Однако лётная тайна была так зашифрована, что пилот сбился с курса и направился на... Сталинабад, где и сбросил все пайки на радость эвакуированным тыловикам – как же они возрадуются неожиданному подхарчеванию. Но не Гитлер. Так Василёк снова ни о чём не узнал.
– Мудак ты! – бранил Адольф Алоизович рейхсмаршала авиации Герринга. – Тебе ничего поручить нельзя!
– Так названия же этих городов очень похожи, – изо всех сил оправдывался он (потому что тайно имел ту же проблему – родного незаконнорожденного сына в советском городе Липецк).
– Мудак ты, морфинист долбаный! И хватит уже балерин портить, смотреть на сцену противно – все раскоряками танцуют. Тьфу!
Тревога добиралась даже сюда сквозь толстенный бетон рейхсканцелярии, превращая ночной отдых в кошмар.
– Майн кляйне кнабе, – стонал он сквозь собственный скрежет зубов, кусая подушку так, что Ева Браун просыпалась, и каждый такой раз в ней просыпалась надежда:
– Кнабе? Адюньчик, я рожу тебе их целую кучу, – и принималась ласкать фюрера, хотела и дальше, однако он категорически отталкивал её трепетную руку.
"Не мулатка ли она, полукровка? Слишком уж азартная для немки..." – догадки терзали его слишком сильно, чтобы доверить ей своё потомство.
Ещё. Он не мог доверить какой-то посторонней крайнюю плоть, ведь она была совсем отрезана. Ева Браун же была слишком компанейская и дружила с рейхсканцелярскими сотрудницами. А если проболтается про обрезание? Что тогда? Увы, прощайте тогда все расовые теории...
Его рвало на части. Ещё бы – австро-венгр по национальности, еврей по крови и германец по сути, он никак не мог найти приют своей страдальческой душе...
Трагедия отца: быть отцом всей нации, но не быть отцом своему единственному сыну.
"Кому, кому передать фатерлянд? – мучили ночные призраки, он вышел в туалет и смочил лицо холодной водой. – Да вы только поглядите, поглядите на этих Геббельсов и Гиммлеров – тоже мне арийцы... Ну ладно, вот Геббельс – у него мать украинка, ну почему, почему она не передала ему хоть какой-нибудь арийский внешний признак? Позор!"
Здесь он наткнулся в зеркале на собственное отражение, тоже далёкое от арийских идеалов, и притих.
– Я не могу рисковать будущим Третьего Рима, тьфу ты... Третьего Рейха. И Четвёртого Рейха тоже, сын мой, сын, где ты теперь? О мой арийский наследник... – шептал он бессильно струе воды.
И промотал Третий Рейх во имя Четвёртого...
... Уже бойцы и прорвались было к Волге, уже почти захватили её, когда Гитлер неожиданно для всех отдаёт приказ:
– Немедленно перебросить все танковые силы оттуда на Курскую дугу!
– О, майнер готт! – завопили те. – Там же стоят в засаде стальные клещи их лютого маршала Жукова... Какая логика?
– Провидение! – был единственный ответ.
И что поделаешь? Вынуждены были проиграть и Сталинград... А горючего от передислокаций стало значительно меньше, о каких наступлениях и прорывах можно говорить, если его едва хватает на отступление?
Гитлер от этого сильно страдал, но кому ты тут объяснишь правду, что его единственного сыночка тупоголовые большевики вдруг взяли и неожиданно перевели служить под Курск?
"Не могу же я своего Василька бросить там на произвол судьбы без присмотра".
Однако весь вермахт думал, что фюрер будет освобождать Курск от большевиков, а на самом деле он освобождал одного-единственного сына.
Эти непрерывные переброски армий истощили их мощь, и не только по топливу и смазочным материалам, но и морально. Ведь ни один из его солдат не мог постичь стратегию вождя.
Ничто не предвещало плохого, однако Зина, выйдя из хаты, быстро вернулась назад и взяла в руки краски и кисть.
– Хорошо, когда у тебя сын художник, – приговаривала она, радуясь, что в доме всегда есть свежие краски, и домалёвывала на наддверном казаке Мамае ярко-зелёную будёновку с сияюще-красной звездой.
Освобождённая коммунистами от фашистов Полтава медленно оживала, до такой степени, что Зина направлялась в агитпункт за новыми наглядными материалами, а главное – за новыми орденскими выплатами, наградными книжками, которые сын Василий присылал матери со всех фронтов. Скромно зашла и приветливо села в уголок, ей, матери-фронтовичке, первой подали стопку агит-пособий, и первое, что она там увидела: это была крупная карикатура Кукрыниксов на портрет Гитлера.
Зина прилипла глазами.
– Что с вами? – ласково спрашивали агит-просветители.
– Это, это, так это же, – тыкала она пальцем в портрет, и все вокруг видели, как немолодая ещё женщина быстро покрывается сединой, потому что там хоть и карикатура, но именно поэтому художники ловко и ярче воспроизвели особенности лица. – Так это же он, – непоколебимая правда снова и снова зажимала ей уста, снова и снова узнавалась она, и от расспросов её спасла глубокая потеря сознания. Мало того, что её родной отец пал где-то безымянно за махновскую идею, так ещё и оказалось, что Василёк – неизвестно чей сын! То есть известно чей.
– Выбираемся отсюда, пока не поздно, как специалист вам советую, – умолял фюрера лично фон Гудериан, – на фига нам этот дикий народ и их дикие земли? Мы уже об них все танковые гусеницы истрепали.
– Надо стереть их память, – был неожиданный ответ.
– Память? У гусениц? – не понял тот.
– Нет. Память у славян.
