Эту песнь все до единого жители так сладко и громко запели, что и в этом мире сердечное ухо моё её слышит.
Афанасий. Знаю, к чему клонишь. А какие рвотные лекарства они принимали?
Григорий. Спирт.
Афанасий. Как этот спирт зовётся?
Григорий. Евхаристия³¹.
Афанасий. Где же нам его достать?
Григорий. Бедняга! До сих пор не ведаешь, что царский лечебный дом — это Пресвятая Библия. Там аптека, там горница лечебная и ангелы, а внутри тебя самого архиатор³². В какую же лечебную горницу человеколюбивый самарянин³³ привозит иерихонского несчастного? В этом едином доме можешь найти лекарства для искоренения ядовитых и мучительных врагов сердца твоего, о которых написано: «Враги человеку — домашние его»³⁴. Враги твои — это собственные твои мысли, что воцарились в сердце твоём и ежеминутно его мучат, наушники, клеветники и противники Божии, которые порицают непрестанно владычное в мире управление и стараются обновить древние законы, себя самих и последователей своих вечно во тьме муча, видят, что правление природы во всём идёт не по бесноватым их желаниям, ни по омрачённым понятиям, но свято продолжается по высоким советам Отца нашего вчера, и сегодня, и во веки. Эти-то, кто не разумеют, порицают устройство кругов небесных, хулят свойства земель, укоряют творения премудрой Божьей десницы в зверях, деревьях, горах, реках и травах; ничем не довольны; по их несчастному и смешному разумению, не нужно в мире ни ночи, ни зимы, ни старости, ни труда, ни голода, ни жажды, ни болезни, а более всего — смерти. К чему она? Ах, бедное наше знание и понимание! Думаю, не хуже бы мы управляли мирскою машиною, как беззаконно воспитанный сын — отцовским домом. Откуда эти бесы поселились в сердца наши? Разве не легион их в нас? Но мы сами занесли эту первородную тьму с собою, родившись с нею.
Афанасий. Почему ты мысли называешь бесами?
Григорий. А как же их назвать?
Афанасий. Я не знаю.
Григорий. Так я знаю! Бес по-эллински зовётся δαιμόνιον.
Афанасий. Ну и что?
Григорий. А то, что δαιμόνιον значит знаниечко или пониманиечко, а δαιμων — знающий или понимающий. Так что прошу простить, что маленьким бесикам я отдал прозвище великого беса.
Логвин. Неграмотный Марко³⁵, — послушайте басенку, — попал в рай. Вышел святой Пётр с ключами и, отворяя ему райские двери, спрашивает:
— Учился ли ты священных языков?
— Ничуть, — ответил простак.
— Был ли ты в академиях?
— Никогда, отче святый.
— Читал ли книги древних богословов?
— Не читал. Я «азов» в глаза не знаю.
— Кто же тебя наставил на путь мира?
— Меня наставили три правила.
— Какие три правила?
— А вот они. Первое: «Всё то добро, что определено и святым людям». Второе: «Всё то невелико, что достаётся и беззаконникам». Третье: «Чего себе не хочешь, другому не желай!» Первое и второе домашние, я сам их выдумал, а третье есть апостольский закон, данный для всех народов. Первое родили во мне Иовово терпение и благодарность³⁶, второе одарило свободою от всех мирских желаний; третье примирило меня с внутренним моим господином.
Апостол, посмотрев на него просвещённым, как солнце, лицом, сказал:
— О блаженная и благодарная душа! Войди в обитель Отца твоего небесного и веселись вечно: мало ты ел, а весьма сыт.
Яков. Не разум от книг, а книги от разума родились. Кто чистыми мыслями в истине очистил свой разум, тот подобен заботливому хозяину, который источник чистой живой воды в доме своём выкопал, как написано: «Вода глубокая — совет в сердце мужа. Сын мой, пей воду из своих сосудов». В то время, немного вкусив книг, может великую пользу иметь, как написано о осиянном с небес Павле: «И, приняв пищу, укрепился». Таков же и этот Марко; он из числа посвящённого Богу скота, что отрыгивает жвачку. «Освяти их в истине Твоей…» Мало ел, много жевал и из малой суммы или искры умножил пламя, что Вселенную охватило. Разве намного больше мы от него знаем? Сколько мы набросали в наш желудок священных слов? А какая польза? Только засорили. Ах, бедная жена кровоточивая, с немощным желудком! Вот что натворили вредные слизи, изрыганные апокалиптическим змием³⁷, от которых Соломон сына своего отвращает: «От чужих источников чтобы ты не пил».
Как же можно такому, горькими водами наполненному сердцу вместить мир Божий — здоровье, радость, жизнь душевную? Поищем сперва внутри нас искру истины Божией, а она, осиявши нашу тьму, пошлёт нас к священным библейским водам Силоама, к которым взывает пророк: «Омойтесь, отвратите злое от душ ваших». Вот тебе рвотное! Разве наша жизнь не есть брань? Но разве со змеиными мыслями нам надо бороться? Разве не та это доблестная Павлова битва, о которой [сказано]: «Нет у нас брани против плоти и крови…» Мысль и совет есть семя и начало. Эта голова гнездится в сердце. Что ж, если эта голова змеиная? Если это семя и царство злое? Какого мира ожидать в сердце от тирана: он человекоубийца, всегда следит, стерегёт, любит и владеет тьмою.
