Я ещё никогда не видел парня, который бы так горячо любил свой родной уголок, так сжился с ним и жил весь В НЁМ, и меня тогда удивляло лишь одно: как можно было всей душой привязаться к такому жалкому, унылому, однообразному и ничем не примечательному месту, как та его знаменитая «батьківщина».
II
Я поступил в университет на два года раньше Опанаса Моримухи, да и потом как-то не сошёлся с ним ближе. Я знал лишь, что он сдал аттестат зрелости, по настоянию отца записался в духовную семинарию, хотя и не чувствовал ни малейшего стремления к духовному званию, но вскоре вышел из семинарии и перешёл на философский факультет. Примерно через год я случайно узнал, что оба старших Моримухи умерли, так что Опанас остался единственным наследником своей «батьківщини». Вскоре после этого я совсем потерял его из виду. Он как-то исчез из Львова, и никто из его близких знакомых, у кого я спрашивал, не мог сказать, куда он делся. Сначала я подумал, что он бросил университет, который его ничуть не привлекал, и уехал в село, на отцовское хозяйство. Я уже собирался написать ему письмо наудачу и поздравить с любимой сельской жизнью, как однажды встретил во Львове нескольких крестьян из его села и начал расспрашивать о нём. Сначала они не поняли, о ком речь, а потом один, сообразительнее, воскликнул:
— А, так это вы про Панаска! Про Каганцевого Панаска! Ого, опустился наш пан Панаско!
— Э, нет, кум, — перебил его другой. — Нехорошо так говорить. Кто знает, что с ним случилось. Я думаю, он подался в паны.
— Как же так? — спросил я. — Один говорит, что опустился, а другой, что стал паном?
— Да это на одно выходит, — сказал первый крестьянин, очевидно, более шутливого нрава. — Видите, как только умер старый Каганець, Панаско приехал и, не сказав никому ни слова, не посоветовавшись ни с кем — прямиком к жиду, и бух! — продал ему всю свою «батьківщину».
— Да ещё как продал! Почти задаром! Будто хотел избавиться из рук! — с горечью воскликнул второй.
— Это правда. Если бы обратился к нам, мы дали бы ему без торга десять тысяч. Потому что, пане, там были имения! А жид взял за пять тысяч. И как только деньги у него в руках — наш Панаско сел в ту же жидовскую телегу, на которой приехал, и дунул из села.
— Наши люди только тогда узнали о его поступке, когда он уже уезжал. В селе поднялся крик. Из хат выбежали бабы, мужики, проклинают Панаска, кричат ему вслед: «Иуда! Иуда! Батьківщину продав!» Дальше молодёжь за грудки, за камни — и давай бросать в него, всё крича: «Иуда! Иуда!» А старая Безкрилиха выскочила из своего двора, встала на дорогу перед его телегой и закричала: «Панаско! Уезжаешь уже? Так постой, иди на кладбище, прикажи откопать отца да по-человечески похоронить — он в гробу перевернулся!» Но жид-возница толкнул старуху дышлом в грудь, свалил в снег — ведь было зимою — и погнал в мир. И с тех пор мы не видели Панаска и не слышали, что с ним стало.
— Да уж точно, добра ему не будет! — задумчиво сказал второй крестьянин. — Где ж это виделось, чтобы отец благословил такого человека!
Эта весть была для меня такой неожиданной, что я долго не мог прийти в себя... «Как же так, — думалось мне, — тот самый Опанас, который, казалось, всем сердцем и всей душой был привязан к своей „батьківщині“, жил ею, дышал ею, — он, выходит, продал её? Да ещё и жиду?!» Весть казалась неправдоподобной, дикой, но сомневаться в её достоверности не было ни малейшей возможности. Я пытался понять её причины, но ничего не мог придумать. Поступок Опанаса был для меня загадкой, над разгадкой которой я бился довольно долго, а не разгадал — и бросил думать. Хотя в глубине души как-то не решался с полным убеждением повторить проклятие: «Иуда! Продал батьківщину!»
III
С тех пор прошло десять лет. Судьба швыряла меня в разные стороны, водила по самым глухим уголкам нашей страны и проводила надо мной всевозможные эксперименты — держала, как говорится, в жёсткой школе. Один её урок завёл меня в один из самых забытых уголков наших гор — в село, лишённое всякого сообщения с внешним миром, доступное разве что верхом или зимой на санях, затесанное между густыми лесами, крутыми горами и бурной горной рекой. В чудесной, укромной долине, окружённой тёмными стенами леса, лежало небольшое село, больше похожее на скит отшельников, чем на современное поселение — разве что тем современное, что в нём невыносимо прозябала совсем не идиллическая бедность, грязь, нищета и невежество. Село с небольшой церквушкой на одном холме и просторной, неописуемо грязной корчмой внизу, при единственной улице, которая была заодно и руслом маленького горного потока, прижималось одним концом к чёрному бору, а другим терялось в овраге над рекой. От хат, не затенённых никакими садами, кроме верб и елей, выходили две-три тропинки на противоположную гору, внизу покрытую бедными овсяными нивками, а дальше — обугленными пнями недавно выжженного «пасіка» и зарослями можжевельника. Эти тропки были единственной связью этого Богом забытого уголка с миром — дальше на Бескид и в Венгрию.