– На фига нам их память? – не въехал танковый маршал.
– Потому что вся наша Германия стоит на славянских землях – "Аненербе" это раскопало. Представляешь? Археология находит только древнеславянские артефакты, ужас. До такой степени, что даже само название "Берлин" – славянское, а? "Аненербе" должно было доказать обратное, но даже не додумалось хотя бы какой-нибудь германский предмет подбросить в свои раскопки. И что теперь? Лишь завоевав все их земли, мы сможем стереть совсем их историческую науку, а дать им другую.
– Как? – танкист не очень разбирался в гуманитарных тонкостях.
– Для начала введём им второй государственный язык. А потом отнимем их язык. А потом всё остальное отнимем.
Такая перспектива оказалась слишком великой даже для покорителя тотальных пространств, Гудериан вспотел. Он бы совсем одичал, если бы узнал другую историческую правду – а именно про мальчика Васю.
И потому Гитлер на всякий случай понизил рейхсмаршала в воинском звании.
Работники ЗАГСа конфузились от величия момента – ещё бы, не каждый день приходится расписывать фюрера нации с его исконной невестой.
После скромных торжеств присутствующие разошлись, многозначительно поглядывая на альков. Однако молодожёны не спешили, хоть снаружи уже слышалось радостное топотание и такие же возгласы большевиков. Некоторое время Адольф и Ева прислушивались, пока он не выдавил из себя:
– Их хабе киндер, – что в переводе с родного австро-венгерского означало "у меня есть ребёнок".
Женщина вспыхнула:
– Нашёл время сказать. Где этот ребёнок?
– В СССР, – болезненно прошептал он.
Ева Браун резко поднялась, потому что вся историческая правда мгновенно предстала перед ней. Быстро изорвала на клочки свидетельство о браке и швырнула в глаза нелюбимому. Ушла в соседнюю комнату и застрелилась.
Адольф же долго сидел за своим огромным рейхсканцелярским столом и взбалтывал перед глазами мутную ампулку цианида.
– Эх, Зинка, Зинка, – горько вздохнул и тяжело надкусил.
Однако воспоминания о родной Полтаве и местной красавице были такими сильными, что яд не подействовал. Тогда он разжевал всю капсулу – никакого результата.
– Козлы, – подумал он про гестапо, которое даже путёвого яда изготовить не смогло, однако потом его мысли постепенно вернулись к собственной величию и силе духа, перед которыми бессилен даже цианистый калий. – Тьфу ты.
Он выплюнул стекло на пол, верный его пёс арийской породы Норд кинулся туда, лизнул и сразу же перевернулся лапами кверху – последняя агония, и верного побратима не стало.
Гитлер долго смотрел на четвероногого, потом тяжело встал. Сгорбленный, поплёлся в соседнюю комнату, взял из мёртвых пальцев Евы Браун "браунинг" и глубоко вставил в рот.
– Василёчек! – ещё успел выкрикнуть он, этот болезненный вопль слился с выстрелом и долго гулко разносился по подземным коридорам и бункерам рейхсканцелярии.
... Василий Адольфович Сергиючок на всякий случай отгладил свой ещё довоенный костюм, а мама Зина старательно его выгладила, ведь это в первый раз его вызвали туда. Он шёл и иногда радовался, что город поднимается из руин, вот, например, добротное здание обкома компартии – ишь как выложено. Полюбовавшись, он осторожно приоткрыл дверь, отдал повестку и понемногу зашёл.
Комиссия заседала слишком солидная, таких дебелых лиц Василий давно не видел. Они долго проверяли бумаги, особенно про награждение его "Заслуженным металлистом Полтавской области", тут все напряжённо перешёптывались, не награждали ли уже кого-то из депо? Пока добротная секретарша не сообщила, что Василий Адольфович лично нарисовал все наглядные материалы в соседнем фойе.
– Так вы, значит, ещё и художник?
– Самоучка, – покраснел тот.
– А вот скажите, – молвил один гипертонического цвета, – а что это у вас за отчество такое – Адольфович?
– Отец мой один из поволжских немцев, – тихо выдавил мужчина то, о чём узнал от матери.
– Каких ещё таких поволжских немцев? – насторожился тот. – А может вы, простите, из каких еврейских кровей?
Василия словно подбросило:
– Я?! – возмутился он. – Я из других поволжских, что я лично от звонка до звонка провёл всю войну на Волге! Вот каких я кровей, многократно мною же и пролитых – из Сталинграда!
И он гордо выпятил на груди орден "За оборону Сталинграда" так, что президиум смутился, ведь ни у кого из них такого не было.
– Ну так прикрепите рядом с вашим орденом ещё один, – председатель президиума пленума торжественно улыбнулся и ловко черкнул пером по бумагам, – поздравляю вас с вручением "Ордена переходящего знамени социалистического Труда"!
И уже хотел пожать руку, когда вдруг переспросил:
– А что это у вас такие куцые усики под носом? – тянул он паузу. – Я бы посоветовал вам сбрить их, Адольфович.
– Усы такие же, как у комдива товарища Ворошилова, – обиженно прошептал мужчина.
– И чёлочка у него такая? – кивнул он на клиновидный чубчик Василия. – По-дружески, я бы посоветовал отстричь и это.
Мужчина согласно закивал и поспешно пожал протянутую ладонь, а потом покрылся потом, пока ему на лацкан прикрепляли высокую награду.
Спускался точёными малахитовыми лестницами не спеша, потому что его мучила мысль:
"Ведь Сталин после Великой Победы взял и отменил сразу все орденские выплаты героям, а вот за новый Орден – отменит или нет?" – тревожно поглядывал он на яркий лацкан.