Шпага Славка Беркути Страница 5

Расчёска путалась в густых маминых волосах. Мама грозилась, что обрежет косу, а папа и слушать не хотел — только попробуй!

…Славко сидел за кухонным столом, покрытым белой скатертью, тупо смотрел на стакан, в котором плавал круглый, как спасательный круг, ломтик лимона, и повторял: «Только спокойно, только спокойно… Всё будет хорошо, должно быть хорошо. Папа — большой, сильный, мужественный, самый сильный в мире — с ним ничего не может случиться… Правда же, папа, с тобой ничего не случилось?»

Папа всегда летал. Папа испытывал самолёты. От него пахло облаками. Пахло небом и простором. На левой руке у папы был выжженный синий номер. Он не стирался и не исчезал, хотя поставили его очень давно; папа, тогда чуть старше Славка, был в немецком концлагере, фашисты выжгли ему это клеймо. Но папа выжил, вернулся на свою землю, папа есть, он будет, он зайдёт в комнату и скажет:

— Как дела, голубчик?

Папа любит мамины косы. Самолёты. Неожиданные сыновьи вопросы. Прозрачные яблоки — папировки. Белые-белые рубашки и вырезанную из камня подставку для карандашей на мамином столе. И голубоватые на рассвете стволы берёз. И ихнюю шумную, даже чересчур грохочущую и неспокойную улицу. Запах пекарни, что в доме напротив. «Он есть, он будет, он придёт и спросит: как дела, голубчик? Он придёт и спросит, он придёт», — словно заклинание, повторял Славко…

Под утро всё в комнате стало серым, будильник вдруг зазвенел негромко и неуместно. Мама лежала с закрытыми глазами, сын осторожно накрыл её платком. Платок соскользнул с маминых плеч. Мама притворялась, будто спит, а может, и правда уснула. «Хорошо, что уже рассвело, ночь была ужасно длинная», — подумал он. За окном ещё светлило, как будто заплаканный, висел рогатый месяц. Глухо гремели, — наверное, спросонья, — трамваи. Тротуар отзывался на редкие шаги. Часы медленно шагали крошечными стрелочками от секунды к секунде. Ночь была страшно длинной, а папа не приходил.

А потом прозвенел звонок, шелестели страницы учебников, в коридорах шумели первоклассники. В школе всё шло своим чередом.

— Слушай, что нам задали по английскому?

— Хочешь прокатиться на «Чезетте»? У моего брата новенькая «Чезетта», отличный мотороллер…

— Эгей! Наши выиграли! Ребята, наши выиграли вчера: два — ноль. Вы смотрели телевизор?

— Пусти меня, чего ты толкаешься?

— Наречием называется часть речи…

— Ты решил задачу?

— Ты…

— Задачу…

Славко слышал и различал отдельные слова, но они не складывались у него в голове. Он улыбался и кивал, когда к нему обращались, что-то даже отвечал, не узнавая собственного голоса. Видел, как перед ним ходят, двигаются; кто-то смеялся, кто-то кричал, но ему было всё равно.

«Чезетта». Что такое «Чезетта»? Какая ещё «Чезетта», когда до сих пор ничего не известно о папе? Звонили и успокаивали — с утра трижды, а мама отвечала в трубку безжизненно и без надежды:

— Да, да. Конечно. Да.

Отец не раз брал сына в аэропорт. Огромные АНы и ИЛы чувствовали себя там хозяевами, а крошечные «супер-аэро» казались игрушками, случайно забытыми на поле каким-то мальчишкой. Славко смотрел, как поднимаются вверх самолёты. Они отрывались от земли, и в этот миг мальчику становилось жутко — именно тогда, а не позже, когда машины были уже в небе. Потом казалось безопаснее; первый миг был самым тревожным.

На поле всегда дул ветер. Даже если в городе не намекало на ветер, на лётном поле он вырывал землю из-под ног, будто рождался здесь и отсюда, как самолёт, начинал свой путь.

Славко думал о самолётах, тщательно обходя в мыслях отца. Вспоминать — это как будто о прошлом, а папа есть, он есть, есть!

— Беркут! Славко Беркут! — дежурный по школе с красной повязкой на рукаве кричал с порога. — Где Беркут, ребята? Его к телефону!

Сначала мальчик не понял. Беркут? Это он. К телефону! И вдруг, расталкивая всех, почти локтями пробиваясь сквозь толпу, Славко бросился в учительскую, где на стене висел старомодный телефонный аппарат, прозванный «ундервудом».

Сквозь треск и шипение послышался мамин голос:

— Нашлись, сынок! Вынужденная посадка. Рация сломалась, не было связи. Только ты не волнуйся… Ты не волнуйся, я тебе ска…

— Папа?! Мама!

— Нет, не папа… Второй пилот…

Нижняя губа Славка мелко дрожала, рука никак не могла повесить трубку на рычаг, будто уже не принадлежала ему, а двигалась сама по себе.

Радость: «Не папа, не папа, не с папой», — эта радость входила в него, как будто он глотал свежее морозное воздух после удушливой духоты. Голова кружилась, за радостью нахлынул стыд — как он может радоваться! Как может сам себе говорить: «Не папа, не папа!» Как он может так подло радоваться!

Вышел из учительской. Было тихо. Уже шёл урок. Из всех классов сквозь двери доносились голоса — разные, привычные интонации.

Наверное, он очень подлый, если может так радоваться. Но ведь он рад не потому, что кто-то погиб, а потому, что папа жив, только поэтому, только за это — папа жив!

