Шпага Славка Беркути Страница 2

Буханчик ты!

Славко покраснел и с трудом удержался, чтобы не закрыть уши руками.

С тех пор Славко получил немало насмешек за свои уши, а Дили смотрела на него ласковым взглядом, кивая головой:

— Не печалься, Славчик, у всех египетских фараонов были ещё больше уши! Не веришь? А ты посмотри, посмотри — даже у бога Осириса уши как лопухи, видишь?

Славко вновь нестерпимо краснел, готовый даже ударить приставучую девчонку, а она вдруг смотрела ещё нежнее:

— Не сердись, Славчик, я больше не буду!

Она и сама быстро переставала обижаться, что её перестали слушать и расспрашивать про съёмки в кино. Она напевала песенки на уроках, носила в класс куклу-клоуна с огромным красным ртом от уха до уха: натянешь клоуна на ладонь — и он кланяется, хлопает короткими ручонками и показывает язык: попробуй тогда отвечать урок, когда клоун тебе язык показывает!

А после каждого замечания за шалость она смешно морщила нос и очень искренне обещала: «Я больше не буду, вот увидите!»

Иногда случалось, что Лили вдруг становилась серьёзной, её охватывали необычные идеи, и она рьяно бралась их воплощать.

— Children, — сказала Лили, — я открываю курсы английского языка. Записывайтесь. Вот увидите — я буду лучшей в мире учительницей.

Дети приходили на занятия, будто это и в самом деле были курсы. Лили учила их с важным видом, нацепив где-то раздобытые очки. Говорила только по-английски и требовала того же в ответ. Целых две недели на уроках никто не нарушал дисциплину.

А потом девочка не пришла на занятие. Дети сидели и ждали. Пять раз повторили смешной счёт на английском. Кто-то уже предложил идти домой, когда на пороге наконец появилась «учительница». Её лицо пылало румянцем, короткая зелёная куртка вся промокла от снега, а в руках

Лили держала вместе связанные коньки.

— Hello, children! — воскликнула она. — А я каталась на коньках. Лёд был отменный!

И обвела товарищей беззаботным, уверенным взглядом человека, которой всё удаётся без труда.

— Мы тут время теряем, а ты на катке!

— Как тебе не стыдно!

Честно говоря, Лили было очень неловко, но сразу же извиняться казалось неподходящим!

— А кто вам велел сидеть? Пошли бы тоже на каток! — не слишком уверенно посоветовала она.

Славко Беркута молча выпрямился за партой, натянул пальто и без слова вышел из класса. И за ним, будто не замечая свою «учительницу», разочарованные «курсанты» дружно последовали. Лили стояла, лениво фыркая, пока все выходили, а потом жалобно всхлипнула, села за парту и, прикрывшись мокрым холодным рукавом, долго плакала в пустом классе…

А в другой раз она решила ставить пьесу о Золушке, и, конечно же, главная роль доставалась ей. Но оказалось, что в одном из эпизодов Золушке нужно петь. А Лили, увы, умела всё на свете, кроме пения. Выход из положения нашли так: Лили будет стоять у самой кулисы, старательно шевеля губами, а за кулисой петь будет девочка Лида. И вдруг в последний момент, когда даже афиши уже наклеены, Лили Теслюк не пришла в школу.

Взволнованные актёры сбежались к ней домой:

— Лили, ты же сорвёшь спектакль!

— Ты нас подводишь!

— Я больна, — малодушным голосом сообщила Лили и показала градусник. — У меня тридцать восемь. И не скулите — я вас не подвела, пусть Лида вместо меня играет, она всю роль знает от начала до конца. Пусть она, пусть она вам и разыграет, и споёт…

Радостные актёры не заметили горечи в словах Лили. Они были счастливы, что спектакль не провалится. И никто из них не подозревал, что накануне Лида говорила Золушке:

— Тебе хорошо — ты будешь на сцене, а я за кулисой… Стой и пой, никто не догадается! Хочешь знать, я всю роль выучила, я не хуже тебя…

Лили всё поняла. Лили полночь вздыхала, а утром грела градусник у печки, и мама с удивлением прощупывала ей голову, заставляла произносить «а» и «э», чтобы убедиться, нет ли у дочки ангины, а Лили морщила нос и, закрыв глаза, уверяла:

— Ужасно болит. Наверное, где-то там глубоко, поэтому не видно, мам.

В день спектакля Лили чувствовала себя настоящей Золушкой. Бедная, бедная девочка! Никто её не любит, никто не знает, как она больна, как ей одиноко! Лили вошла в роль: запирается на ключ в комнате и перед зеркалом устраивает спектакль сама для себя. Бедная маленькая Золушка!

— Отпусти! С кем ты там разговариваешь? — кричит из коридора младший брат.

Золушка видит злых сестёр и мачеху. Ей так жаль себя! Если бы только можно было исчезнуть, чтобы не видеть эти недобрые лица!

— Я лечу… я лечу… у меня выросли крылья… белые крылья у меня выросли, я не останусь здесь, я лечу, лечу-у-у…

Лили размахивает простыней, будто у неё воистину выросли белые красивые крылья…

— Прощайте, прощайте, я больше не вернусь!

— Ма-ма! — орёт младший брат. — Мама, Лили больше не вернётся! Она улетела!

— Ребёнок в жару, она бредит, — ужаснулась мама, но уже через мгновение, вместо признания выдающегося актёрского таланта, последовал добрый выговор. Совсем незаслуженный, по мнению самой Лили.

СТЕФКО ВУС

Было это давно или недавно? Наверное, давно. И словно происходило не с ним, со Стефком, а с кем-то другим.

