— На, вот тебе шустка* на табак. Езжай, а я уж сам провожу панича, куда нужно будет.
Я с не меньшим, чем прежде, удивлением слушал этот разговор и недоумевал: как же это так — пан учитель распоряжается моим проводником, даже не спросив у меня. Я подошёл к нему и сказал:
— Мне нужно в Турку.
— Хорошо-хорошо, пусть едет, — ответил учитель как-то равнодушно, даже не обернувшись ко мне. И мой проводник уехал. А местный крестьянин, поклонившись, пошёл к себе домой. Мы остались вдвоём.
— Позволь представиться, — сказал я, снова приблизившись к нему.
Он усмехнулся какой-то натянутой улыбкой.
— Будто я тебя не знаю! С первого взгляда узнал. Это ты меня, видно, не узнал.
Я всмотрелся в него, но не мог узнать. Это был человек лет тридцати пяти, с длинной чёрной бородой, немного сутулый, в летней льняной блузе и таких же штанах, с каким-то то ли меланхоличным, то ли испуганным, то ли отсутствующим видом. Его глаза, казалось, избегали прямого взгляда, но когда он не чувствовал на себе взгляда, они застывали, уставившись в одну точку, в какую-то даль, будто кого-то там высматривали. Я смотрел и не узнавал. Он как-то скорчился, потом пожал плечами и опустил голову.
— Ну, неудивительно. Давно не виделись. А ты ведь даже у меня дома бывал. Моримуха Опанас, помнишь?
— Да ну! — воскликнул я. — Опанас! Нет, ни за что бы не узнал! Да что ты! Откуда ты тут взялся? Преподаёшь? И в таком глухом месте! И столько лет о тебе не было ни слуху... Ну, давай, рассказывай, что с тобой?
Я засыпал его вопросами, но он опустил голову и как-то исподлобья смотрел на меня, словно либо не верил в искренность моего интереса, либо обдумывал, как бы увернуться от моих расспросов.
IV
Вечером, при лампе, мы сидели в комнате учителя и беседовали. У меня нашёлся чай и сахар, пан учитель развёл огонь, вскипятил воду, и мы, вспоминая школьные времена, пили горячий чай, закусывая хлебом с брынзой. Моримуха ел с аппетитом, слушал мои рассказы, но сам говорил мало. Рассказывая о наших общих знакомых — учителях и товарищах, я пристально смотрел на него, стараясь узнать прежнего Опанаса, но что-то постоянно мешало, заслоняло знакомые черты, в привычном лице проскальзывало что-то чужое, незнакомое. У меня было ощущение, будто в жизни этого человека прошла глубокая борозда, отделившая его прошлое от настоящего. Порой мне даже казалось, что в испуганной или апатичной душе нового Опанаса что-то шевелится, вспыхивает огонёк, пытающийся осветить ту странную борозду; что какие-то слова, признания вертятся у него на языке, хотят вырваться наружу, но какая-то тайная сила их останавливает и гонит обратно вглубь. Я решил помочь этим робким птицам взлететь, решил, как говорится, осторожно подтолкнуть Опанаса к разговору.
— А я недавно был в твоём селе, — бросил я неожиданно.
— В моём?.. — с дрожью в голосе ответил Опанас. И, грустно улыбнувшись, добавил: — Где у меня теперь село? Разве то моё, где я сейчас живу.
— В родном, — поправил я. — Там, где была твоя батьківщина.
— Было — да прошло!
Он махнул рукой и опустил голову.
— Но, знаешь, тебя там не забыли. Хотя никто не смог сказать мне, куда ты делся.
— Благословляют меня?
— Не могу сказать, чтобы уж очень, — ответил я. — Но всё же никто не может понять, что с тобой случилось, почему ты так ни с того ни с сего продал свою батьківщину. Особенно я был поражён. Я же знал, как ты её любил.
Опанас встрепенулся, словно ужаленный.
— Ты знал?! Что ты знал? Ты мог знать только часть. А между тем...
Он снова махнул рукой и опустил голову.
— Ну, Опанас, скажи по правде, что с тобой случилось? Так внезапно исчез из поля зрения, без следа… А потом ещё эта внезапная продажа батьківщини...
— Это было не потом, а чуть раньше, — резко, словно задетый за живое, перебил Опанас.
— Ну хорошо, раньше или позже — но всё равно загадка. Я узнал о смерти твоих родителей и подумал, что ты остался в селе, занялся хозяйством. Уже собрался писать тебе письмо, когда случайно узнал от крестьян, что ты всё продал...
— Ещё и жиду! — добавил он с горькой усмешкой.
— И уехал куда-то. Ты и сам понимаешь, я не знал, что и думать.
— Ну и что ты думал?
— Да ничего. Остановился на том, что тут какая-то загадка, которую логикой не разгадаешь.
— А другие товарищи что?
— Не доводилось особо говорить о тебе. Ты ведь почти ни с кем не общался.
— Ну, значит, забыли, — сказал Опанас. — И правильно.
— Но скажи, что с тобой произошло? Шёл в одном направлении и вдруг свернул, да так резко… Словно чёрная кошка дорогу перебежала.
Опанас аж подскочил, как ужаленный.
— Кошка? Ты помнишь её?
— Кого?
— Ты же сам только что её упомянул. Значит, что-то знаешь? Догадался? Или, может, слышал от кого? А может, она сама?..