Второй пилот. Второй пилот. Тихий, невысокий Евгений Павлович. Евгений Павлович с волосами, стриженными ёжиком, как у мальчишки. На нём форма сидела нескладно, а на Новый год он звонил папе ровно в полночь и говорил одни и те же слова:

— Живём, старик!

Папа отвечал, звеня рюмкой о телефонную трубку:

— И будем, старик!

Снова будто холодная волна хлынула на мальчика, потянула в глубину, и он пошатнулся, совершенно обессиленный и безвольный.

Дома, несмотря на бессонную ночь, не лёг отдохнуть. Хотел дождаться маму с дежурства в типографии, хотел расспросить всё подробно, потому что хоть она и звонила ещё раз, ничего нового не сказала — только то, что он уже знал.

Дежурства в типографии выпадали у мамы примерно раз в месяц. Она возвращалась поздно — за полночь, а Славко обычно уже спал. Мама ходила по комнате очень тихо, чтобы не разбудить ни Славка, ни папу, но они всё равно просыпались.

— Нет ошибок? Все слова написаны правильно? — сонно щурясь от света, спрашивал мальчик.

Мама смеялась:

— Завтра прочитаете газету. Может, что-то и найдёте, а я не заметила, когда в последний раз смотрела.

Иногда она приносила с собой несколько первых газет — сигнальные экземпляры. Фотографии на страницах казались приклеенными — такой густо-чёрной была свежая краска. Славко брал газету и искал там своё — то есть мамино — имя. Ему нравились мамины статьи: они начинались неожиданно и увлекательно, как уроки Антона Дмитриевича по географии. Их не хотелось бросать на середине — главное мама всегда оставляла напоследок. И Славко был уверен, что все это понимают и обязательно читают мамины статьи до конца, как и он…

Тем вечером Славко не находил себе ни места, ни занятия. Было тяжело садиться за уроки. Прочитанные слова выскакивали из головы, математические знаки расползались и не держались вместе.

«Может, завтра и не спросят», — махнул рукой, попытался читать какую-то книгу. Но и это не спасало от тревоги — всё думалось о другом. «Где они сейчас? Когда прилетят? Не все…» Исчезло острое чувство радости — не с папой, не с папой случилось худшее; вспоминалось разное, простое, будничное про Евгения Яковлевича, и от этого становилось ещё горше, когда думал о втором пилоте.

Книга всё-таки не читалась. Славко сидел, подперев лицо кулаками. И всё думал, думал, и мысли складывались в чёткие, взрослые фразы, и если бы он стал их записывать — сам бы удивился их взрослости и непривычной серьёзности.

Кто-то позвонил. Может, мама? Только звонок какой-то не мамин — мама звонит весело, будто ей нравится нажимать на кнопку, а здесь — словно кто-то несмело прикоснулся.

— Свои, свои, — заверил голос за дверью.

Мальчик не узнал голос, но всё равно открыл.

— Что, твоих нет?

— Нет, — ответил Славко, обрадовавшись гостю. Это был механик из аэропорта, Комарин. Имя его он забыл, помнил только фамилию. Видел этого механика всего раза три, но теперь обрадовался его приходу — надеялся узнать что-нибудь, поговорить о папе. А, может, именно этого и хотелось больше всего — поговорить о папе.

— Садитесь, садитесь, — суетился мальчик, подвигая гостью стул, подавая пепельницу — в руках Комарин держал сигарету.

— Эх, ты-ы! — вдруг слёзно сказал Комарин и погладил Славка по голове.

Мальчик немного отодвинулся — только теперь он понял, что Комарин изрядно пьян, от него пахло резкой смесью водки, фибулы и машинного масла.

— Эх, ты-ы… Что ты знаешь… Разве тебе скажешь, парень? А мне говорить надо, душу, душу освободить надо, ты понимаешь, что это за птица — душа?

— Может, чаю с лимоном? — предложил Славко. Теперь он уже знал: разговора о папе не получится.

— Эх, ты! Да мне сейчас — какой чай? Мне бы душу, понимаешь? Душа у меня горит, разве чаем её успокоишь? Мне уже три ночи одно и то же снится — я лежу на земле, словно приклеенный, а на меня падает самолёт, ревёт и падает, и мне некуда деться! Нет, брат, авиация — это тебе не футбол! Думаешь, я своей не говорил? Говорил: брошу всё к чёрту, зачем мне всё это? Поехали куда-нибудь, хоть к деду в Демидовку, там самолёт раз в год увидишь. Тихо, ни шума тебе, ни грохота, буду телеги чинить — что, и телеги ведь нужны…

Славко внимательно следил за его сбивчивыми словами, пытался улавливать суть, но не понимал ничего.

— Ты знаешь, где он садился? У него был свой столик у окна. После полёта они приходят чего-нибудь глотнуть, — знаешь, после полёта сушняк. Не подумай, что крепкое — нет, просто немного нарзана и бутерброд… Он всегда спрашивал: «Как там земля без нас — всё ещё в ту же сторону крутится, ребята?»

Славке вдруг горло перехватило, будто обручом. Комарин говорил о втором пилоте.

— А я не виноват! Я тебе говорю, не виноват! При чём тут я, что с ними так случилось? Я перед вылетом всё проверил, всё проверил, слышишь? Не виноват я, а-а!

Комарин привалился к столу и тяжело выдавливал слова:

— Говорил же я своей — поехали! Поехали, говорил… Я-то тут при чём, брат? Ни при чём я!

От его ног на полу расплывалась большая грязная лужа.