Село лежало среди гор. Через двор с камня на камень перескакивала речка-самотёка, а над речкой приютилась хата.

В хатних сенях стояла старинная кадка, в которой баба Олена квасила капусту на зиму. Летом же она переворачивала эту кадку днищем вверх и сыпала сверху разный хлам — старые сапоги, лохмотья, носки. За кадкой поселился ёж. Он прибился как-то ночью. Кто знает, как он вошёл, ведь дверь была заперта. Обосновался в углу, приволок туда разных безделушек, высунул смешную мордочку из своей норы и выбирался к мисочке с молоком. А однажды на рассвете разбудил всех возней под дверями в сени, и когда ему открыли, он перекатился через порог, а на колючках у него торчали яблоки. Стефко съел одно — никогда не пробовал ничего вкуснее, чем то ёжовое яблоко.

Недалеко от хаты росла огромная старинная липа. Когда она цвела и от неё шёл такой сладкий запах, что голова шла кругом, начинала «петь». Пела низким, бархатным голосом, день за днём одну и ту же монотонную, но очень красивую песню. Много времени прошло, прежде чем Стефко понял: то пчёлы прилетали за мёдом густым роем и так гудели, незаметные в зелени липы, что казалось, дерево поёт.

Было это давно, и словно не со Стефком, а с кем-то другим.

Он ли это купался в ледяном потоке? Синие губы — ещё бы, пока не научишься плавать, часы сидишь в мелкой воде, разводишь руки и зовёшь:

— Плыву, Настя, я плыву! Видишь, как я плыву?

Сестра смеялась:

— Как топор, как топор!

Мальчик выныривал из воды и бросался за Настей, чтобы наказать за насмешку. Настя сияла хитрыми глазами, бежала к бабе, пряталась под её просторной юбкой; около бабы ей никто уже не был страшен, даже змей из сказки.

Тёлочка смотрела на Стефка добрыми, влажными глазами и лизала ему голое плечо. Она любила Стефка. Солнце грело, баба рассказывала сказки. Солнце любило Стефка, и баба любила Стефка.

Она гладила жесткими, неподатливыми пальцами кудрявую густую шевелюру:

— Мой кукулик, сирота бедная…

Осенью они с бабой ходили за грибами. Стефко надевал высокие сапоги, чтобы не намочить ноги, брал крепкую палку и раздвигал еловый опад, чтобы увидеть гриб и отогнать гадюку. Баба ходила над обрывом, срывала грибы, видела их, не приглядываясь. И никогда не скользила на мокром глинистом склоне, а Стефко раз за разом падал, потом сушился на солнечных полянах. Мокрый после дождя лес ласкал, согревал тело, и казалось, напоенный запахами земли, старой листвы, грибов и ежевики, ты растёшь, возвышаешься над лесом и видишь мир далеко-далеко за горами.

Баба набила полную корзину грибов, а Стефко не хотел возвращаться домой с пустыми руками: он стряхивал с веток орешки-лещину и, вернувшись, сыпал их маленькой Насте — для неё это было самое лакомое угощение.

А потом баба умерла, и будто кто-то окаменил Стефка. Он сидел во тьме на чердаке, было ему и грустно, и тяжело: казалось, весь мир перевернулся. «Мой кукулик, сирота бедная…» Только теперь Стефко почувствовал себя сиротой.

Приехал отец за ним и Настей. До того отец приезжал редко, только на праздники, привозил то сладость какую, то игрушку, которую Стефко тут же ломал, словно назло кому-то.

От отца всё пахло водкой, он был огромен, с громким голосом и недоброй усмешкой; Стефко прятался от него на распевной липе и не хотел слезать вниз, не хотел уезжать с отцом. Цеплялся за дверной косяк, за плетёную изгородь, за дерево у дороги, а отец отрывал его руки, громко ругался:

— Хватит болтаться, ты, бездельник!

И подумал Стефко, что его теперь больше никто не любит: ни телёнок, ни солнце, ни поющая липа, ведь не спасли его от отца. Мальчик смотрел в сторону, упрямо молчал и долго помнил тот день, когда его оторвали от дерева у дороги.

Квартира отца была неуютная и захламлённая; Настины маленькие руки не могли там навести порядок, а отец об этом и не думал. Часто он возвращался домой пьяным, то ругался, то вдруг жалобно извинялся перед детьми. Стефко уходил прочь. Бродил по улицам, его тянула лень к дому, к книгам, к наставлениям, и несколько дней он не появлялся в школе. Тогда учительница приходила к ним домой. Стефко снова смотрел в сторону, но всё же шёл на уроки, доставал испачканные учебники, искал там что-то, что смогло бы его заинтересовать.

В пятом классе остался на второй год. Носил в кармане сигареты — что отец забывал на столе, то и оседало в кармане Стефка.

— Не кури, Стефко, пожалуйста, — просила Настя.

— О, у меня теперь есть еще одна учительница, — сердился Стефко, но не слишком, ведь Настя была маленькая и худая, варила для троих, как могла, борщ и картошку, оборачивала в чистую бумагу учебники Стефка и латала ему порванные штаны и рубашки. Настя была единственная, кто остался с тех давних пор, да и память об бабе, про холодный ручей и поющую липу.

СЛАВКО БЕРКУТА

Хорошо быть высоким и крепким — тебя не толкают даже когда ты решишь пройти по центру тротуара. А если тебе восемь лет и ты похож на дошкольника, к тому же у тебя болят колени при каждом шаге, то, пожалуй, лучше шагать у стены: безопаснее.