Мне нужно было ехать из Венгрии и проезжать это село, не останавливаясь. Мы ехали верхом с проводником — угро-русским парнем из одного пограничного села. Спешили, чтобы к вечеру добраться до ближайшего местечка, но наш план изменила река. Прошлой ночью в горах прошёл сильный дождь, и когда мы подъехали к реке, увидели могучий, жёлто-мутный вал, который со страшным ревом, пенясь, ударяясь о берега и катя по дну тяжёлые камни с глухим грохотом, срывался вниз, прерывая всякую связь с внешним миром.
Когда мы начали съезжать к самому берегу, из одной хаты вышел человек, заметил нас и начал махать обеими руками и что-то кричать. Хотя расстояние до него было небольшим, из-за рева и шума воды мы не могли разобрать ни слова.
— Что? — крикнул во всё горло мой проводник.
Тем временем человек перелез через два плетня, открыл калитку и вышел к нам на дорогу.
— Куда же вы это едете? — спросил он, не здороваясь.
— Хотим на другой берег, — сказал проводник.
— Так разве не видите, какая вода?
— Видим. А не покажете, где тут переправа?
— Разве что перепрыгнете, — сказал он, пожимая плечами.
— Как это? — воскликнули мы оба сразу.
— А так, что брода нет.
— А может, есть мост?
— Моста нет.
— А может, хоть мостик?
— Мостика нет.
— Ну, а так переехать можно?
— Камни несёт. Коням ноги изрежет.
— Что же тогда делать?
— Ждать, пока вода спадёт.
— А когда спадёт?
— Наверное, завтра.
— Значит, придётся ночевать, — сказал я, обращаясь к проводнику. — Не знаешь, где тут переночевать? — добавил я, обращаясь к местному, видя, что мой проводник озадачен и чешет затылок.
— Да где же? Разве в корчме.
Я вопросительно взглянул на проводника. Тот всё ещё стоял, держа поводья, и одной свободной рукой продолжал чесаться по затылку.
— Ну что, Михайло? — спросил я, видя, что он молчит.
— Да ничего, прошу пана.
— Пойдём ночевать в корчму?
— Как пан решит. Я не пойду.
— А почему?
— Я уже раз ночевал там и поклялся больше не ночевать.
— И в чём причина?
— Тут, прошу пана, самые кусачие клопы во всех горах.
Ответ был короткий и убедительный. Я снова повернулся к местному.
— А нельзя ли попроситься к вашему пани-отцу?
— У нас нет своего отца. К нам приезжают каждые две недели на службу.
— А может, к какому-нибудь хозяину?
— Да не знаю. Может, и можно… Только у кого — не знаю.
А потом, подумав немного, добавил:
— Разве к нашему учителю.
— У вас есть учитель?
— Есть.
— Значит, и школа есть?
— Есть. Уже пять лет, как открыли.
— А где ваш учитель?
— Да тут недалеко. За корчмой.
И он показал нам дорогу. Действительно, было недалеко. По пути, идя тропинкой вдоль потока, который заменял главную улицу села, и вдоль которого проводник вёл лошадей, я успел расспросить местного. Учитель, по его словам, был ещё молодой, жил один, не женат, почти никогда не выезжал из села, к нему не приходили чужие, и община была им довольна: учил детей старательно, не бил, с людьми был добр — во всём подскажет, и не одного даже выручил деньгами, хотя и сам жил бедно. Так, разговаривая, мы дошли до школы, что стояла на крутом берегу над потоком. Подъезда к ней не было, только тропинка вверх через пустой огород. Школа была обычной сельской хатой под соломой, как и все остальные, разве что состояла из двух половин, разделённых узким сенцем. Одна половина с тремя окнами в сад — класс, другая с двумя — жильё учителя. Перед его половиной огород был вскопан, засажен зеленью, между которой росли молодые яблони и груши; изгородь обвивали кусты малины, красной смородины и терновника. В одном углу стояла беседка, увитая хмелем и обсаженная ёлками. Ёлки в два ряда, по пять в каждом, заменяли крыльцо. Дверь была заперта, но учителя мы нашли в беседке. Было лето, каникулы, занятий не было. Он, очевидно, только что возился в огороде, а теперь отдыхал в беседке, попивая квашеное молоко и закусывая ржаным хлебом.
Я вошёл в беседку и поздоровался. Он кивнул, не вставая и ничего не отвечая. Я попросил приютить меня и моего проводника на ночь. Он посмотрел на меня каким-то тупым взглядом, продолжал жевать и долго молчал. Я стоял у входа, не зная, как быть. На выручку пришёл местный крестьянин.
— Да уж, пане учителю, будьте добры! Я бы и сам приютил панича, но, сами знаете, тесно. А в корчму не хотят — там клопы.
Учитель положил ложку, встал и, не говоря мне ни слова, вышел из беседки и направился к плетню, за которым стоял мой угро-русский проводник с парой лошадей.
— Ты откуда? — спросил он.
— Да с Воловца.
— А сколько взял с панича?
— Два риньца.
— Уже заплатили?
— Заплатили.
— Ну, так садись на коня и езжай домой. Ещё успеешь доехать.
— Почему бы и нет? До темноты успею до границы, а там я уже как дома.
— Ну, и хорошо.