Попробуем!
Мендель с всё большей тревогой поглядывал на Яця.
— Что, неужели вы это всерьёз, пан Яцентий? Не шутите?
— А кто его знает, — мрачно ответил хлоп, — может, и шучу.
— Ну, а как же будет с землёй? Продаёте?
— Как по цене сойдёмся, так и продам.
— А какая ваша цена?
— То, видите, как. У меня шесть моргов: два тут близко, возле хаты, а четыре вон там дальше, на Волянке. Вот те четыре я готов вам продать по 150 ринских за морг.
— Те четыре? А на что мне те четыре? Ведь на Волянке никто не копает.
— А кто знает, может, и там клады лежат.
— Э, я на "кто знает" не покупаю. Ну, а те два почём?
— Эти два не продаю. Эти два для себя оставлю.
— Как? Для себя? А вам они зачем?
— Это уж моё дело.
— Да нет же, пан Яцентий, не шутите! Сколько хотите за те два морга?
— Нет, давайте сторгуем те четыре.
— А мне зачем те четыре? Пустошь, бурьян, что я с ними сделаю? За те два дам по сто ринских.
— За те четыре возьму, как от вас, по сто сорок, — сказал Яць с настоящим крестьянским упорством, — а о тех двух и говорить не стоит.
— Ну, так жди же, дурень, чёрта лысого, что тебе за те кто-то даст по сто сорок! — крикнул, разозлившись, Мендель, схватил свою водку и выбежал из хаты.
Хлоп спокойно продолжал набивать обручи. Но через минуту, отдышавшись, Мендель снова вернулся.
— Ну, пан Яцентий, с вами говорить, так надо сперва гороху наесться. Скажите-ка по правде: почём хотите за те два морга?
— За те четыре по сто сорок, а те два сейчас не продаю.
— А когда же продадите?
— Этого и сам не знаю. Как дойдут до своей цены.
— А когда же, по-вашему, дойдут до цены?
— А кто его знает! Посмотрим.
— Это последнее ваше слово?
— Последнее.
Мендель ушёл, тихо проклиная крестьянское упрямство.
А Зелепуга и вправду задумал выступить в спор с жидами. В его старой, не привыкшей к раздумьям голове смутно складывался план, как это сделать, но решимость была крепкая... «Ну что ж, буду копать сам, и точка», — сначала думал он, но вскоре понял, что одному копать совсем неудобно, что нужно как минимум трое людей на одну шахту. Нанять двоих было бы хорошо, но откуда взять деньги? У него самого нет ни денег, ни хлеба, ни скота, не было даже что продать, кроме земли. А тут какой-то могучий внутренний голос всё время шепчет: «А ну, берись за работу! Бог вложил тебе клад в землю, грех его упустить!» А зачем ему, старому и одинокому, этот клад, он тоже не задумывался. Иногда только какие-то фантастические картины мелькали в его воображении: «Церковь построю, красивую, каменную, часовню над женой поставлю, дам “на божье”, пусть бог будет милостив к моей душе», — дальше этих благочестивых мечтаний его мысли не уходили.
Визит Менделя дал ему доказательство, что дело с этим кладом и правда должно быть верное, и одновременно подтолкнул его мысли на более практическую дорожку. Несколько часов просидел он в своей хате над починенным двоушником, думая о том, что делать. Потом встал, собрался и пошёл в село. Пока что он решил прежде всего избавиться от своей ненависти, помириться с двумя оставшимися ещё шуринами.
Когда он вошёл в хату одного шурина — прошло уже пять лет, как он там не был, — прямо у входа его ударила мысль:
«Что это я, с ума сошёл или совсем ослеп, что мог считать его богачом?..»
Правда, хата была просторная и, очевидно, в добрые времена прочно построенная, но очень запущенная и заброшенная. Ни хозяйских принадлежностей под навесом, ни закромов со зерном в просторных сенях, ни сундуков с полотном и одеждой в открытой кладовой, ни тулупов на жерди, ни подушек на постели — ничего не было.
К тому же Зелепуга застал в хате настоящий судный день: плач и крик жены и детей шурина.
