да ещё из лука, и состояла вся Юдкина еда. Зато и человек был уверен, что на сенокосе или на жатве, когда тяжелее всего с работником, Юдка на первый зов бросит свой «конский хвост» и пойдёт к сену или к снопам, без всякой платы, за одно только уважение.
— Хороший человек тот Юдка, — говорили о нём бориславские хозяева.
— И потому такой нищий, — добавляли другие. — Никогда ещё не бывало, чтобы хороший человек нищим не умер.
А однако же Юдке не было суждено умереть нищим.
— Добрый день вам, пан Зелепуга, — сказал он, входя и низко кланяясь.
— Доброе здоровье! — ответил Зелепуга. — Это ты, Юдка? Садись, гостем будешь.
— Пусть всё доброе садится! — ответил Юдка и всё стоял, опершись о угол печи, и мял в руках рваную, забрызганную шапку.
— А что у тебя нового, Юдка? — спросил Яць.
— А что ж? Всё, слава богу, по-старому.
— Есть мне что сказать, что так шапку мнёшь? — продолжал спрашивать Яць, добродушно улыбаясь.
— Да вроде бы... как его, — запинался Юдка, словно не мог решиться. Наконец одолел свою неуверенность и сделал два шага к лавке, на которой сидел Зелепуга.
— Знаете что, пан Зелепуга? Говорил мне Мендель, что хотите продать свою землю на Волянке.
— Землю на Волянке? А так, продал бы.
— Ну, так продайте мне.
— Тебе? А тебе зачем?
— Так просто. Надо. Есть тут у меня немного денег, так думаю, может, удастся что-то заработать на вашей земле.
— Ну что ж, бог тебе в помощь, Юдка! — искренне сказал Яць. — А коли у тебя есть хоть немного денег, то, конечно, лучше работать на земле, чем конским хвостом по лужам махать.
— А какая ваша цена?
— А разве тебе Мендель не говорил? По сотне за морг.
— Это для меня слишком, — сказал Юдка. — Я вам дам по восемьдесят, хорошо?
— Пусть будет и по восемьдесят. Другому жиду я бы и за сто не дал, но тебе дам за восемьдесят, потому что знаю, что ты крестьянской работы не чураешься.
Юдка сладко улыбнулся при этих словах и вынул из-за пазухи кварту водки.
— Ну, если так, то выпьем могорич! — сказал Юдка. — Пусть вам бог во всём помогает! И сейчас же пойдём к писарю, контракт сделаем.
— А когда деньги выплатишь?
— Сразу, как только контракт будет при свидетелях подписан.
Яць Зелепуга слушал и почти ушам своим не верил. Юдка Лыбак землю покупает! И готовыми платит! Ну, так это, пожалуй, уже конец света приближается!
Зелепуга несколько раз недоверчиво поглядел на некрасивое, хоть и радостное Юдкино лицо — не думает ли тот жидяра его на смех поднять. Но куда там! Юдка вполне серьёзно брался за дело, и никогда не любил шутить.
Выпили по нескольку чарок могорича и пошли к писарю. Писарь был дома, контракт сделал сразу, Юдка заплатил целого ринского от руки, подписали контракт и тут же поспешили на Волянку, где Зелепуга собственноручно отдал Юдке при людях свою землю во владение, а от Юдки также при людях получил целых 320 ринских новыми банкнотами.
Получив деньги, Зелепуга не стал обращать внимания на то, что уже вечерело, а побежал прямо к шуринихе.