И когда такое горькое море мыслей наполнило сердце и пожрала злая глубина душу, то какого нам ждать света, где горе и тьма? Каких радостей и сладостей, где нет света? Какого мира, где нет жизни и веселья? Какая жизнь и мир, когда нет Бога? Что за Бог, когда нет духа истины и духа владычества? Какой дух истины, когда не мысли невещественные и сердце чистое? Какое чистое, когда не вечное, как написано: «Помыслы его — в род и в род»? Как же вечное, когда на вещество загляделось? Как же не загляделось, когда чтит его? Как же не чтит, когда надеется на него? Как же не надеется, когда скорбит о разрешении праха? Разве не это — иметь такое сердце: «Убедись, что пепел — сердце их, и обольщаются, и никто не сможет избавить души своей»? Разве не это — грехопадение и прельщение от Бога в сторону праха идолопоклонства? Разве не это — голова змеиная, о которой написано: «Тот сокрушит твою голову»? Слушай, Ермолай! Вот как надо восходить на гору мира: принимай рвотное, очищай сердце, извергай устарелые мысли и не возвращайся к рвоте. Пей чистую воду, новых советов воду во все дни.
Это и есть переходить от простоты на гору, от горечи к сладости, от смерти в жизнь, от свиных луж к горним источникам оленячьим и сайгачьим. Пей дотоле, пока из чрева твоего потекут реки воды живой, утоляющей несчастную жажду, то есть ненасытность, недовольство — зависть, похоть, скуку, ропот, тоску, страх, горечь, раскаяние и других бесовских голов жала, которые все вместе душу умерщвляют. Пей дотоле, пока не запоёшь: «Душа наша, как птица, избавится… перейдёт воду непостоянную»; «Благословен Господь, что не дал нас в добычу зубам их»; пока не утешишься с Аввакумом, воспевая: «Вложил Ты в главы беззаконных смерть, я о Господе возрадуюсь, возвеселюсь о Боге, Спасе моём»; воспевая с Анною³⁸: «Утвердилась, сердце моё, в Господе…»; воспевая с Давидом: «Ознаменуется на нас свет лица Твоего».
Пресильный и прехитрый враг — устарелая мысль. Трудно (по Евангелию) этого сильного связать и захватить сосуды его, когда раз он в сердце возродился. Но что слаще этой работы, что возвращает бесценный мир в наше сердце? Борись день ото дня и изгоняй хоть по одному изнутри, поднимайся время от времени смело на гору, восклицая с Давидом: «И не возвращусь, доколе не истреблю их…»³⁹. Это и есть преславная содомо-гоморрская сеча⁴⁰, от которой возвращается божественный победитель Авраам.
Григорий. Живыми проживаймо, друзья мои, жизнь нашу, пусть текут безумные дни наши и минуты. О всём нужном для течения дней наших заботься, но прежде всего забота наша пусть будет о мире душевном, то есть о жизни, здравии и спасении его. Какая нам польза получить во владение всю Вселенную, а душу погубить? Что ты в мире найдёшь такое дорогое и полезное, что осмелился бы заменить за душу твою? Ах, осторожно ступай, чтоб нам войти в мир Божий, в святыню Господню, хотя бы в субботу, если не в преблагословенную субботу суббот и праздник праздников.
Пусть, получив шабас, хоть от половины тяжких трудов освободим, если не осла нашего, то душу нашу, и достигнем, если не в лето Господне благоприятное в семь раз по семь или в пятидесятый год с апостолами, как всеобщее освобождение бывает людям и скоту, то хотя бы немного освободим душу от тех трудов. «Доколе я буду складывать в душе моей боли, в сердце моём — ежедневно печаль?»⁴¹ Голова в человеке всему — сердце человеческое. Оно-то и есть точнейший человек в человеке, а всё остальное — околица, как учит Иеремия: «Глубоко сердце человеческое (паче всего), и человек есть, и кто узнает его?» Заметь, пожалуйста, глубоко сердце — человек есть… А что же есть сердце, как не душа? Что есть душа, как не бездна мыслей? Что есть мысль, как не корень, семя и зерно всей нашей плоти, крови, кожи и прочего внешнего? Видишь, что человек, потерявший мир сердечный, потерял свою голову и свой корень.
И разве не подобен он ореху, изъеденному в зерне своём червями, который никакой силы, кроме скорлупы, не имеет? К этим-то беднякам Господь с таким жалением говорит в Исайи: «Приблизьтесь ко Мне…»⁴² те, что сердце потеряли, сущие, которые далеки от правды… Мысль есть тайная в телесной нашей машине пружина, голова и начало всего её движения, а главе этой вся внешность членов, как обузданный скот, следует, и как пламя и река, так мысль никогда не отдыхает. Непрерывный её стрем — это и есть желание. Огонь угасает, река останавливается, а невещественная и безстихийная мысль, что носит на себе грубую тленность, как мёртвую ризу, движение своё прекратить (хоть она в теле, хоть вне тела) никак не может ни на миг и продолжает стрем своего равномолниеносного летания через безграничные вечности, миллионы бесконечные.
Зачем же она имеет стрем? Ищет своей сладости и мира; мир же её не в том, чтобы остановиться и растянуться, как мёртвое тело, — живой её натуре это не свойственно и чуждо, но противно этому: она, как бы в странствовании находясь, ищет по мёртвым стихиям своей сродности и, простыми забавами не угасив, но более разжёгши свою жажду, тем стремительнее возносится от тленной вещественной природы к высшей господствующей натуре, к родному своему и безначальному началу, чтобы, сиянием его и огнём тайного взора очистившись, освободиться от телесной земли и земного тела.