— Что у вас такое, кума? — спросил он после приветствия, садясь на грязной лавке.
Шуриниха взглянула на него глазами, красными от слёз, и, отвернувшись, сказала:
— А вам что до того? Какое вас сюда горе принесло?
— Да бог с вами, кума шуриниха, — ответил Яць. — Не горе меня сюда принесло. Ведь мы же свои. Грех нам чуждаться друг друга. Я пришёл вас навестить, посоветоваться...
— Ага, может, снова хотите моему какой кусок земли отдать! Да, пусть вас бог тяжко накажет за то добро, что вы ему когда-то сделали!
И бедная женщина заломила руки и залилась слезами. Дети за ней.
— Но ведь, кума, побойтесь бога, что же я виноват, что ваш муж обманул мою покойницу, выманил у неё отцовскую землю, а потом продал жидам?
— Пусть вас всех, всех бог тяжко накажет за мои слёзы, за мою нужду, за мою отравленную жизнь! Что я вам должна, что вам должны эти бедные червячки, что должны пропадать зря из-за этого проклятого пьяницы?
— Но что же случилось? Что он сделал? — допытывался Яць, вовсе не чувствуя себя задетым её проклятиями, в которых видел лишь проявы боли и ничего больше.
— Продал, поганец, продал уже и остальную землю жидам. Продал, и не знаю за сколько. Уже вторую неделю пьянствует где-то в Дрогобыче, чтоб там ему и голову свернуло! Ой, доля же моя, доля несчастная! Сама, бедная, не знаю, что с собой делать. Уже жид с войтом и присяжным землю забрали, ямы начали копать, а его как нет, так нет.
«Вот тебе и богач! — подумал Яць. — Тут, как вижу, ещё хуже беда, чем у меня».
И, обратившись к шуринихе, начал её утешать, как мог и умел.
— Не плачьте, кума, успокойтесь, как-нибудь будет. Может, ещё господь всё к добру обратит.
— Скорее вас всех кверху ногами обернёт, что дай бог, аминь! — крикнула шуриниха, снова заламывая руки, и, повернувшись к плачущим детям, начала причитать над ними, как над умершими:
— Детки мои, сиротки малые! Дал вам бог отца поганца, что о вас не заботится, что душу чёрту продал, а жидам землю! Куда же вы теперь денетесь? Кто вас выкормит и в люди выведет? Поникнут ваши головушки по чужим загородам! Прольются ваши слёзоньки по чужим углам, племяннички мои! Увянете, как ботва в поле! Будь бы твой батюшка так увял, пока я его не знала!
«Ну, тут ни я совета не добуду, ни моя пустая утешка ни к чему не пригодится», — подумал Яць и тихонько вышел из хаты.
«Что им с моей утешки, — думал он, идя дорогой. — Тут нужна помощь, а не утеха. Вот если бы мне докопаться кипячки на своём поле, сделать состояние, — ну, тогда и всех их можно приютить. Правда, шурин плохо с нами обошёлся, но его жена и дети ни в чём не виноваты. Нет, нет, надо действовать, надо искать поддержки, может, господь милосердный смилуется над нами».
В грязной, заброшенной и слезами пропитанной хате шуринихи Яць неожиданно нашёл то, чего там, конечно, не искал, нашёл близкую — осязаемую цель своих мечтаний и стремлений. Природный клад, скрытый в его земле, приобрёл неизмеримо большую ценность, как только Яць почувствовал, что этот клад нужен ему не только для постройки церкви и покупки церковных принадлежностей, но и для приюта разорённой и обедневшей семьи шуринихи.
Его мягкое сердце в одно мгновение связало все эти дела крепкими и прочными узами. С тех пор, как определилась цель жизни, казалось, что вместе с тем прибавилось и сил, и энергии, и смелости, и, словно помолодев на десять лет, он быстрым шагом направился к хате второго шурина, того самого, которому, помните, жена кипятком ноги ошпарила и которого за это во всём Бориславе прозвали Недоваренным. Жил он на другом конце Борислава, под самым Долом, где уже совсем не было нефтяных земель, и был действительно зажиточным хозяином. Только с тех пор, как его ошпарили, ноги у него так и не выздоровели, ходил с клюкой в руках и во время разговора часто шипел, когда плохо зажившие раны начинали жечь и чесаться. Особенно перед каждой переменой погоды он чувствовал сильную боль в ногах и тогда бывал злым и раздражительным, словно голодный медведь. На беду Яця, как раз сегодня была такая пора.
