А среди оборонцев была одна флейтистка, и вот, чтобы одолеть скуку, она изливала свою грусть в ночное время музыкой. Знала ли она, чем это обернётся? Возможно, ведь почему бы тогда ей не играть днём?
И вот случилось: каждую тёмную ночь вражеский полководец прибывал к высокому муру крепости, выбирал там самое удобное место и впадал в эйфорию от высокого искусства.
Вопрос: а как без тепловизора его поразить?
Оказалось, что и на это у самураев нашлась выдумка: днём они навели на это место хорошую фузею, крепко зафиксировали верёвками, а уже ночью, дав флейте наиграться, нанесли финальный аккорд – выстрелили!
И прямо в цель – вражеского военачальника не стало, и осада счастливо прервалась.
Интересно, а эта флейтистка и снайпер – одно и то же лицо?
Так что, заглянув днём в "прямую наводку", он радостно увидел осевую линию далёкой шоссейки, навёлся на неё, подвинул немного дуло, налегая на стволик.
Жорика тем временем мучила другая эстетическая проблема: какой боеприпас зарядить первым – бронебойный или фугасный?
Посоветовавшись с самим собой, решил, что лучше бронебойный, ведь в автоколонне впереди может оказаться БТР или даже БМП, а для него полезнее будет именно такой заряд. Видишь, танковая длиннющая пушка бьёт с нечеловеческой силой, она способна проткнуть что угодно.
Преодолев последние сомнения, разведчик протянул верёвку из замка подальше от башни и залёг, уставившись тепловизором в ночь.
Шумовая картинка возникла раньше – автоколонна сильно спешила, вот Жорик и заволновался, а когда гул выскочил на холм, он, выждав миг, со всей силы дёрнул.
И птичка вылетела, словно фотографическая вспышка пушки вырвала из тьмы не только брызги воды, выброшенные из башни, но и автоколонну, которая замерла во вспышке, временно целёхонькая, потому что снаряд не долетел, – броневик, дальше джип, две штабные машины, камуфлированный автобус, грузовик федералов, цистерна – словом, весь джентльменский набор,
чтобы, мгновенно пронзённый, вспыхнуть по очереди,
сначала распоротый БТР,
потом блеснули следующие, окончательно ослепив тепловизор, а Жорика – радостью, так что он едва опомнился, чтобы кинуться в башню и зарядить следующий боеприпас,
было только две секунды, чтобы перезарядиться: "казак стреляет, а Бог пулю носит".
Грохнуло, однако не так удачно – видно, первый прицел немного сбил планку, но зато всколыхнул осиное гнездо – по броне заляпали пули.
Словом, началось то, что и в давней притче о двух бандеровских кумах:
"Было нас двое, я и дядько Иван. Вдруг видим: едет фура москалей. Тогда дядько Иван взял Гранату, замахнулся, но Граната выпала ему за воротник. И дядько пошёл к Господу Богу. И снова осталось нас двое – я и фура москалей".
...Пламя осветило окрестности, так что солдаты быстро очнулись и, стреляя, двинулись перебежками к позиции, Жорик пару раз огрызнулся из своего "калача", не столько для обороны, сколько чтобы лучше указать им направление наступления.
Они на время залегли, а потом, осыпая пулями и матами, снова начали окружать Жорика.
Но его там уже не было; своей тайной тропкой он поспешно выползал оттуда, так что когда те разом бросились в атаку, им вдруг стало не до него –
несколько мин изрядно встряхнули действительность, известив, что она теперь вокруг состоит из минных полей.
...Выглядел он неплохо, лишь немного в глине, но она не скрывала счастья, которым светился разведчик; друзья радостно хлопали по плечам, вытряхивая пыль, он смеялся в ответ, отгоняя усталость, которая вот-вот нахлынет на него, а далёкая зарева шевелила тьму, ещё раз оглушив взрывом мины.
На следующий день Жорик отлёживался, отпивался волонтёрским чаем, слушая комплименты, особенно когда они звучали по рации, и уже в который раз пересказывал:
– Честно говоря, боялся. Кто ж его знал, в каком состоянии пушка? Прочистить я её не смог. А вдруг рванёт? Видишь, там одна гильза была слегка помята, чёрт её знает, как она себя поведёт.
– Повела! – неизвестно о чём подсказывали коллеги и почему-то просили повторить про минное поле.
Прошло несколько дней, и Жорик, обвешанный доспехами, взял в руки свой щуп, взял рамки, взял с собой, конечно, чутьё и снова отправился в засаду.