Он с ужасом уставился на меня.
— Прости, Опанас, но я, честно, не понимаю, о чём ты. Кого я упомянул? Кто такая «она сама»?
— Киценька.
— Какая Киценька?
— Как это — не помнишь Киценьку? И не знаешь моей истории?
— Да нисколечко. Что за Киценька?
— Не помнишь?.. А, точно, ты не бывал у Суберлёвой.
— Бывало, пару раз.
— Ну, может, вспомнишь. А впрочем...
Я припомнил кафе Суберлёвой, что было на углу улиц Вирменской и Гродзицкой. Это было ночное кафе с женским персоналом — в своё время скандально известное место золотой молодёжи. Я захаживал туда редко, и то только днём, так что имя Киценьки мне ни о чём не говорило.
— Там была одна девушка, — начал нехотя Опанас. — В своё время была нарасхват. Её звали Киценька. Брюнетка, с роскошными волосами, с чёрными сверкающими глазами. Лицо — кровь с молоком. Зубы — ослепительные. Улыбка — такая, что сердце сжималось. Голос — в разговоре, не в пении, она мало пела — но такого голоса я не слышал никогда. И вообще, вся она: каждый жест, каждая черта, каждое слово, каждый взгляд — всё в ней казалось мне необычным, несравненным, единственным в мире. Недаром говорят: влюблённость — болезнь, наваждение. Когда я увидел её, услышал её голос и улыбку, на меня словно хворь напала, такая сила, что я и подумать не мог сопротивляться. Ты ведь знаешь, я не был охотником до женщин, не слишком чувствителен. Но тогда это как налетело — я утратил всякий разум. Словно из лесной чащи я внезапно вышел на лесной пожар. И встал — без воли, без силы, без памяти. Почувствовал, что судьба глянула мне в лицо — и я не уйду от неё.
Опанас замолчал. Он аж задыхался, наговорив столько на одном дыхании. На его бледном лице вспыхнул горячий румянец, будто и правда опалённый пламенем. Он говорил, глядя в землю, будто вглядывался в своё внутреннее и боялся поднять взгляд на меня — чтоб я, глядя в глаза, не заглянул в его душу. Помолчав немного и хлебнув чаю, он снова заговорил, на этот раз торопливо, прерывисто, будто хватая образы, летящие по небу его души, как дождевые тучи.
— Я не был частым гостем у Суберлёвой. Но однажды засиделся допоздна. Сижу за газетой, поднимаю глаза — и вижу её. Глаза — навыкате, не верю себе. Удивление — первое и самое сильное чувство, охватившее меня. «Неужели?» «Это правда?» — такие вопросы крутились в голове, как сухие листья на осеннем ветру. Я сидел и смотрел. Когда она проходила между столами — мои глаза следовали за ней, как верные псы за хозяином. Когда приближалась — меня бросало в жар, пробегала дрожь. Когда исчезала — я сидел, как оглушённый, и ждал. Час за часом — а у меня ни одна мысль не шевелилась: идти? Куда идти, если здесь весь мир, солнце, жизнь? К одиннадцати пришли кое-какие знакомые — уже навеселе, с громким смехом, весёлые. Уселись за два стола, заказали кучу коньяку, а увидев меня, потянули к себе. Она вошла, неся напитки.
— А, Киценька! — закричали они и кинулись к ней. — Servus, Кицю! Как дела? Здорова была! Wie gehts?
Десятки рук потянулись к ней: одни брали бокалы, другие тянулись к её груди, рукам, плечам, талии, трогали её, щипали. Я весь дрожал, стоял, будто меня осыпали искрами. В голове гудело, словно ударили дубиной. А она шла спокойно, невозмутимо — равнодушна к похабным прикосновениям, окрикам. На её лице играла некая величественная улыбка — словно весь этот пьяный гвалт её не касался, не мог достать, не то что осквернить. Я тоже взял бокал из её рук и почувствовал, как её взгляд коснулся меня. Я весь затрепетал, кровь хлынула в голову, а коньяк пролился в меня, как огненная лава. Я машинально попросил ещё «колейку», а дальше — не помню. Помню только, что в кармане у меня было двадцать гульденов, а наутро не осталось ни цента; что мы орали песни и сыпали пошлыми шутками; что она сидела у меня на коленях, дёргала за усы, а я плакал, целовал ей руки и бессвязно лепетал:
— Киценько! Жизнь моя! Киценько!
Кто, когда и как завёл меня домой, раздел и уложил — не знаю до сих пор. Проснулся я только к вечеру следующего дня с чудовищной головной болью. Горло жгло, в ушах звенело, я не понимал, где я и что со мной. Но когда наконец выбрался из постели и окунул голову в воду — начала возвращаться память о прошедшей ночи. Я не чувствовал ни стыда, ни сожаления, не думал ни о чём, кроме одного: что у меня нет денег, чтобы и этой ночью увидеть её, быть с ней. Но это было полбеды. Я быстро прикинул, что из одежды можно продать ради денег. Книги, само собой, сразу пошли «на гебраику». Часы — туда же. К десяти я уже сидел в кафе, снова мучаясь: горел, дрожал, глядя на неё. Она ходила между столами — красивая, величественная, без малейших следов усталости, похмелья или недосыпа. Лицо — чистое, невинное, как у ребёнка. На меня она не смотрела. Или делала вид, что не видит, не узнаёт.