— А, шурин дорогой, ссс! — крикнул Недоваренный, издалека заметив идущего Зелепугу. — А какое это горе несёт тебя ко мне, ты, душа нищенская, а? ссс!
Яць Зелепуга только покачал головой. На высотах своих мечтаний и замыслов он чувствовал себя недосягаемым для такого рода приветствий.
— Эй, шурин, шурин, — сказал он, подходя и приподнимая шапку, — много ли я тебе порогов обивал за куском хлеба, что ты так меня встречаешь? Тьфу, стыдно тебе, что так зазнался своим богатством!
— Глядите, какой мне учитель, ссс! — крикнул Недоваренный. — А я голову даю на отсечение, что ты пришёл-таки за какой-то подачкой. Чем сильнее у нищего нужда за плечами, тем больше важности на языке. Ну-ка скажи, чего ты притащился?
— Привели меня сюда два дела, — спокойно сказал Зелепуга, садясь на колоду напротив шурина. — Одно дело не моё, а шурина Чапли.
— Того жидовского подпевалы и пьяницы! Знаю, знаю, пропил последний остаток разума, продал жидам остальную землю, а теперь пропивает деньги в Дрогобыче. Так ему, дураку, и надо.
— Что ж, я про него и не говорю ничего, пусть его бог судит. Но его жена — это же вашей и моей покойницы сестра! И дети малые, что они кому сделали? А все остались без хлеба, без родной земли. Что с ними будет?
— А мне-то что за дело? Я им отец, что ли? Или на мне лежит обязанность о них заботиться, ссс?
— Но побойтесь бога, пан шурин! — воскликнул Яць. — Неужто дадим собственной крови зря погибнуть? Вот только что был я там — содом, говорю вам. Старуха плачет, аж сердце разрывается.
— А пусть себе плачет! — зло ответил шурин. — Поплачет и перестанет. Моя хата с краю, я ничего не знаю. Не моё просо, не мои воробьи, ссс!
Говоря это, он всё время шипел и скрежетал зубами. Казалось, что чужие страдания доставляли ему в эту минуту особое, дикое удовольствие.
— Ну, это одно дело, — сказал, помолчав, Недоваренный. — А какое второе?
— Бог с вами, — ответил Яць. — Вижу, что я со своими делами не на ту улицу зашёл. Лучше дать покой этому разговору.
— О, видишь его, уже злой, ссс! Чисто нищенская натура. Откажи ему в его притязаниях, так он сразу кислую мину состроит да и бормочет: бог заплатит и за это! А в душе думает: чтоб тебя черти ухватили! Ну-ну, говори, какое второе дело. Хочу знать, ссс!
— Чтобы вы не думали, что я и вправду злой, то скажу вам. Купите-ка у меня землю на Волянке, четыре морга одним куском. Дёшево вам продам.
— А мне зачем эта земля на Волянке?
— Как это зачем? Земля к земле, всё пригодится; хоть бы и пустовала, то хоть коней попасёте или сдадите кому под овёс, всё же доход будет.
— А что ж ты сам такой штуки не сделаешь?
— Сделал бы, да мне теперь деньги нужны.
— На что тебе деньги? Наверно, нечего пить, вот и продаёшь землю? Эх вы, голытьба латанная! Тут мне вертит, чтоб тому помочь, а тут и сам не лучше него, ссс! Ну, скажи, на что тебе деньги?
— Эх, что я вам буду рассказывать! Это уж моё дело.
— Не хочешь ты со мной говорить, так и я с тобой не буду.
И Недоваренный зашипел и отвернулся.
— А коли не хотите землю, — сказал, ничем не обескураженный, Яць и понизил голос, — то знаете что: вступите со мной в складчину.
— В какую складчину?
— Ну, вижу, что вам всё надо сказать.