– Ох, не ходил бы ты туда, – советовали друзья. – Бог его знает, федералы уже перекосились?
– Федерасты! Как же не ходить? Надо же назад расставить таблички.
– Какие ещё таблички? Надгробные?
Жорик почесал затылок:
– Можно и так сказать, таблички, которые я повыдёргивал, ну, с надписями, что заминировано.
16
– Ты, Чупа, – лейтенант потряс рацию, потому что батарейки садились, – правильно мыслишь, но ни фига не выйдет.
У него не поворачивался язык назвать её полное имя Чупакабра, слишком красивой она ему казалась даже сквозь радиосвязь.
– Да они перепьются там все, – настаивала она, прибегая к ласковым интонациям, прекрасно зная, как они действуют на лейтенанта по прозвищу Мичурин. – Его по эфиру уже несколько раз поздравили с юбилеем.
Лейтенант заглянул в записную книжку:
– Фаддей, – прочитал он погоняло есаула.
– Точно, – похвалила рация.
– Оно, конечно, поздравлять наперёд – плохая примета, а тем более по эфиру... но что мы можем? Атаковать? Ты с ума сошла, девочка, ты бы сначала батальон подмоги прислала, мы вот уже полгода без ротации, где сил взять? Да там точно все казачки перепьются в дупель, – соглашался он, – но нам туда не добраться, ты бы сначала понтоны навела, – сдержал он, как воспитанный, матюки про речку Луганку, что отделяла их от позиций противника.
Все, кто слышал эти переговоры, невольно взглянули туда, где она извивалась с этого берега – скалистая, а с того, более низкого, оплетённая камышом.
– Вот и думайте. Пока их вертушки не прилетят или "Грады", ага, думайте, – бросила Чупакабра и отключилась.
– Ещё не хватало, чтоб бабы нами командовали, – спрятал в подсумок рацию лейтенант, – задолбала, – добавил он нежно, чтобы не думать о надоедливых вертолётах или ещё лучше "Градах".
Тут он повернул голову туда, куда уставились все – на Зверобоя, потому что тот медленно поднимал вверх указательный палец:
– Я знаю, – скромно выдавил он, – я знаю, как.
Они бы обматюкали его, если бы знали, что именно из-за такой идеи их поднимут ночью всех, кто мог называться снайперами, то есть у кого были тепловизоры, и погонят скрытно окопываться на скалистом берегу, то есть маскироваться камнем-песчаником, будь он проклят не только ночью, но и в любое другое время.
– Какого чёрта? – материли они речку. – Уток стрелять, что ли?
Берега, оплетённые тихой томной водой, ещё сладко дремали, а ночь потихоньку уже не отражалась в течении звёздами, пряча их в слабом просвете.
– Вот на спор, – шептал Зверобой Мичурину, – вот на спор, что под утро ударят?
Мичурин не хотел отвечать, потому что и так из-за этого дурака отдал бессмысленный приказ, который мог пошатнуть авторитет командира, а только тоскливо оглядел рюкзаки, которыми обвесился умник.
Не успел он на него выругаться, как с той стороны застучали миномёты – сначала прошлись вокруг далёких блиндажей, а потом, как и предсказал Зверобой, хлопнули несколько раз и по речке, именно там, где она удобно изгибалась к камышам.
– О-о, – радостно выдохнул тот. – Вот оно...
Наши так называемые снайперы уже давно откалибровали тепловизоры на камыш,
там появились согнутые фигуры с сачками;
наши же радостно подивились, что Зверобой оказался не мудак –
на противоположном берегу неслышно возникли обвязанные маскировкой казачки и осторожненько совали снасть в утреннюю воду, и, чтобы не всплеснуть, тихо тянули подсаками оглушённую рыбу.
Ага, её оказалось немало в этой неприметной речушке, а уж жаб, ужей... Раков!
Они плыли, прибитые минами, по дну воды, да, собственно, не они интересовали радостных казачков.
Карпы, судаки... сомы, мама родная!
Кто бы мог подумать, какой донской казак, что тут такие чудеса водятся? Такое увидеть, о Господи!
Когда они немало увлеклись, со скалистого противоположного берега разом ударили автоматы, сбивая камышовый пух и неосторожных рыбаков, которые сами поймались, попали на крючок, только не рыболовный, а на спусковой, потому что камыш хорошо маскирует, но не от тепловизоров, которые прозревают сквозь него, как сом сквозь воду.
Вот по ней и поплыли пустые подсаки, вёдра, пустые казачки, и сеялся вверх потревоженный камышовый дух.
Ещё не улеглась стрельба и отчаянные вопли, а уже Зверобой, подхватив рюкзаки, кинулся вниз по течению.
– Стой, мудак, – рявкнул лейтенант, однако быстро опомнился, что Зверобою уже никто не угрожает.
Даже те из казачков, кто успел выскочить на сушу, все полегли там, ещё бы – кто это сунется с утра в воду в бронежилетах?
А зря.
Только снасти по ним остались, плывя меж побитой рыбы, да несколько совсем ненужных вёдер.
"Ну да, был бы я мудак, чтоб наша рыба даром пропала", – торопливо шагал Зверобой мыслями и ногами, бегом, расстёгивая рюкзаки.
Блиндажи наполнились непривычным духом – в казане томилось рыбное рагу, а в эмалированном ведре парились головы и хвосты – лучшая уха варится именно из них, жаль, конечно, что она не дождётся стать холодцом, жадные носы едва сдерживали нетерпение.
Центром внимания, конечно, был Зверобой, он со вкусом рассказывал, как возникла идея:
– Как? – нетерпелился Витько, сказано: волыняк.
– Потому что ты плохо кацапов знаешь – за полведра рыбы пол-Донбасса выловят. Что перепьются, это и коню ясно, но чтоб казачки не устроили сабантуй своему есаулу? Не из гумконвойных же консервов его готовить, как-никак солидному дядьке полтинник стукнул.
– Да, будет что теперь гумконвою назад везти, – вставил Сивый.
– Не гонять же порожняк, – хмыкнул Витько.
– ...но тут я вспомнил, – обрывал их Зверобой и поднимал выразительно палец, – что уже пару раз они били почему-то по речке, и я тогда подумал: какого чёрта тратить мины по воде? Пока до меня дошло.
– Да, сказано: браконьер, – одобрительно выдохнул лейтенант.
– Зверобой, – поправил тот и опустил свой торжественный палец.
17
– Хвоста у вас не было?
Тося на этот вопрос долго таращила глаза, пока охранник включил мини-рацию, там что-то прошуршало в ответ, видимо снаружи, потому что даже сквозь микрофон донеслись далёкие снарядные удары.
– Хвоста у вас не было, – успокоил он её, выключая рацию, и только тогда она сообразила, что речь, наверное, о хвосте слежки.
Когда её пропустили в кабинет, туда как раз занесли круглый лакированный столик, и начальник милостиво отпустил слугу, тот почтительно поставил сверху поднос и, пятясь, кланялся до самого порога.
То же самое сделали и охранники, прикрыв за собой тяжёлые двери.
Тося поймала себя на мысли, что невероятно хочется тоже откланяться и смыться из помещения, совершенного, куда не проникали посторонние звуки, даже такие, как канонада.
– Так чего же мы стоим? – широко и приветливо улыбнулся босс, у него была такая же совершенная улыбка, как и у тех восточных статуэток на алтаре.
Всё остальное было таким же изысканным, она такого отродясь не видела, потому что очень дорогое, вот, например, этот овальный столик под чай, где рыбы или драконы выложены из блестящих камешков, Тося даже невольно коснулась пальчиком.
Он, прежде чем начать разговор, стал раскладывать мини-циновочки и другое загадочное убранство.
Тося уже где-то слышала о китайской чайной церемонии (или японской?), которая длится несколько часов, и с опаской ждала начала – хозяин ведь расставлял чашечки и тузлучки – фаянсовые, фарфоровые, глиняные, деревянные и бамбуковые, каждый предмет перед тем, как взять, он оборачивал салфеткой, не иначе как из натурального шёлка.
Голос у него был такой же нежный:
– Собственно, о чём речь.
Он вытащил из кармашка такой же лакированный блокнот, достал из него отполированную авторучку и нарисовал цифру, где количество нулей превосходило Тосино воображение.
– Ах, простите, – и он домалевал туда долларовый знак.
Тосе стало плохо, словно она выпила весь этот кипяток.
– Собственно, работа небольшая, то есть вовсе не хлопотная.
Он нарочно делал длиннющую паузу, чтобы такая персона осознала: сам босс лично устраивает для неё церемонию, мало того, он лично говорит с ней на её родном языке, да уже даже то, как он своими руками подставлял ей стульчик, стоило того, чтобы провалиться сквозь землю.
– Проблема лишь в конфиденциальности, – тут же выразительно направил свои глаза на пенал, где было изображено то ли цветок, то ли ящерицу, нежно раскрыл его и достал оттуда пакетик.
Но медлил раскрыть.
– Видите, – ласково лился его голос, – есть такие средства, которые не оставляют никакого следа.